Петреченко Г.

РЮРИК

ЗАХВАТ НОВГОРОДА

"...Волхов, Волхов, река волхвов, гадателей и кудесников! Видела ты много люда разного, а теперь вот посмотри на рать великую и запомни ее! Пусть воды твои запомнят и меня, князя варяжского. Не с добром иду я в Новгород, что раскинулся на брегах твоих. Много зла видел я на земле словен твоих, а кто овеян злом, тот добро не сеет..." — угрюмо думал Рюрик, стоя на верхней палубе своей ладьи и хмуро вглядываясь в вечерние сумерки. Было холодно и сыро. Туман, медленно сгущавшийся над рекой, постепенно заволакивал низкие, поросшие густым дремучим лесом заболоченные берега, резко пахнувшие весенним разнотравьем.

Вверх по реке струги русичей неслись не так быстро, как по течению и по ветру, но и не медленно: дружно опускаемые рабами-веселыциками весла врезались в ледяные воды Волхова и уверенно преодолевали их встречный ход. Князь поглядывал то на волны, то на берега, ожидая засады, то на запад, стараясь определить, каков будет завтрашний день. "Запад чист — дождя не будет, — рассеянно отметил он про себя и никак не мог понять, хорошо это или худо. — Лучше бы дождь, — наконец решил он. — Люди попрячутся по домам, легче будет подойти к берегу..."

Князь чувствовал, как смущение и неуверенность подкрадываются к его сердцу.

"Нет! Никаких сомнений! — сжав кулаки, приказал самому себе Рюрик. — Или он, или я! Не быть двум князьям на земле ильменских словен!"

Убедившись, что сумел справиться со смутой в своей душе, он спросил стоявшего рядом Дагара:

— Скоро ли Новгород?

— Да, мой князь! — возбужденно ответил знатный меченосец. — Все готово, — опередил он вопрос князя, поймав его взволнованный взгляд.

— Охрану пристани надо сразу взять под стражу! — напомнил Рюрик.

— Я уже распорядился и об этом, мой князь! — тихо заверил его Дагар и положил ему руку на плечо. — Успокойся! На зверя нужно выходить только с холодным рассудком. Сгоряча можно самому угодить в хитрые сети.

Рюрик молча сжал руку меченосца и склонил перед ним голову в знак особой признательности.

В это время две ладьи, идущие следом, настигли ладыо князя и стали ее обгонять.

— Что это?! — возмутился князь, мгновенно отстранясь от Дагара.

— Разведка на пристань, — спокойно пояснил меченосец. — У них на борту Вышата. Он согласился помочь нам. А мы сейчас замедлим ход и будем ждать их сигнала.

— Не подведет? — хрипло спросил Рюрик, он старался не показывать свое волнение, но глаза его смотрели с тревогой, а пальцы были сжаты в кулаки.

— Не должен, — ответил Дагар, но голос у него дрогнул. — Успокой душу свою, — тепло попросил он и убежденно добавил, глядя в глаза князя: — Все будет хорошо. А насильника, ты прав, пора заставить и ответ держать.

Это были как раз те слова, которые только и могли успокоить князю душу. Волна благодарности к другу залила теплом его сердце, но слова сейчас были бы лишними, и он только крепко сжал в своей ладони руку Дагара. Отведя взор от понимающего взгляда друга, Рюрик заметил:

— Ночь наступает, а как светло.

Дагар что-то отвечал ему, Рюрик не всегда впопад поддакивал, но вряд ли слушал своего верного меченосца. Тревога вернулась, овладела всей его душой. Он боялся, как бы она не помешала ему в самый решительный момент.

— Это хорошо, что мы войдем в город ночью. Меньше люда будет знать о смуте, — как можно мягче проговорил меченосец, и тут оба они слегка качнулись вперед.

— Остановились... — догадался Дагар. — Смотри вперед. Сейчас должен быть сигнал от Вышаты. Сквозь туман факелы плохо будут видны, — подосадовал он. — Пошли на нос! — И Дагар увлек Рюрика в носовую часть ладьи.

В напряженном ожидании начали вглядываться они в загадочную, парящую над рскон туманную мглу. Тихо плескалась вода. И не было уже того тревожного ощущения жуткого одиночества, которое иногда ни с того ни с сего проникает в душу, настойчиво предсказывая мрачный конец. Вдруг по лицу Рюрика пробежала волна свежего воздуха, и он облегченно вздохнул: боги с нами. Они не покинули нас! Они дали нам знак! Напряжение и усталость потихоньку стали исчезать.

А вот и три огненных круга — пристань свободна, можно идти!

Дагар дал команду, и молчаливый караван из сотни ладей дружно подошел к новгородской пристани.

Стражу пристани быстро окружили, насильно засадили в ладью Рюрика и оставили под надежной охраной.

Ратники, не мешкая по умело скрепленным насти лам вывели коней и, оседлав их, под командованием сотников отправились в обусловленный заранее для каждого квартал города.

Рюрик, Дагар, Гюрги, Ромульд и Вышата с двумя сотнями дружинников направились к дому новгородского князя, что стоял на самой окраине города. Дорога к нему проходила через весь город. Новгород спал, накрытый серой мглистой дымкой тумана, и лишь конский топот гулко раздавался по бревенчатой мостовой, и этот гул будил в тесных опочивальнях тех ильменских словен, у кого были чуткими душа и уши.

Осторожно миновали улицу кожевников: маленькие домики, огороженные частоколом, гляделись задиристо, несмотря на ночной покой. Узкие струйки дыма курились над их крышами и напоминали непотухающие костры дозорных: очаги в новгородских домах из-за постоянной сырости никогда не гасли.

Спокойно миновали и улицу, где жили купцы. Дома здесь были велики и спесивы, частоколы — заносчиво высоки. У каждого купеческого двора уже находились люди Рюрика и на недоуменные вопросы новгородцев спокойно отвечали:

— Выходить со двора запрещено! Спите!

— Это чей двор? — с любопытством спросил Рюрик посла Гостомысла, указывая на просторный двор, огороженный высокой бревенчатой изгородью. Каков за ней был дом — оставалось только догадываться.

— Сына первого посла, а рядом — дом его отца Полюды, — тихо ответил Вышата и посмотрел на Рюрика; вспомнил ли он одного из самых именитых в ильменских землях и богатейших купцов? Рюрик нахмурился; он словно бы наяву увидел скрестившиеся настороженные взгляды Полюды и Бэрина, ровно знали они про него какую-то тайну. Но тайна эта так и осталась с ними.

— Того самого, что послом к вам во Рарог приезжал, тебя с поклоном звал, — пояснил Вышата.

— А-а! — протянул Рюрик. — И какой же у него сын? — поинтересовался он.

— Зело молод, но самостоятельный хозяин, — уважительно отозвался Вышата о Полюде-младшем.

— Вот как! — протянул Рюрик. — А старший никуда нынче не отправился за товаром? — ехидно спросил он у посла Гостомысла и презрительно усмехнулся.

— Да не должон, — протянул Вышата, нс причин его слов к душе. Он указал на другой большой дом за высоким частоколом:-в А сие дом Домослава. У него тоже сын подрос. Здоровенный, высоченный, скоро самостоятельным будет, — пояснил Вышата, желая рассказами о знатных людях своего города смягчить злую решимость варяжского князя.

— У Вадима служит? — резко спросил Рюрик, понимая причину словоохотливости посла Гостомысла.

— Таким богатым людям, как Домослав да Полюда, ни к чему отдавати своих сыновей во дружину, — охотно ответил Вышата. — А у вас разве не так? — спросил он, заглядывая Рюрику в лицо.

Рюрик промолчал. А вот и знакомый двор Гостомысла. Сам дом остался в стороне от пути Рюрика. Возле ворот уже стояли дружинники Рюрика. Неизвестно только, дома ли новгородский посадник.

"Ох, посадник, новгородский думник, — зло подумал про себя Рюрик. — Ох и задал ты задачу, разрешить которую приходится мечом..." Но через мгновение князь понял, что мыслями этими он скорее оправдывает себя, чем осуждает именитого боярина. Внезапно и ему пришла в голову та же мысль, которая не давала покоя Аскольду в знаменитый вечер на совете словенских старейшин: "Почему же они позвали именно меня? Почему не Юббе? А?" Он повернулся к Вышате и хотел было в упор спросить его об этом, но вовремя спохватился: спрашивать-то об этом надо только Гостомысла! Рюрик закусил губу и отвернулся от посла посадника.

Так в молчании миновали они и рыночную площадь, сиротливую, неуютную, подернутую пеленой сгущавшегося тумана. Наблюдая за часто меняющимся выражением лица заморского пришельца, Вышата иногда порывался что-то сказать, но, видя отчуждение варяжского князя, не силил больше себя. Он во всем положился на Святовита и мысленно повторял молитву о милости врага...

Миновали центр города, улицу плотников, дворы которых были украшены резными наличниками. Рюрик молча подивился на деревянные узоры, напоминавшие еловые лапы, но Вышате ничего не сказал...

Самой последней на этом тревожном пути была улица кузнецов, дома которых и кузни были огорожены низкими частоколами и, казалось, спокойно спали вместе со своими хозяевами в эту сырую, холодную ночь. Рюрик вспомнил своих кузнецов-оружейников: Абрама, его сына, быстроглазого, шустрого Давида, и глубоко задумался. Как чутко угадывали иудеи все его мятежные думы! Как вовремя и бескорыстно оказывали они ему помощь! И какой гурьбой пришли они на пристань провожать князя и весь род его, отбывающий в Ильменскую Словению. Сколько даров принесли они рарожскому князю, зная, что у словен есть свои оружейники-викинги и вряд ли евреи пригодятся Рюрику. Князь смущенно смотрел на смуглолицую и кареглазую толпу, излучавшую неподдельную скорбь, и едва не расплакался сам. Сколько было подозрений, сомнений, сколько было разногласий, но все это осталось позади. Главное, не было предательства. Абрам понял состояние князя и приказал детям общины передать Рюрику, его женам, дочери и военачальникам рарожского князя дары — металлические мечи, секиры и подсвечники.

— Абрам, если мне там будет туго, я пришлю за тобой! — воскликнул наконец Рюрик и с трудом оторвался от плачущего иудея. Абрам долго и грустно кивал в ответ головой...

Ну, а как сейчас, князь? Не очень еще туго? Да, словене! Не живется нам мирно! Наверное, потому что нас слишком много... Рюрик хмуро огляделся по сторонам и, сделав усилие, вернулся в мрачную новгородскую действительность. Он вгляделся во мглу и увидел, что почти у каждого двора, у каждого дома новгородского селения стояли его воины, ожидая решительных событий... Ну вот и пересекли город от западной стены до восточной, от одних ворот до других; что же дале? Рюрик волновался, не выдаст ли Вышата. Но посол Гостомысла не подвел: просигналил условленными знаками дозорным постам, восточные ворота Новгорода медленно открылись, и дружина Рюрика беспрепятственно вступила на дорогу, ведущую к дому новгородского князя.

Двести всадников пришпорили коней и понеслись прямо ко двору Вадима...

* * *

— Кто там? — Сонный голос княжеского слуги звучал досадливо, но не громко: знал, что будить просто так хозяина нельзя.

— Веско, — соврал Вышата, изменив голос.

— Ну, и чаго надоти? — невозмутимо и все так же сонно спросил слуга.

— Подними князя! Дело срочное! И отвори ворота! — грозно приказали в ответ.

— Ба-а! — протянул слуга, так и не узнавший голоса. — Прямо и ворота! Неужто в калитку не уберешься? — проворчал слуга и глянул в маленькую дырочку, расположенную в калитке.

— Да я на коне! — крикнул на слугу Вышата. — Отворяй, немедля!

Слуга глянул в другую дырочку, расположенную в частоколе, убедился, что "Беско" один и действительно на коне, и отворил ворота...

Только и успел, что ахнуть слуга, как ему заткнули рот и скрутили руки. Двор быстро заполнили варяжские ратники, а слуга таращил на них испуганные глаза.

По знаку одного из них — видно, что не простой ратник, ему развязали руки и освободили от кляпа рот.

— Да вы чьи? — хрипло спросил он и с любопытством оглядел незнакомца. — Где Беско-то? Л я чую: голос будто его и не его, а не пойму спросонья...

— Вадим спит? — перебил его незнакомый военачальник. Слуга на миг задумался: говорить аль не говорить. Так худо и не так все равно худо. Убьют все едино.

— Нет! — закричал он что есть силы, но ему опять заткнули рот и пригрозили.

— Не кричи без нужды! — шепотом потребовал все тот же витязь. — Сигналишь хозяину? Молодец! — похвалил его Рюрик. — Значит, тот спит.

— Дом окружен, князь, — услышал слуга и вытаращил глаза на стоявших около него людей. "Говорят по-словенски, а вроде и не наши — кто же это?" — ломал он себе голову.

— Благодарю, Дагар, — услышал ответ слуга и подумал, что такого имени он не ведает.

— Вышата! — тихо позвал варяжский князь. — Надо, чтоб Вадим поднялся и вышел на крыльцо. Заставь вот его это сделать. — Рюрик указал рукой на слугу. Слуга не сразу узнал посла новгородского воеводы, так тот изменился в лице и даже как будто постарел.

— Простя, — устало обратился Вышата к слуге новгородского князя. — Разбуди Вадима. Скажи, что Беско от варягов приехал.

— Да что ты заладил: Беско да Беско. Где Беско-то? Неужто я слепой? Давно бы увидел его. Где он, Беско-то? — тихо бубнил озадаченный Простя, глядя по сторонам и оттягивая решающий момент.

— Он... сейчас будет здесь, он чуть задержался в пути, — запинаясь, выговорил Вышата, не отводя от Вадимова слуги горячего взора воспаленных глаз. — Иди, разбуди Вадима, — настойчиво попросил его Вышата.

— Не пойду! — отказался слуга и окончательно убедился, что все случившееся не ночной сон. — И ничего не скажу! — решительно заявил он.

— Почему? — удивился Вышата.

— Услуга врагу моего хозяина есть предательство, — нашел в себе силы ответить Простя, презрительно при этом взглянув на Вышату, и хмуро добавил: — Будите сами, а я вам во сием деле не помощник.

Вышата принял упрек молча и беспомощно посмотрел на Рюрика с Дагаром.

— Взять его под стражу, — распорядился Рюрик, который слышал разговор и не удивился его результату. Он отвернулся от них и тихо спросил друга:

— Дагар, есть ли в этом жилище запасные выходы?

— Нет, — ответил меченосец, разведавший уже все выходы из большого дома Вадима.

— Тогда действуй, как договорились, - приказал ему Рюрик, а сам повернулся к Вышате. — Подсобишь? — мрачно спросил он. Посол молча кивнул.

Дагар взял с собой ратников и тихонько взошел с ними по ступенькам высокого крыльца. Рюрик приказал закрыть ворота двора. По его же приказу к крыльцу подтащили какой-то тяжелый мешок.

Простю, которого отвели к забору, удивило, что кони возле крыльца стоят беспокойно, подергивают боками и подфыркивают. "Чтой-то кони копытами об землю бьют? Покойника, что ли, чуют?.."

Он отыскал глазами князя и наткнулся на его понимающий взгляд. Зачем-то кивнул ему и удивился на самого себя: ведал ведь, что витязь отвечать не станет, а кивнулось... Рюрик действительно отвел взор от слуги Вадима и понял, почему тот ему по сердцу: "Ведь наверняка мой старик вел бы себя так же. Молодец, Простя!"

Решив, что с Дагаром ушло мало людей, он послал еще два десятка воинов в дом Вадима. Меченосец в это время шел по длинному коридору, осторожно отворяя каждую встречающуюся на пути дверь и заглядывая в клети. Дружинники следовали за ним. Наконец Дагар достиг княжеской гридни, тихонько открыл ее дверь и увидел странную картину: прямо за длинными столами, сидя и лежа на широких беседах, спали дружинники Вадима. Стол был заставлен кубками, глиняной и деревянной посудой с остатками пищи. Стойкий запах медовухи стоял в комнате.

Видимо, новгородский князь коротал вечер с друзьями. Дагар пересчитал Вадимовых ратников: двадцать шесть.

— Не будить, пока не найдем Вадима! — шепотом распорядился Дагар, обрадовавшись пополнению, направленному предусмотрительным Рюриком. Он оставил возле дверей гридни десяток людей, а с остальными отправился дальше...

Вадим спал в одрине. Дагар приоткрыл дубовую дверь и смутился: новгородский князь спал в объятиях обнаженной молодой красавицы. Меченосец сразу представил себя в жарких объятиях Руцины (редки их встречи, но если уж им суждено будет быть вместе, то Дагар не отпустит от себя свою любимую ни на шаг. Ну и что же, что она теперь другому богу молится?..) Он подавил вздох и нерешительно оглянулся на своего помощника.

— Самое время! — шепнул Ромульд меченосцу, и тот, справившись с невесть откуда взявшейся робостью, решительно направился к ложу новгородца.

— Пробудись, Вадим! — громко крикнул он и постучал мечом о деревянный край одра.

Вадим с женой не шелохнулись.

— Князь, проснись! — повторил громко Ромульд, который уже стоял у изголовья ложа супругов с другой стороны.

Вадим медленно повел тяжелой головой и, чуть приподняв ее, снова опустил на высокие подушки.

— Князь, да пробудись же! — грозно потребовал Дагар и резко потянул подушку из-под головы Вадима. Тот сразу вскочил.

— Кто посмел?! — хрипло закричал было он и онемел на полуслове: что такое? Вся одрина заполнена синеголовыми воинами...

— Оденься, снарядись как воин и выходи без буйства во двор: там тебя ждет Беско, — грозно потребовал Дагар и еще раз внушительно добавил: — Без буйства!

— Нет! — дико закричал Вадим, разбудив криком жену. — Он не мог меня опередить! Нет! Не верю!

— Не кричи! — властно прикрикнул на пего Дагар. — Весь двор занят нашими людьми.

— А-а! — закричала жена Вадима: она то пряталась в меховые покрывала, то выглядывала из-под них и все кричала: — Откуда здесь синеголовые? Вадим! Спаси, спаси меня!

— Не кричи! — строго приказал ей Ромульд и тихо посоветовал: — Встань и оденься. — Он подал ей длинное, украшенное красивой цветной вышивкой серое полотняное платье и поторопил: — Быстрее! У нас дел нынче много!

Вадим не шевелился. Он сидел сгорбленный, обреченно свесив голову.

— Не заставляй нас силою облачать тебя, — брезгливо сказал Дагар новгородскому князю, вспомнив его грязную клевету. "Придумать такое не может нормальный человек. Ведь ты — князь! Весь на виду! Как только ты смог додуматься до такого?!" — ярость вскипела в Дагаре.

— Словене глаголили нам о твоей храбрости, а ты, яко последний трус, жалеешь самого себя! — презрительно прикрикнул на него Дагар и приказал своим дружинникам: — Наденьте в последний раз на новгородского князя его доспехи!

Вадим вскочил и бросился на рарога с кулаками.

— Варяжская пиявка! — прохрипел он. — Я тебе покажу "в последний раз!" — но роковые слова он прокричал уже со скрученными руками...

Солнце едва выглядывало из-за мохнатых сосен, когда Вадим и его красавица жена были выведены на крыльцо их дома. Новгородский князь запрокинул голову и в последний раз увидел серое, с голубыми прожилками небо, первые длинные косые лучи солнца, тянувшиеся с восточной стороны горизонта до его крыльца, просыпающийся мрачный лес, соседствующий с его домом, сидящего на старой сосне надрывно каркающего ворона и подавил вздох. Опустить глаза ниже, на незваных гостей, не захотел.

— Прими слебника своего, которого ты послал на верную гибель! — бросил ему Рюрик, ожидая, когда новгородский князь посмотрит в его сторону.

От неожиданности Вадим вздрогнул, глянул вниз и в ужасе отпрянул: на крыльце прямо у него под ногами лежало обезглавленное тело Веска.

— Кто не бережет преданных ему людей, тот не бережет себя! — гневно крикнул ему Рюрик и зло добавил: — А теперь при всех сам повтори клевету, которой ты решил испоганить имя мое!

Вадим вскинул голову, сделав невольно шаг назад, но наткнулся на плотно стоявших сзади него воинов Дагара и стал медленно спускаться вниз со ступеньки на ступеньку, пряча взгляд от варяжского предводителя.

— Нет! Не пущу! Не отдам! — метнулась за ним жена и повисла на его плечах, захлебываясь слезами.

Вадим зашатался. Он с трудом разжал ее руки, но она снова как безумная обвила его шею руками и застонала, чуя скорый неминуемый конец своего любимого мужа.

— Уведи ее! — закричал Вадим, обращаясь к варягу. — Только изверги так пытают людей! — Он словно силу обрел от этого нового испытания и уже смело посмотрел в глаза Рюрику.

Рюрик взмахнул рукой, и два дружинника с силой оторвали от Вадима его жену, которая извивалась, яростно отбиваясь от них, и рвалась к мужу.

— За что ты его так? — презрительно глядя на соперника, спросил Вадим, указывая на тело Беска.

— За неумение выбирать себе хозяина! — почти рыча, ответил варяг и с трудом перевел дыхание. — Какую смерть выбираешь, наветчик: в бою или через повешение? — еще злее спросил новгородского князя Рюрик, когда тот тяжело спустился с крыльца.

Вадим вскинул голову. В глазах его загорелась надежда.

— В бою! — прокричал он в ответ ненавистному русичу. — Не было такого, чтоб Вадим отказался от боя! Меч! Секиру! — сорвавшимся голосим потребовал он.

Два всадника, два разъяренных князя бились не на жизнь — на смерть. Другого исхода и быть не должно. Дозволялись любые приемы, уловки, боевые крики, но не смена вышедшего из строя оружия. Дружинники, отступив к частоколу, затаили дыхание.

Рюрик всегда держал руки с оружием на коротком взмахе. Он знал, что эти удары особенно верны и злы. Помня урок, полученный им в битве с Аскольдом, приучил своего коня не бояться диких выкриков и наскоков. Несмотря на обуявшую Рюрика ярость, глаза его сами собой искали ошибки в боевой выучке противника. Напрасно. Новгородец был и силен и ловок. Битва, по всему, предстояла трудная.

Вадим делал смелые наезды; сокрушительно обрушивал на ненавистного соперника град длинных ударов. Но Рюрик с честью выдерживал их, переходя в быструю атаку и изматывая врага своими методами борьбы.

Храпели кони, вздымая клубы пыли: надсадно вскрикивали соперники, подстегивая и без того лютую ненависть друг к другу, глухим звоном отзывались в ушах дружинников удары мечей...

— ...За Сигура! — крикнул вдруг Рюрик, и ратники услышали страшный вопль Вадима. Варяжский князь всадил свою меткую секиру прямо в открытую шею новгородца, на мгновение не защищенную им: Рюрик обманным движением заманил Вадима влево, и враг раскрыл себя. Новгородец выронил меч и, тяжело раненный, нагнулся над конем, невольным движением ног сильно пришпорив его. Конь рванулся, и послушный натянутой уздечке, помчал своего всадника, повернул его открытой спиной к сопернику.

— А это за Триара! — И Рюрик метнул в спину Вадима меч.

Новгородский князь, запрокинув назад голову, с искаженным лицом минуту еще оставался сидеть в седле, но вот его тело рухнуло на землю. И стало совсем тихо. Слышны были только горькие всхлипы жены новгородца, упавшей на землю, и тяжелое дыхание варяжского князя.

* * *

Два дня и две ночи не могли успокоиться Новгородцы. Сполох был как на потерявшей управление ладье во время злой бури на Варяжском море. Что делать? Как быть? Как снести Рюриковы обиды? Вадима убил, его верных дружинников, ночевавших в доме новгородского князя в ту роковую ночь, тоже убил. С Гостомыслом говорил гневно — не по чину. Грозил суровой расправой каждому, кто по убиенным плакать да причитать станет. Ходит по городу лютый. Пристань закрыл. Ряды торго вые тоже закрыл. Никакую речь слушать не желает. Чего-то еще затевает, а чего — никому не ведомо...

Но миновали грозные дни. Туманится Новгород, но не кричит уже, а лишь тихонько шепчется. Волхвы по погоде, деревам и зверью распознать хотят, чего от Рюрика новгородцам ждать-ожидать можно.

Вот Ведун с силой согнул ствол ветлы и резко отпустил его. Дерево не сломалось, спокойно разогнулось, опустив длинные ветви вдоль ствола и не хлестнув по лицу старца.

— Ишь ты! — удивленно проворчал он, мотнув длинной седой бородой. — А ну-ка, бобра попытаю, — решил Ведун и, постучав деревянной клюкой по берегу, омытому водой Волхова, прислушался. Приплыл старый большой бобр; покрутил седоусой мокрой головой под протянутой к нему морщинистой рукой Ведуна, обнажил крепкие еще клыки и окинул старца спокойным любопытным взором; затем еще раз покрутил усатой мордой, уже не показывая своих астрагалов, и... уплыл восвояси.

— Ишь ты! — обрадовано воскликнул любимец Святовита и в раздумье добавил: — Видно, правда, поутих ярый!..

— Поутих, поутих ярый, буйства-то прекратил, — поведал он новгородскому владыке, греясь у горящего очага в его гридне, и растерянно добавил: — А вот глаза все равно на людей не поднимает: в себе, видно, смуту чует. И рать зачем-то опять проверяет.

Гостомысл тяжело вздохнул, подошел к старику, поцеловал его в седую голову и глухо проговорил:

— Благодарствую за вести! Иди с миром! И да поможет ему Святовит. — Он сунул в руку Ведуна увесистую гривну. — Возьми, отче! Ежели понадобится еще... для твоих собратьев, то не таись, проси...

Гостомысл устало сел на беседу: второй месяц как на раскаленных углях живет: то ли спит, то ли не спит, то ли ест, то ли не ест — сам не знает: брусничную воду, правда, попивает — голову поддерживает. Ведун сочувственно вздохнул, благодарно принял дар, склонил голову пред владыкой Новгорода и бесшумно удалился в свою клеть...

* * *

А новгородские старухи и старики длинными весенними вечерами допоздна сидели возле окон со своими присмиревшими внуками и сказывали были и небыли о знаменитом князе русичей Рюрике.

— Хоть бы жен своих скорее сюда привез: можа, добрее стал бы, — осторожно шептали они: вдруг да услышат чужие уши! — А то на живого не похож князь-то. Все бледный, суровый да ярый какой-то ходит. Вот сел как-то в ладыо, посадил с собою много бояр своих и поплыл по Волхову. Туды — сюды, туды — сюды, всех рабов своих примучил, всю воду в реке взбаламутил, а нашел ли чего — не сказал. Речи же горячие вел со своими людьми, да и наших многих допытывал. Видно, строить крепость у нас собирается...

Каждый день сказания о делах варяжского князя росли и ширились, а Рюрик, как водится, о них ничего и не знал.

— ...Вот месяц прошел после убийства Вадима, другой идет... Город наш заполнили родичи да ратники варяжского князя. Замкнулись все как-то в доме Вышаты и споры горячие завели. А Вышата ходит хмурый, исхудалый: видать, душою примолк. Волхвы как-то пытались подловить его, поспрашивать, что да как, да испугались одного взора его. Помутился взор у бедного. Ужели не пояснеет? — вздыхает сказитель и ждет ответного вздоха слушателей. И слушатели сочувственно вздыхают разом и разом глаголят: "Ай-яй, бедный Вышата!" — затем смиренно ждут продолжения сказа.

— Не удалось и волхвам нашим (боги им, видно, не в помощь) распознать всю правду про Рюрика и его ратников. Стали они тогда по звездам гадать, на солнце поглядывать, видения от него ждать, да что-то не получили и видения. Тогда стали воду лить при луне. Но вода не пенилась, а лилась себе на бережок и даже прутик ракитовый в речку не смыла. А Ведун наш, тряся седой головой, все вспоминал какую-то совиную бойню и качал ветви ивы над рекой: ветви разгибались медленно, тихо шелестели и никакой беды не предвещали. Тогда кудесник речного бобра попытал. Когда ж это было, чтобы бобер человека в воде за руку не кусал?! Так ведь приплыл усатый при волхвах по зову Ведуна к указанному месту, покрутил хитрой мордой возле берега, обнюхал руку старца и даже зубов никому не показал! Вот диво так диво! — Сказитель многозначительно помолчал и продолжил: — "Все стихло, — заверил всех старец. — Все! ...Ждите теперь других дел от варяга: мирных да устроительных!" ...Вот какие ноне деяния творятся в Новгороде! — со вздохом сожаления заканчивал свою быль рассказчик и отводил взгляд от слушателей...

* * *

А Рюрик тем временем созвал всех предводителей варяжских дружин: возмужалого, настороженного Аскольда и спокойного, добронравного Дира, сущего уже в своих годах Олафа и стареющего, мудрого Эбона, стойкого Ромульда и уравновешенного Гюрги, усадил их в просторной светлице Вышатова дома и сказал, не таясь:

— Отныне из сих мест я никуда не уйду, но и город этот обживать не стану! Не по нраву он мне: уж больно туманно и сыро здесь. Я нашел другое место, там и срублю новый город. Где — увидите потом, — уточнил Рюрик и обвел властным взглядом присутствующих. — Главный торговый путь в этой земле будет теперь в наших руках! — решительно заявил князь и сделал паузу, давая всем время осмыслить сказанное, а затем повелительно продолжил: — В Ладоге посажу я Олафа. — В ответ на это решение князя раздался чей-то возглас удивления, и все посмотрели на бывшего рарожского вождя. Олаф заметно возмужал: ростом он стал с Рюрика, в плечах — намного шире его, окладистая борода обрамляла красивое сероглазое лицо, добавляя ему солидности. Все ведали их родственные связи, и потому, хотя кое-кому и желательно бы сидеть в обжитой крепости, все понимали, что другому там не быть. Аскольд бросил колючий взгляд на Рюрика, но и он ничего не сказал. Дир же вообще не поднял головы.

Бывший же вождь рарогов зарделся: владеть прославившейся уже Ладогой — это почетно, но сдержанность, воспитанная суровой Унжей, не позволила ему открыто выразить свою благодарность. Олаф встретился с горячим взглядом Рюрика и слегка кивнул князю.

— Что ты молчишь, Олаф? Надо поблагодарить князя за почетное поручение, — улыбнувшись, посоветовал Эбон.

Олаф встал, вынул меч из ножен и приложил ручку его ко лбу.

— Служу верой князю Рюрику! — громко произнес он клятву. Все военачальники, как по команде, тоже встали и на едином дыхании проговорили:

— Согласны, князь, с твоим выбором! Ладога достойна Олафа.

Все сели на свои места. Князь подождал, когда установится тишина, отыскал горячим взором возбужденные лица волохов и громко, четко выговаривая каждое слово, сказал:

— Аскольд и Дир со своими дружинниками пока останутся со мной здесь, в Новгороде.

Волохи недоуменно уставились на рарожского князя: Аскольд — подавшись вперед, Дир — не шелохнувшись.

— Надо оставить заносчивых словен одних на южных границах: пусть научатся дорожить той силой, которую сами позвали, но опорочили, — со злой убедительностью проговорил Рюрик, выдержав долгий, пытливый взгляд Аскольда и, к удивлению своему, отметив молчаливое понимание Дира. — Вы мне так же дороги, как и погибшие мои братья! — горячо и искренне воскликнул князь, глядя в глаза волохам. Но Аскольд молчал. — И не ищите злого умысла в моих намерениях. Я хочу заставить словен чтить всех нас! — Последние слова Рюрик почти выкрикнул, желая сломить упрямое молчание Аскольда. Тот отпрянул назад и отвел, на мгновение смирившись, взгляд. Как вспышка молнии освещает темную клеть, так и слова эти оживили воспоминание, похороненное глубоко в душе черного волоха, и он смутился.

Беско — посол от Вадима — как-то пожаловал на Свирь, в крепость Аскольда, и поведал ему об убийстве Рюриком Сигура и Триара. Аскольд испугался тогда, заволновался, но, хотя слова о коварстве рарожского князя были ему по сердцу, в такое злодейство его он поверить не смог. Посол новгородского князя долго всматривался в лицо Аскольда, пытаясь понять, какие же чувства вызвало в нем это страшное известие. На лице черного волоха трудно было что-либо прочесть. Аскольд не был бы Аскольдом, если бы поверил сказанному сразу. Он вытер пот со лба, откинув кудрявую черную прядь волос и обнажив при этом тускло сверкнувшую в свете факела серебряную тяжелую серьгу с агатом. Беско понял, что склонить его на свою сторону будет трудно: уж очень тяжело молчит, а что скрывается за этим молчанием — один Святовит ведает...

— Вот видишь! — осторожно попытался Беско еще раз убедить Аскольда. — Сначала Сигур и Триар, а потом и до вас, чужаков, очередь дойдет.

— Молчи! — решительно прервал его Аскольд, и Беско не сразу понял, что означает это "молчи", а черноволосый волох встал, посмотрел в глаза Вадимову послу и тихо сказал: — Я подумаю.

Беско обрадовался было, что так быстро уломал волоха, но Аскольд продолжил, глядя поверх его головы:

— В месяц серпень Вадим получит от меня весть. Л сейчас пошли, я тебе покажу своих наложниц, — улыбаясь, громко заговорил волох и обнял Беско за плечи. Взгляд же свой от посла прятал, ибо дума его была все о том же, злодействе: "Не мог Рюрик убить братьев. Меня и то спас от пыток жрецов, хоть и был ранен мною секирой. Вспыльчив князь, но не злобен и не коварен". В голове одно, а язык улещивает, отвлекает гостя: — Торопись-торопись, а то мои девоньки заждутся нас и уснут. Веселья не получится!

— ...А наше дело одно — охрана богатого торгового пути из варяг в греки! — как сквозь густой туман донеслись до Аскольда слова Рюрика. — С остальным же пусть справляется Гостомысл с его воями, — заключил варяжский князь, и Аскольд на сей раз не мог с ним не согласиться.

Военачальники встали, и все вместе хмуро, но решительно, повторив последний призыв князя, заключили его традиционно:

— Да будет так!..

НОВЫЙ ГОРОД

Не ошиблись сказители Новгорода, варяжский князь действительно решил построить новую крепость. Но где? Долго думу думали, к волхвам обратились. Волхвы стучали посохами о землю, ухо прикладывали к тому месту, где посохом стучали, долго слушали, чувствуя рядом шум воды Волхова, и в сомнении качали седыми головами:

— Нету! Туте бедови случахоси, коли крепость поставить, — намывы часты, — озадаченно вздыхали они, добросовестно отмерив не одну версту по обоим берегам реки-кормилицы. Часами беседовали они с Гостомыслом о замыслах варяга, ломали голову над вопросом: с добром ли решил неуемный русич близ одной крепости ставить другую? Сутками наблюдали за проточной водой: проверяли предсказания Ведуна. Вода стекала спокойным потоком, не увлекая с собой даже мелких камушков, предусмотрительно расставленных на ее пути многоопытными кудесниками. И об этом поведали волхвы владыке Новгорода; а он сидит на беседе грустный, хворый, пьет из большого кувшина настой белокудренник и исподтишка изучает лица волхвов, хмурую думу думает: кто же из них по воле Вадима заклинание пял Рюриком вершил и, самое главное, не лелеет ли он новый какой зловещий замысел против князя в тайне и от него, Гостомысла, и от Ведуна.

Посадник оглядел одного, другого, третьего... Волхвы как волхвы. Лица у всех добрые, бороды седые, длинные, глаза светлые, как бы выцветшие, немного озабоченные. Вот и все, что отметило зоркое око Гостомысла но душа его была неспокойной — скорбела.

— Да, да, много бед варяг натворил, — тихо промолвил наконец, так и не определив среди них врага Рюрика, — но мы свое святое дело должны свершить, — он глубоко вздохнул и пояснил: — Поминальное каменье у главной пристани все одно поставить надо. Убиенных варягом ратников Вадима новгородцы не забудут, и потому чтить память их будем каждую весну. — Немного помолчав, Гостомысл добавил: — Да и Вадима забывать не след! Вадим — герой! Много побил врагов земли нашей! Это помнить надо!

Он встал, давая волхвам знать, что наказ дан и они могут идти. Волхвы слегка поклонились посаднику и дружно направились к выходу.

— А варяга... — как бы случайно вспомнил Гостомысл и грозно вдруг выпрямился, — бдите денно и нощно.

* * *

Ну, а что же в это время делал варяг?

На левом берегу, при истоке Волхова из Ильменя, есть высокий холм, которому словене давно дали имя Людин мыс, ибо любили словене это высокое место и много люда бывало на нем, особенно в солнечные дни. Его-то и облюбовал Рюрик для застройки своего городища. Все лето дружина без отдыха валила лес, бревна, перевозила их на полуостров, ставила крепость.

А жители города, оправившись от тревог этой весны, что получила в народе название Вадимовой смуты, хмурились и сторонились дел варяга. При встрече с новоселами они не задирались, но и разговоров не заводили; взоры их как-то туманились, убегали в сторону, а напряженные плечи и спины их были полны злой памятью.

А вскоре город стал пустеть. Уходили люди к родичам в Псков, Изборск, Белоозеро, и впереди их бежала молва о лютом варяжском князе и его страшных синеголовых воинах.

Рюрик молча выслушивал донесения; каждый день, а вернее, каждую ночь одна, а то и несколько семей покидали старый город...

— Гостомысл сбежал, — передал однажды вечером Дагар своему князю весть речного постового.

Рюрик так и застыл на месте. Он ожидал чего угодно, но не бегства именитого посадника.

— Ну и пусть бежит! Значит, силу почуял! Все равно назад пути нет! Нет! — Он яростно рассек рукой воздух и уже тихо спросил Дагара: — Что скажешь, мой главный меченосец?

— Скажу то же, что и ты: назад пути нет, — жестко ответил Дагар.

* * *

Шли дни. Рюрик молча выслушивал донесения о бегстве той или иной новгородской семьи, но никому не мешал выезжать из города. Вместе со своими военачальниками и дружинниками князь строил новый город и не чурался никакой работы: валил лес, носил бревна, чертил планы застройки. В самых трудных делах старался сначала смекнуть, как облегчить изнурительный труд своих гриденей. Спал тяжелым неровным сном, часто просыпаясь и вздрагивая от непрошеных сновидений. То волхвы приснятся ему с длинными седыми бородами. Вот они шепчутся между собой, вертятся вокруг толстостволых дубов, неодобрительно качают седыми головами, тыча в него жесткими пальцами. То вдова Вадима плачет, вцепившись почему-то руками не в мужа своего, а в него, Рюрика. То сердце замирает — в бездну падает Эфанда, а он не может спасти ее. То Гостомысл кричит: "Не помогу!.. Не помогу я тебе ничем!" Вот и ломает себя Рюрик непосильным трудом, чтобы впасть в забытье ночью и не видеть кошмаров во сне. Чует он, что не успокоят его мятежную душу прорицатели и толкователи снов, потому и не зовет их.

Теперь он не вспоминал советы отца, не бередил душу поучениями Бэрина, не пытал белого коня, не смотрел на солнечный диск днем, не поднимал взора на луну ночью, не прислушивался к говору реки и не внимал шелесту листвы в лесу. Теперь он упорно рубил Новый город и новую крепость при нем. Теперь он был другим Рюриком.

Эфанда видела резкую перемену в муже и старалась не раздражать Рюрика. Каждый раз в полдень она и сопровождении домашних слуг шла туда, где строился новый город, и, как многие семьяницы, несла мужу нехитрый, но горячий обед.

Князь молча брал пищу, безразлично съедал ее и все так же молча провожал жену до столетней сосны, возле которой собирались женщины, возвращавшиеся в город.

Эфанда улыбалась на прощание, ласково обтирала лицо князя убрусом, и сердце ее сжималось от жалости к нему.

В последнее время князя стал одолевать надрывный кашель. Эфанда хмурилась, наблюдая за тем, как борется муж с надвигающейся болезнью; знала, что он плохо справляется с ней; старалась потеплее его одеть, по он отмахивался от ее забот и просил не беспокоиться. Эфанда, напуганная все усиливающейся болезнью князя, решила бороться за его жизнь древними способами, известными только избранному кругу соплеменников. Сидя у себя в одрине, она пыталась представить себе здоровые легкие мужа и с помощью заклинаний над огнем и водой передать этот образ Рюрику. Если бы Рюрик понимал, почему ему в определенные минуты становится легче, легкие словно наполняются свежей силой и он совершенно перестает кашлять, то он, наверное, попросил бы жрецов своего племени совершать подобное таинство почаще, до тех пор, пока не поправится совсем. Но князь не задумывался о своем состоянии и не отвечал любимой жене на ее вопросы... Эфанда замыкалась в себе и боялась показать любимому те стороны своего характера, которые превращали ее в воительницу, похожую на Руцину...

— Боги! Где же взять силы для терпения!.. Только бы не догадалась ни о чем Руцина! Засмеет! — отчаивалась младшая княгиня и все порывалась пойти к кудеснику. Она звала служанку, волнуясь и торопясь, приказывала отвести себя к самому искусному гадателю, но та смотрела на нее ледяным взглядом и упорно отказывалась исполнить желание госпожи.

"Да-да! Да, я все понимаю, — шептала про себя Эфанда, — они либо ничего мне не откроют, либо скажут такое, что сердце мое разорвется. Нет-нет, к кудеснику и волхвам ходить не надо. Не надо, — убеждала она себя. — К маме! — хваталась она за эту мысль как за соломинку. — Но... она стара и нельзя нарушать ее покои! Нет..." — совсем было потерялась Эфанда, но вдруг обрадовано улыбнулась. Ей показалось, что она нашла решение.

— Выброси травы, которые ты завариваешь на ночь! — приказала Эфанда служанке.

— Ты же просила беречь их пуще глаза! — напомнила ей славянка.

— Я передумала, — оборвала ее княгиня.— Выброси! Служанка пошла было выполнять распоряжение своей хозяйки, но та остановила ее:

— Не все! Отныне будешь готовить на ночь отвары из красной кашки... Чем вы еще выгоняете кашель? — быстро спросила она, хотела еще что-то сказать, но не успела: отворилась дверь, и на пороге клети появилась непрошеная гостья. Служанка метнула любопытный взгляд на вошедшую старшую жену князя и затихла в ожидании.

— Я все слышала, — властно проговорила Руцина, обращаясь к славянке и не глядя на Эфанду. — Отвечай, чем вы выгоняете кашель?

Эфанда вспыхнула, но подавила гнев.

— Горячей золою! — ответила служанка, с бабьим любопытством разглядывая обеих княгинь. — Он же стынет тама, на болотах да во лесах, от вечерней сыри и тумана. А горяченькую золу завернешь во ленок да приложишь ко спине и груди — гожо! Лишь бы... лишь бы вытерпел! Мужи что дети — нетерпеливы! — разговорилась вдруг служанка, которая не была уже такой неприступной и сердитой, как в первые месяцы жизни в княжеском доме. А сейчас ей показалось забавным одинаково тревожное беспокойство двух жен об едином муже, и она широко улыбнулась.

— Хорошо, я попробую, его уговорить, — в ответ ей улыбнулась и Эфанда и мягко сказала: — Можешь идти. — Но тут же спохватилась, что опередила старшую жену, досадливо подумала: "Руцина злопамятна!" Но рыжеволосая красавица не возмутилась.

Служанка ушла, а Эфанда на миг стала счастливой от появившейся надежды. Улыбка украсила ее лицо, и Руцина не выдержала:

— Почему ты ему не родишь ребенка? — Запахнув и сустугу, подбитую лисьим мехом, она уселась на массивный деревянный стул. — Или и это одна из заповедей твоей мудрой матери? — насмешливо добавила она.

Эфанда покраснела, но ничего не ответила Руцине. Та засмеялась.

— Как ты хороша, когда смущаешься! — как-то растерянно подумала она вслух. — Вот в какой миг он полюбил тебя! — уже жестче заметила она и хмуро спросила: — А что, Бэрин не в силах вылечить князя?

— Бэрин применял все, что считал должным, но... Рюрик раздевается во время работы, и хлопоты жреца оказываются пустыми, — ответила Эфанда, ощущая на себе пронизывающий, раздевающий и оценивающий взгляд Руцины.

— Да-а, он такой, — рассеянно ответила свейка, и Эфанда поняла, что первая жена все еще любит ее Рюрика. Она промолчала и, желая, чтобы Руцина как можно скорее ушла из ее клети, не глядела на старшую жену. Ей было жаль себя, обидно за Руцину и горько оттого, что он один такой, которого любят и желают все три его жены и, наверное, все его наложницы, но что делать, если он предпочитает всем им ее одну... А может, и ее. уже не так желает, как прежде?.. Может, и она совсем скоро будет так же, как Руцина и Хетта, страдать от бессилия и злости?.. Что же делать?.. Что? Она умоляюще вдруг взглянула на старшую жену, хотела что-то сказать, но та опередила ее.

— Ничего не понимаю, — желчно заговорила Руцина, глядя на Эфанду почти с презрением, — Унжа знала мудрость в любви. Наши жрицы знали толк в этих делах, а твоя мать — больше, чем кто-либо из них! — Это было сказано таким тоном, будто младшая княгиня и создана только для того, чтобы сносить обиды от старшей. Эфанда вопросительно вскинула брови и, возмущенная, встретилась с колючим взглядом старшей, но еще не старой жены. Та как бы не заметила ее взора и уверенно продолжала: —Мужчины любят страстных женщин. Такой полюбил Рюрик сначала меня, потом Хетту.

Эфанда молчала, ожидая продолжения.

— Такими нас с Хеттой любят и другие мужчины, — разведя руки в стороны, вдруг растерянно проговорила Руцина, и Эфанда сжалась, ожидая новых обид. — А ты... ты словно и не обучалась у жриц, — заключила первая жена и еще раз внимательно оглядела похудевшую Эфанду.

— Значит, я бездарная ученица жриц любви, — тихо ответила та, упорно не желая смотреть на обидчицу.

— Ты скрытна, как коварная Гарпия⁵, — убежденно заявила Руцина и встала. — Только не жалей нас с Хеттой! Нам жаль любви Рюрика, — старшая жена князя была, как всегда, искрення в своих порывах, но резка в выводах, но мы сумели найти счастье с другими! Когда тебя постигнет наша участь, приходи к нам! — и в голосе ее прорвалась такая безысходная тоска, что Эфанде стало страшно.

— Я прежде умру! — невольно выкрикнула она, не сдержавшись.

— Мы-то живы! — с грустной усмешкой ответила ей Руцина и, высоко подняв голову, с достоинством вышла из уютной клети младшей княгини.

— Нет! Нет! Нет! — вскрикнула Эфанда и разрыдалась, как только дверь закрылась за Руциной. "О Святовит! Никогда я не буду здесь счастлива! Рожу я ребенка или не рожу, покоя в нашем доме уже не будет", — мрачно сказала сама себе младшая княгиня рарогов. — Эдда! — вдруг воскликнула она. — Почему я не могу проникнуться твоей жестокой мудростью! Добром не изменить ни себя, ни других людей. Неужели все наши лучшие мечты остались там, в Рарожье, с нашим Камнем Одина? И им не суждено сбыться здесь, у ильменских словен?! Почему я вспомнила о сказаниях Эдды? Твои сказания о переходе в мир лесной от жизни людской... — Она до крови закусила нижнюю губу, мотала головой, не замечая своих слез. — Нет... Нет... Твои сказания слишком жестоки, — заключила она и убежденно прошептала: — Нет, Эдда, я не последую твоим заветам... Пусть все будет как будет, лишь бы он был жив... — Эфанда положила голову на стол и снова горько заплакала...

* * *

К осени город и крепость были готовы. Пора получать гривны или куны за службу, но слебные от Гостомысла не жаловали. Нет месяц, второй...
________________________
⁵ Гарпия – в древнегреческой мифологии крылатая женщина-чудовище, богиня вихря, похитительница людей.

Рюрик молчит. Дагар хмуро ждет распоряжении.

Аскольд зло недоумевает.

Дир всех просит потерпеть.

Дружина хмурится, но пока не ропщет. Еды пока достаточно — и ладно, а там — время покажет.

Зима наступила. Волхов льдом сковало, а слебных все нет...

Однажды морозным днем вышел Рюрик во двор, поднялся на дозорную вышку, оглядел свой бревенчатый город: приземистый, по-бойцовски крепкий, накрытый уже пушистым белым покрывалом, так не идущим к его острозубой городьбе, — и задумался: "Неужели... и Гостомысла боем брать? Молчит старый... Как сбежал в Псков, так носа и не кажет... Ну-ну, живи там, во Пскове, а мы — здесь будем..."

— Собрать к вечеру военный совет! — мрачно приказал он слуге и решительно смахнул снег с перил...

— Зима на исходе, а слебных так и нет, — крикнул Рюрик, собрав военный совет. — Завтра, с рассветом, отправляемся дань со словен собирать. Будет глядеть-то на них!

— Верно! — закричали дружинники. — Давно пора! А чего брать-то будем?

— С каждого двора — по кунице либо по горностаю! Эти меха в дорогой цене у греков. Весной диргемы арабские получим! — с показной удалью прокричал Рюрик и зашелся долгим кашлем...

Шумно, обрадованно покинули дружинники княжескую гридню и принялись за сборы.

А на следующее утро отправились Рюриковы гридени в разные концы земли ильменских словен собирать с них дань...

* * *

Тихо дремлет селение, утонувшее в глубоких снегах. Если бы не струйки дыма, то и не понять, что здесь живут люди. Но вдруг тишину нарушили топот коней и людской гомон. В селение стремительно влетела конница, поднимая снежную пыль. Спешно был вызван старейшина селения. Ратники потребовали дань и грозно объявили, что не потерпят долгих сборов.

Старейшина медлил, хмуро оглядывая пришельцев. Из низких, курных изб вылезали селяне, щурились от яркой белизны снега и, дивясь, немо раскрывали рты. "Ба! Снова чужая рать!.. Это кто же такие?.." — медленно смекали они и тревожно поглядывали друг на друга.

— Тащите меха — что есть, — обратился к ним наконец старейшина, а сам непонятно как-то, искоса глянул на предводителя отряда, которого сразу же выделил по осанке и наряду.

Аскольд смотрел на старейшину, на селян, кутающихся в длиннополые тяжелые меховые одежды, перехватывая их тяжелые взгляды из-под натянутых до бровей меховых колпаков, и приготовился к тому, что словене постараются его обмануть.

Аскольд переглянулся с Диром и помрачнел, отметив его настороженный взгляд.

"Вот так всегда! — подумал Аскольд. — Когда надо действовать, он осуждает меня. А как действовать, сам не знает и ни за что не решится первым — ни на плохое, ни на хорошее".

Он раздраженно отвернулся от Дира, и тот облегченно вздохнул.

Из изб потянулись поодиночке селяне, неся в руках кто одну, а кто две шкурки. Они подходили к старейшине и складывали меха у его ног.

У Аскольда отлегло от сердца.

Дир все так же угрюмо молчал.

Старейшина сложил шкуры в небольшой холщовый мешок, окинул непрошеных гостей беспокойным взглядом и хмуро проговорил:

— Ну, вот вам и меха. Не серчайте, что не горностай да не куница. В наших лесах только востроглазые белки да зайчатки водятся. Их и забирайте.

Аскольд слез с коня, молча взял мешок, помялся возле старейшины, не зная, сказать слова благодарности аль так отойти, затем, взглянув все же в глаза словенину, хрипло проговорил:

— Мы не враги вам...

Словении стоял молча, и взгляд его не выражал ни понимания, ни сожаления.

— Гостомысл... обманул нас, — еще раз попытался оправдаться Аскольд, но понял, что бесполезно: их не хотят понимать. Он резко отвернулся от старейшины, перекинул мешок через седло и сам грузно сел на коня...

Попали как-то варяги-рароги во время сбора дани в одно из селений на праздник: жители славили Леля.

Что ж, и они, варяги, знают, когда Лель силу набирает, а потому и чуют, что в такую пору людей обижать нельзя.

Как же быть-то? Славянки-хохотушки, видя, что ратники вдруг смутились и присмирели, расхрабрились: лукаво улыбаясь, угостили их крепким квасом, теплым хлебом, зазвали в хоровод, потом в снегу изваляли, потом приласкали, потом вечерять потянули... "Ай-яй-яи, варяженьки... Кто? Рароги-русичи? Какая разница? Все одно: ай-яй-яй, не лютые; хмурые, правда, но это бывает и с нашими..." — заигрывая с варягами, смеялись славянки...

Неделю варяжские ратники жили в селе, как будто и впрямь заслужили славы и добра: ели-пили, но как ни тянули, а пришло время с данью что-то решать. И не повернулся язык потребовать ее с хлебосольных славян. А тем только того и надо было. И с каждым отрядом был случай такой или подобный. И печалились дружинники, вспоминая глаза васильковые, улыбки ласковые, речи добрые.

— Народ-то сердечный какой! Как же идти-то к нему с мечом?! — рассуждали, улыбаясь, дружинники, когда воротились в свою новую крепость. Впервые за много месяцев на губах Рюрика заиграла улыбка, хотя и не великую дань собрали его ратники. И голову склонил князь по-доброму и по-доброму слушал рассказ Дира о том, как славяне Леля славили и как варягов в снегу искупали... Понимал князь, почему Аскольд молчит, но не неволил его и в глаза не заглядывал. Чуял князь:

Аскольд пока не подведет, как не подвел до того ни разу...

Но вот случилось чудо, которому подивились и Рюрик, и вся дружина: из Изборска гости пожаловали — три удалых молодца — три брата попросились в дружину варягов! Рюрик дал им время оглядеться и сам присмотрелся к братьям, поручил проверить их и... принял всех троих. А в скором времени потянулись к нему люди из Белоозера, Пскова, Полоцка и Смоленска...

Вздохнул наконец-то полной грудью Бэрин. А ведь уж переставал верить верховный жрец рарогов в свои молитвы. Таясь, наблюдал за хворым, мятущимся Рюриком, творил молитвы днем и ночью, умоляя Святовита не покидать своей милостью племя варягов на земле ильменских словен. Услышал, видно, Святовит горячие мольбы жреца! Внял его просьбам! Ниспослал благодать! Слава тебе, Святовит!

Взбодрился князь, просветлел лицом: значит, не всё еще худо! И расцвела в улыбке Эфанда, когда теплым весенним вечером после радостного осмотра обновленной дружины они сидели, отдыхая, с князем на крыльце и вдруг услышали нехитрую песенку?

Как посеяла я полюшко, Загадала свою долюшку, Загадала свою долюшку;

Долго ль буду я в неволюшке?..

ВРАГИ НАГРЯНУЛИ

Счастливые, спокойные дни оказались недолгими. В начале лета затрубили трубы, сразу с трех сторон пошли норманны — с запада, мадьяры — с юга и чудь заволочская — с севера. Только успевай военные советы собирать да дружины снаряжать! И закрутился Рюрик, пряча хворь от себя и от дружины.

— Вальдс! Твоя забота — норманны. Бери дружину Триара и отправляйся. Попугай лиходеев, чтоб забыли дорогу в наши земли.— У Рюрика мелькнула грешная мысль: вовремя беда нагрянула, вот и силу свою испытать можно.

Вальдс загорелся: давно соскучился по горячему делу.

— Фэнт! Твоя забота — чудь заволочская! — Рюрик хитро глянул на военачальника, заменившего Сигура. — Отбрось коварных подале от мест наших, добром обильных.

Фэнт расправил свои могучие плечи, благодарно склонил голову перед князем, широко улыбнулся.

— Аскольд и Дир! Вам по силам мадьяры быстрые. — Князь положил на плечи волохам руки и пристально посмотрел им в глаза. — Отбросьте их за Днепр, от пути к грекам. Этот путь должен быть нашим!

У Аскольда загорелись глаза. Дир склонил, рыжую голову набок, наблюдая за возбужденным князем, 6 чем-то догадываясь.

— Ромульд! Ты должен стать надежной опорой Олафу в Ладоге! — объявил Рюрик, глядя знатному секироносцу в глаза, и продолжил: — Объединенными силами Вальдс на озере Неве, ты из Ладоги — нанесите сокрушительный удар норманнам, а ежели часть их и прорвется, я устрою им встречу здесь, у Новгорода, на Волхове. К грекам по нашей воле они больше не пройдут, — грозно заявил Рюрик, затем задумался и немного погодя вдруг четко и медленно проговорил: — Да, ежели успешно разобьем норманнов, то ты, Вальдс, сядешь в Изборске. Это будет твой город, — властно, как бывало в Рарожье, изрек Рюрик и, не дав Вальдсу возразить, обратился к секироносцу: — Ромульд сядет рядом — в Пскове.

Военачальники ахнули и на мгновение потеряли дар речи, но, опомнившись, Ромульд и Вальдс почти одновременно тихо проговорили:

— Сначала бой, князь... Потом рассаживать нас будешь.

— Вы должны знать, за что идете на бой! — резко ответил им Рюрик, зная, что угодил обоим, и быстро подошел к волохам.

— Аскольд и Дир, отгоните мадьяров и решите, по нраву ли вам будет Полоцк.

— Мы сделаем все, как ты хочешь, князь! — ответили и эти почти одновременно.

— Но будет ли... испытание конем? — робко спросил вдруг Дир.

Рюрик нахмурил брови, внимательно посмотрел на рыжего волоха и растерянно ответил:

— Обязательно! И жертва Святовиту — у нашего камня! Как ты мог в этом усомниться, Дир? — тихо спросил он покрасневшего волоха и убежденно добавил: — Бэрин, как всегда, готов!

Дир молчал. Волохи потоптались у порога и неловко вышли из княжеской гридни. А князь воочию увидел белого красавца — священного коня, обряд жертвоприношения и прошептал:

— За победу впереди, за победу позади! — Он тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и крикнул: — Дагар! Мы примем норманнов здесь, ежели Вальдс и Ромульд опоздают. Приготовься! Да, не забудь про телку: жертвы всегда угодны богам!

Дагар вскинул голову: вот таким ему Рюрик нравился. "Только таким должен быть князь!" — подумал с гордостью знатный меченосец рарогов и пошел распорядиться, чтобы животное приготовили к жертвоприношению...

А светлым вечером на ритуальную поляну Бэрин вывел белогривого холеного красавца коня. Затаив дыхание, рароги-россы наблюдали, как верной и твердой поступью переступил чуткий конь через все три перекладины и с... правой ноги!

— Ура! — кричали рароги-россы. — Наше дело победное!

И закипело все вокруг: из затонов выводили ладьи и струги, на пристань тащили доспехи, запасы пищи, стрел, куски кожи, выкатывали бочки с салом, подносили остро отточенные бревна, колья и крюки. Все спешно погружали на ладьи. Проверяли, целы ли весла, на месте ли рабы-веселыцики. И вот уже подняты драконовидные знамена, и маленький флот тронулся в путь.

С тревожными лицами провожали горожане ратников, желая им победы и скорейшего возвращения назад.

Уплыли ладьи, скрылись из виду струги. Теперь быстрые воды холодного Волхова должны донести их до Ладоги и до озера Нева.

Снарядили и конницу. Секироносцы и меченосцы отправились по берегу Волхова тайными тропами навстречу врагам. "Пусть трубят в свои бранные трубы! Пусть мечтают о быстрой победе! Найдут же лишь гибель в наших лесах! — зло переговаривались меж собой варяги-рароги. — Никому наше добро не отдадим!"

Коренные новгородцы недоуменно прислушивались к их речам, улавливая прежде всего это, странно звучащее в устах пришельцев слово "наше... наше... наше". И закручинились: "Что это они заладили? А мы?.. Защищать свое не будем, что ли?" — спрашивали они друг друга, угрюмо пожимали плечами, но каждый думал прежде всего о животе своем! А что теперь главное-общее! — сознавали не вес, а и тот, кто сознавал, то не вслух, а подсознательно, пряча мысли об этом глубоко в душе.

Вот когда Гостомысл призадумался. Вот когда, дивясь, тряс своей седой бородой! Вот когда глаза его прослезились, а отчего — и самому непонятно!

— Ой, беда, беда какая! — причитал он и метался по Пскову, ища верных мужей, клича воев отзывчивых, пряча дочь единственную да сына верного... Нет, сын неверным оказался, бес упрямый, но о нем — потом.

Псковские купцы, сидя издревле на бойком торговом пути и ведя торговлю как с западными, так и с восточными словенами, частенько наведывались к северным и южным словенам, но, учуяв приближение лихих норманнов, затаились: "А что, как заберут лешие весь путь, и плати им снова дань! Тут плати норманнам, ко грекам на юг поплывешь — плати дань то радимичам, то древлянам, то буртасам, то мадьярам неугомонным. Так ведь в разор легко впасть..." — хмуро думали они, расчесывая бороды. Каждый бередил себе душу кровным животом, а о том, что дума должна быть круче, выше и не кровною, пока не догадывались. Сидели себе возле очагов, злословили; добро далеко припрятывали, на детей покрикивали, на слуг замахивались, Гостомысла проклинали и вдруг... к нему самому и нагрянули!

— А-а! Саме сребролюбые пожаловали! — радушно воскликнул отошедший было от дел новгородский посадник, ныне — не забытый еще! — глава союза объединенных северных словен. Ежели б псковские купцы имели даже по четыре пары глаз, и то не узрили бы глубоко спрятанную им злость. Он счастливо улыбался, широко разводил руки и каждого обнимал, как самого дорогого гостя. Только вот очень уж быстро переводил взгляд с одного купца на другого и переходил от одного гостя к другому: — Ай-яй-яй, какие молодцы! Ай-яй-яй, какие дружные! — шумел он и рассаживал всех на широкие беседы в своей псковской светлице. — Что слыхивали? Что видывали? — спрашивал он, обращаясь то к одному, то к другому купцу, и, не ожидая ответа, живо говорил за всех, не останавливаясь: — Да! Беда! И не малая! Да-да! Чую! Ведаю! Плачут ваши гривны. — И он огорченно махал рукой. — Детей в лес увели! Жен... в погребах попрятали! Верно! Сыновей?.. — охал он и понятливо тыкал в каждого пальцем: — Куда? Верно! Сыновей на коней посадили, в доспехи обрядили и на врага? Верно! Плачу! Вместе с вами плачу! — И он действительно заплакал. — Своего сына, Власку, снарядил! Верно! — Он шмыгал носом, но говорил, не останавливался ни на секунду: — Опять реки красными потекут! Опять рыбу лешие пугают! Да! Леса погубят! Зверье постреляют и с собою увезут. Да! — Он говорил за всех, плакал за всех и решал за всех. — Сейчас слуги придут, принесут вести об ополчении, — горько вздохнул Гостомысл и оглядел удивленных купцов. — Клич по Пскову бросил я: в опасности словене! — пояснил он вдруг тихо. — Тьма врагов со всех сторон подступает к богатству нашему! Ужели отдадим добро свое врагу? — опять тихо, но уже с суровой ноткой в голосе спросил вдруг Гостомысл и опять не дал никому ответить. — А вы — первые! Любые мои! Дорогие мои! Вы — первые отозвалися на зов мой! — громко и радостно воскликнул он. — Да как же не благодарить мне вас?! — горячо спросил он и тут же добавил: — Неужели одни русы-варяги хвастать потом будут: мол, они одне всех ворогов повоеваше! Не позволим! — Голос Гостомысла стал опять набирать силу.— Что ли мы драться не умеем? — закричал он. — Что ли мы такой же души лихой не имеем! Что ли мы ладей никогда не делывали? Что ли мы с погаными за живот свой на бой не шли? — Голос его сорвался вдруг, и впервые Гостомысл сделал небольшую паузу. Влажным взором оглядел он заволновавшихся сребролюбых, обрадовался, что тронул их сердца, и твердо проговорил: — Никогда словене робкими не бывали!

И не стерпели купцы, беспокойно ерзавшие на своих местах от горячих слов посадника, заговорили в один голос.

— Все ведают, какие прыткие словене бойцы-товарищи! — крикнул купец, в длинной бороде которого не было еще ни единого седого волоса.

— Верно! — закричал другой, сжав кулаки.

— Не пожалеем животов своих! Снарядим ополчение! — крикнул еще один и вскочил с беседы.

— Чего стоишь, Гостомысл! Речи надумал длинные вести с нами! Разве мы не люди земли своей? — гневно сверкнул очами высокий дородный купец и стукнул изо всей силы кулаком по беседе.

И просветлел лицом мудрый Гостомысл! Вот! Вот оно то, драгоценное, чего он ждал от своих купцов! Душа! Душа раскрылась на зов и требует немедленного дела во имя земли родной! Вот отчего полились из его глаз не хитрые, а сердечные слезы радости и близости с родными людьми.

Купцы неловко замолчали, теребили бороды, одергивали на себе сустуги — стеснялись слез Гостомысла.

— Дела! Дела надоть делать! — ворчали они и как-то боком выходили из дома посадника.

И закипела работа в Пскове. Подвозили на пристань лес, строили укрепления, обтесывали колья, подтаскивали бревна. Кто-то собирал в кучи остроконечные камни, кто-то точил наконечники для стрел, кто-то шил кожаные щитки...

Распахнулись и тяжелые двери боярских теремов — хозяева давали распоряжения слугам: сие отнести на пристань, сие передать Гостомыслу, а вот это — Власку, сыну его: он ведает полком воев. Да спрошайте, надо ли еще чего?

Слуги тащили ткани, доспехи по указанным местам, то улыбаясь, то хмурясь.

— Неужто беда так близка и тяжела?! — удивлялись они.

— А то! Разве бы бояре да купцы с людом простым тако раделись! Когда это было?! Только при беде! — рассуждали слуги, но зла большого ни на кого не держали: не до зла ноне. — Успеть бы все приготовить, лихого бы не допустить: боги не дозряху, а мы во рабы угодяху! — говорили они и прытче бежали туда, куда бояре указали...

А Власко — единственный сын посадника, в зрелых летах пребывающий и дюжим умом владеющий, послал разведку чрез озеро Чудское, чрез Нарву к реке Неве узнать, где нужнее его сила, и стал дожидаться ее возвращения. Расставил дозорных по местам, вышки построил и, обучая ополченцев правилам боя, ждал вестей о норманнах... С викингами, жившими у словен лет восемь назад, он с малых лет был во друзьях-товарищах. Частенько наблюдал за их умением строить укрепления, снаряжать в бой войско. Заставил как-то прыткий сын своего важного отца изготовить себе такие же, как у свеев, щит, меч, секиру, шлем и кольчугу. Отец выполнил его просьбу и нередко наблюдал, как Власко, одетый во все доспехи, не на шутку задирался с каким-нибудь воином, чтоб научиться владеть мечом. Воины, ведая, что перед ними сын именитого словенина, щадили его и дозволяли себе только иногда побаловаться с ним. А Власко бесновался: биться хотелось по-настоящему, ведь он уже большой, вон какие у него ручищи. Отец же, наблюдая рвение отрока, хмурился: его беспокоила горячность сына, и в то же время радовался, что наследник подрастает крепким ратником. Да, Гостомысл часами мог наблюдать за непоседливым сыном...

Вот он, взлохмаченный, вспотевший, пытается поднять забрало у шелома, а забрало не поддается. Власко пыхтит, отбрасывает с высокого, чистого лба намокшую прядь русых волос, хмурит густые брови и суживает милые серые глаза. Вот чуткая рука нащупала зажим, с усилием нажала на него, и защитное устройство шелома брякнуло. Власко испугался, отпрянул, но не закричал. "Ах ты, постреленок, — ласково изумился отец, наблюдая за сыном. — Настырный якой! Тихой сапой, но добьется своего!" — приговаривал он, довольный, и гладил Власко по голове, пристально глядя ему в лицо и ревниво отмечая, что черты материнского рида и чем преобладают.

"Ох, и кем же ты будешь, сыне?" — ломал голову над будущим Власка Гостомысл. Он то представлял сына богатым купцом, то князем Новгорода и всех словенских земель; то посадником, как сам. То улыбался, видя розовощекое лицо разгоряченного воевника, то хмурился: "Экий дитятко! Большой, а бестолковый. Хитрости совсем нетути. Пропадет он во князьях-то..." Но вот как-то Власко в учебном бою с норманнами показал удаль разумную. Много не шумел, рта зря не раскрывал — про себя смекал, где больше проку от него будет. То в одном месте подсобит, то в другом поддержит, а то и один на один, сжав в верных руках меч, свирепо бросится на врага. И подивился Гостомысл на сына, и примерил было ему уже княжеский шелом. Но Власко вдруг из бою вышел, покачал головой, а отцу ничего не сказал. Гостомысл подергал-подергал бороду, нахмурился да и успокоился.

— И пошла с тех пор добрая слава про Власку, про его удаль веселую и про его душу светлую. Про то, как он пленниц пощадил и легкой работой оделил; про то, как он дары, добро, отвоеванное у ворога, сирым дитяткам раздал; про то, как он на вечерней заре словенские песни распевал...

Сказания об удали и доброте Власка переходили из уст в уста. А Гостомысл ждал: может, сын одумается, в кольчугу облачится, раз столько песен льется об его удали.

Но сын... молчал. Год молчал, два. А когда появилась нужда у ильменских словен своего князя иметь и предложили долю эту Власку, он, не раздумывая, наотрез отказался и шелома боле в руки не брал. Тогда и пришлось Гостомыслу голову поломать, как навести мосты к незаконному сыну, о котором столько лет упрямо скрытничал и только через Волин-город иногда получал вести о стойкой борьбе рарогов с германцами...

Шли годы... Рароги уже здесь, у ильменских словен, и Гостомысл мог наблюдать за обоими сыновьями... А вот теперь новая весть: Власко будет ополчением командовать — и опять толкам и пересудам конца нет. Вспоминались бывалые и небывалые ратные заслуги Гостомыслова сына, и многие из тех, кто, узнав об ополчении, хотел бы крякнуть да почесать за ухом, схитрить да и отказаться от ратных дел, тяжело вздыхали, прятали подале смуту, страх и шли к нему.

Войско получилось не малое — двухтысячное. Ежели б Рюрик узнал об этом, наверняка бы ахнул. Из соседних селений люди снаряжали мужей и строго наказывали не подводить богатыря Власия. "Смотрите в оба! Власко сердцем болеет за землю свою, вот и вы тако же! Умножайте силу его!" — говорили старейшины в селениях на прощание своим воям.

И Власко принимал всех радушно, обучал всему, что сам ведал, и доходчиво разъяснял необходимость военного порядка в бою. Торопился. Иногда горячился, но без злобы. Боялся опоздать с помощью.

Ратники слушали, запоминали, кто что мог, не серчая на его строгие указы, и пытались во всем следовать своему вождю.

Но вот вернулась разведка: удалые кривичи за пять дней добрались до Вальдса, прибывшего на озеро Нева и расположившегося лагерем у южной его излучины для боя с норманнами, и вернулись к Власку.

— Помощь нужна, и тамо же, на озере, — устало проговорил зрелый кривич, возглавлявший разведку на Неве. — Норманнов во многажды раз боле, — сообщил он. Остальные восемь разведчиков молча кивали головами.

Власко перевел взгляд с разведчиков на Гостомысла:

— Отец, тебе поручаю охрану пристани и города, а сам ныне перебираюсь на Неву.

Глава объединенных словен склонил голову.

— О чем же еще вести речи! — глухо воскликнул он. — Плыви на Неву! — Он тяжело, шумно сопя, поднялся с беседы, робко дотронулся до плеча сына и хотел еще что-то сказать, но передумал. — Плыви! — как-то обреченно повторил он одними губами и обнял сына...

ПОСЛЕ БИТВЫ

Невское озеро лениво гоняло тяжелые, темно-серые волны, то поднимая наверх, то вновь скрывая от глаз остатки деревянных щитов, древки знамен норманнов. Разбили норманнов словене и варяги-россы сообща. Обнялись, как братья, Вальдс с Власком и долго, улыбаясь, хлопали друг друга по плечам. Стащили шлемы с голов, покрутили шеями, наслаждаясь свободой, вдохнули теплый влажный ветер и засмеялись радостно. Смеялись долго, задорно, даже жадно, будто чуяли: такое возможно только раз в жизни. И улыбались им в ответ и небо, и солнце, и Невское озеро.

А воины делили отвоеванное добро и шумно собирались в обратный путь. Вальдс, просмеявшись, вдруг разом помрачнел: глаза его ненароком остановились на Ромульде. Ромульд по наказу Рюрика должен был после разгрома норманнов осесть в Пскове, а там сидят Гостомысл со своим сыном. Последний же и вовсе не ведает об уговоре варягов. Как же быть?.. Заметив резкую перемену в настроении Вальдса, Власко нахмурился: "Значит, все улыбки были не от души. Ну, не по нутру я, так что ж?.. — Словении еще раз кинул взор на варяга, проследив за его взглядом. — Ромульд? — удивился Власко и оторопел: — Почему Ромульд?.. Соперник Вальдса? — Гостомыслов сын круто развернулся и пошел к своему коню: — Не хватало еще быть судьей этих соперников!" — с пренебрежением подумал он, как вдруг услышал:

— Власий, остановись! — Это Вальдс бросился за словенином.

Власко замедлил шаг. Пшеничные волосы закрыли широкий лоб, серые глаза отливали тяжелым блеском, губы плотно сжаты, руки невольно подтягивали подлокотники.

— Ты не серчай на нас, — быстро и взволнованно попросил Вальдс, с удивлением отметив, как посуровел Словении. — Ты — настоящая опора, — искренне добавил варяг и тронул Власка за руку. — Такому, как ты, можно доверить все. — И, глядя в красивое, но хмурое лицо Власка, он приложил руку к груди. — Хочешь, я в пояс поклонюсь тебе? — вдруг спросил он и пытливо заглянул в глаза словенина.

Тот усмехнулся, внимательно вгляделся в лицо венета и нахмурил брови. "Душою терзается: этот не со злом... С чем же?" — мрачно подумал Власко, тряхнул упрямой головой и еще раз оглядел полководца. Синие полосы венета развевались на ветру, покрасневшее разгоряченное лицо было взволнованно и устало. Серые глаза молили поверить и понять.

— Влас, — тихо сказал Вальдс, взял за руку словенина и сжал ее. — Ромульд — твой соперник, — горько проговорил он наконец.

— С какой поры? — удивился Власко. — Я не собираюсь вступать в дружину к Рюрику. Я даже не хочу быть князем! — гордо добавил он и засмеялся. — И какого лешего только не выдумают эти бедовые варязи? Или вы забыли, чей я сын?

Вальдс улыбнулся:

— Мы ведаем, что ты сын Гостомысла, но Рюрик... — Венет был всерьез обеспокоен. — Замыслы Рюрика — это не выдумка лешия... Рюрик, думаю, не со злом столкнул Ромульда с тобой, — растерянно повторил Вальдс.

— Да почему?! — удивился и возмутился не на шутку Власко. Он обернулся на Ромульда, издали наблюдавшего за их беседой: тот видел, что они о чем-то спорят, но ничего не слышал из-за шума на берегу озера: раздетые догола воины пытались войти в холодные еще воды озера и кричали и фыркали, брызгая друг на друга. — Чем я помешал Рюрику?! — вскипел Власко. — К заговору Вадима я не имел никакого касательства! Ни, одного из братьев вашего князя я не убивал, хотя и видел обоих, — горячо и искренне проговорил Гостомыслов сын и, не хитря, добавил: — Да, я хотел знать, каковы у них машины, но, раз они заупрямились, я тут же отказался от опасной игры Вадима. Сие могут подтвердить все! И трижды! — убедительно сказал Власко. — А Ромульд и я?! Где пересеклись наши пути, скажи мне.

— Во Пскове! — хмуро ответил Вальдс, проникаясь сердечной симпатией к Власку.

— Но я ни разу не видел его там! — ошарашенно возразил Власко, все еще не догадываясь, о чем идет речь.

— Вы с Гостомыслом сидите во Пскове и владеете сим городом, а Рюрик... — хмуро начал объяснять Вальдс и понял, что отступать поздно: он тяжело вздохнул и пояснил: — А Рюрик пообещал Псков... Ромульду в дар за победу над норманнами.

Власко нахмурился и, не поверив своим ушам, пожал плечами.

— Рюрик? Делит? Наши города? Между вами?! — медленно спросил он, выделяя паузой каждое слово, и недоверчиво уставился на венета.

— Этого хотел твой отец! — чуя надвигающуюся грозу, тихо сказал Вальдс. — Он же прислал Вышату, для переговоров — вспомни — перед убийством Вадима! — как можно мягче напомнил знатный венет, глядя прямо в гордое и возмущенное лицо сына Гостомысла.

— Отец хотел, чтобы вы охраняли наши города, — четко возразил Власко, — а владеть нами?! и делить нас! — вряд ли получится, варязи бедовые! — без улыбки, грозно предупредил Власко, резко отвернулся от венета и вскочил на коня.

Вальдс опешил: он не хотел ссоры.

— Мы не хотим брани, Влас, — горько заверил он словенина. — Довольно братоубийства и крови! Реши судьбу Пскова сам. Владей городом и держи там дружину Ромульда. Разве так нельзя? — миролюбиво предложил Вальдс и умоляюще взглянул на именитого словенина.

— Нельзя, — хмуро отрезал Влас. — Я поведаю тебе то, что побоялся поведать отцу десять лет назад, — вдруг решительно заявил он и зло добавил: — Слушай и молчи.

Вальдс удивленно уставился на сына Гостомысла и выжидательно замолк.

— Я почти сверстник Рюрику, — все так же хмуро начал Влас. — Но я, зрелый муж, не хочу быть князем наших племен. Не дивись, — грубо потребовал он и горячо продолжил: — Отец не единожды примерял на мою голову княжеский шлем, но я видел волчьи взгляды наших бояр и боялся. Да! Да! Боялся! — беспощадно повторил он. — Я хотел жить! — крикнул он в лицо Вальдсу. Тот смолчал.— Разве я не прав? — зло спросил Влас, но Вальдс опять промолчал, слегка пожав плечами в ответ на откровение словенина. — И я не вижу правоты и отцовской! — вдруг очень тихо проговорил Влас, отвернувшись от удивленного венета.

Вальдс не выдержал и ошарашенно спросил:

— Почему?!

Влас понял, что сказал много такого, что вряд ля понятно до конца и ему самому, но все же пояснил:

— Отец хочет сделать нынче то, что когда-то сделали уже греки, а потом воры-римляне... Чем все это закончилось, ведаешь? — грустно спросил он.

— Да, — просто ответил Вальдс и уже понял, куда клонит Гостомыслов сын. — Значит, ты думу имеешь другую: не объединяться, чтоб защищаться, а разъединяться, чтоб погибнуть? — беспощадно спросил он.

— Я думу имею такую: зло всегда сильнее добра, потому и...

— Врешь, — возразил венет, перебив Власко. — Зло быстрее добра, но не сильнее, — и убежденно пояснил: — Именно поэтому ты был все же с нами, а не против нас! — Вальдс облегченно вздохнул, поняв заблуждение Власа.

Тот же, почувствовав себя побежденным, зло спросил:

— Скажи на милость, какой бог закалил твою душу?

Вальдс засмеялся и, счастливый, что Влас не отъехал от него, быстро ответил:

— Проклятые германцы! Мы всю жизнь боролись с ними, а не меж собой! У вас, у ильменских словен, мало было чужих врагов! — Он отечески окинул взглядом все еще сомневающегося Власа и весело предложил: — Слезай с коня и пошли к Ромульду!

— Но ты же сам молвил, что Ромульд — соперник мне! — недовольный собой, пробурчал Власко. Он удивленно посмотрел на развеселившегося венета и вдруг спросил: — А... этот Ромульд... не убьет меня?

Вальдс чувствовал, что Влас не боится сразиться с соперником, а попросту прощупывает Рюриковых военачальников.

— Об убийстве никто из нас не думает, — мягко успокоил словенина венет и выдержал его настороженный взгляд.

— А почему ты рядишься со мной? — недоверчиво опять спросил Словении.

— Да потому, что я буду охранять! Изборск! — сделав ударение на слове "охранять", объяснил венет, улыбаясь.

— Сосед! — понял Власко. — Хочешь мира и порядка со своим соседом! — медленно подбирая слова и думая все еще о своем, воскликнул он.

— Вот именно: мира и порядка! Неужели не сладим? Да и Рюрик не со злом сажал во Псков Ромульда. Он верит: Гостомысл вернется в Новгород, — воскликнул Вальдс.

— В который? — снова нахмурившись, спросил Власий.

— Да в любой! Вряд ли твоему отцу будет тесно с Рюриком в нашем новом городе! — дипломатично предположил Вальдс, хитро поглядывая на Власко.

— Ты что, советник Рюрика? — по-прежнему не улыбаясь, спросил его Власий.

— Да! — просто ответил Вальдс. Я был первым помощником Триара, — с горечью пояснил он. — Вглядись в мои волосы. На них не только обрядовая краска; на них — печаль по убийству моего князя.

Власко опять промолчал. Теперь уже он ждал тою решительного момента, ради чего окликнул его с самого начала варяжский полководец.

— Пойми нас душой, — словно почуяв ожидание именитого словенина, проговорил венет. — Вы не платили нам за службу, а сами призвали нас помогать наводить порядок и охранять страну. — Вальдс говорил так убежденно и с такой горечью, что Влас заволновался. — Вы многажды обидели нас, и теперь мы будем охранять не столько вас, сколько себя. Назад нам пути нет, — со злостью заявил он, — и знаешь почему?

Власко покачал головой и, чтобы смягчить злость венета, тихо ответил:

— Нет.

— У нас, венетов, рарогов и других русичей, существует обычай, — медленно и громко начал Вальдс, — перешедший к нам от наших предков: уходя в другие края, сжигать свои жилища, — уже спокойнее, но все так же решительно пояснил венет. — А к пеплу мы не возвращаемся. — Он развел руки в стороны и тяжело вздохнул. — Дух наших сгоревших жилищ витает на небесах. Только после смерти мы можем войти в них! — крикнул Вальдс, чтобы не разжалобить себя, и вдруг понял, что Власко ждет другого ответа. — И мы не вернемся назад потому, что теперь ни вам без нас, ни нам без вас не прожить, мятежная твоя голова! Разве ты это не понял во время нынешнего боя? — Цепким взглядом венет уловил, как потеплели очи Власко.

— Понял, — хрипло сознался Власко, — и я тоже... не хочу розни, — в сердцах добавил он и отвел смущенный взгляд от венета.

Вальдс вспыхнул, зарделся. "Хорошо, ох как хорошо, что ты признался", — подумал он.

— Так что же мне сказать Ромульду? — спросил он и обреченно подумал: "Как жаль, что не задать этот вопрос нельзя и на одного Ромульда эту участь не взвалишь. Горе-посланники!"

Власко вгляделся в лицо венета и тихо ответил:

— На ладью и в путь! К Гостомыслу в гости! Небось, старый ждет не дождется! — Он не справился ещё с приливом того волнения, которым невольно заразил его венет, и голос его прервался.

Вальдс вдумался в ответ словенина, душой принял его трепетность и доброту и кивнул в сторону Ромульда:

— В гости так в гости... Я так и передам ему. Ромульд стоял настороженный и выжидательно вглядывался в лицо подходившего венета. Рядом с варяжским полководцем стоял взволнованный Олаф и обеспокоенно поглядывал то на одного, то на другого.

Вальдс подошел озабоченный.

— Прежде чем мучить людей тяжким путем, надо все обдумать самим, — хмуро проговорил он своим военачальникам. — На горячую голову нельзя предпринимать ни одного шага, — глухо, будто самому себе, приказал Вальдс и опустился на берег, поросший мягкой зеленью. — Садись, Ромульд! Садись, вождь! — предложил он и Олафу.

Те молча повиновались.

— Псков — это горячая дума Рюрика. Я чую, ее надо похоронить, — с трудом проговорил Вальдс, не глядя на Ромульда. Тот дернул плечом.

Вальдс, ни на кого не глядя, немного помолчал, что-то обдумывая.

— Влас предлагает погостить у Гостомысла, — как-то вяло сказал он чуть погодя. — Все худо получается... — зло проворчал он и посмотрел на знатного секироносца. — Ромульд, раскрой душу!

Ромульд пожал плечами и тихо, медленно изрек:

— Ежели Гостомысл с Власием осели накрепко в Пскове, то что там делать мне?

Вальдс сгорбился, покрутил в раздумье головой и стал рассуждать вслух:

— Гостомысл только сбежал в Псков. Так? — спросил он самого себя и сам ответил: — Так! Его спугнул гнев Рюрика по Вадимову заговору, — медленно продолжал он и вдруг оживленно добавил: — Но! Ныне все спокойно? Спокойно! А у Власия нет постоянной дружины! - обрадованно заключил он. — У него только ополчение воев. — И, развернувшись в сторону Ромульда, он предложил: — Есть смысл рискнуть и занять Псков. Все равно его надо охранять! — быстро проговорил он, не дав возразить секироносцу, и весело добавил: — Край от Изборска до конца Чудского озера велик, и мне одному там не управиться!

Ромульд метнул удивленный взгляд на Вальдса и задумался.

— Какова твоя дума, Олаф? — спросил Вальдс, веселее поглядывая на своих друзей, словно самого себя уже в чем-то убедил да и уверовал, что остальным от этого тоже будет легче.

— Я бы оставил Ромульда при себе, — важно ответил бывший вождь, глядя на знатного военачальника. — Он мне очень по нраву, — пояснил Олаф без улыбки. — А в Псков рискованно плыть. Могут поднять новую смуту, — заявил он.

Ромульд переглянулся с Вальдсом, но улыбку сдержал: иногда и юность глаголет дело.

— Да! Чего маять дружину и себя! Мы поплывем в Ладогу, а ты — в Изборск, — рассудительно сказал брат Эфанды и важно добавил: — Нужда будет — пошлют за Ромульдом! "Неужели нельзя так просто дела вершить!" — говорил его молодой, горячий взгляд.

— Правда Олафа, — тяжело вздохнув, заметил Ромульд. — Сын Верцина истину глаголет. Я плыву с ним.

Олаф улыбнулся широко и радостно и быстро вскочил.

Вальдс в сомнении покачал головой:

— Так я буду один у кривичей? — хмуро спросил он, оглядывая друзей.

— Ты забыл о Власе! — засмеялся Олаф. — Власий! — закричал он вдруг что было сил. — Иди к нам!

Власко хлестнул бурого коня и, гонимый любопытством, в мгновение ока предстал перед варягами.

— Ты настоящий богатырь, Власий! — приветствовал его Олаф, слегка склонив голову перед красивым словенином.

Власко в ответ смущенно улыбнулся и выжидательно молчал.

— Влас, я плыву с тобой только лишь попутчиком, — вздохнув, сообщил ему Вальдс и поднялся с земли.

— А Ромульд? — нахмурившись, спросил Власко.

— Ромульд плывет в Ладогу со мной! — гордо объявил Олаф.

— Но ведь у меня нет дружины, — возразил Власко. — Кто же будет охранять Псков? — резко спросил он. — Ты бросаешь нас? — обратился он к Ромульду.

Варяги молча переглядывались, не зная, что ему ответить.

— Вальдс, мы же порядились: плывем в гости к Гостомыслу! О чем вы тут речи длинные вели? — возмутился Власко, оглядывая варягов каждого по очереди.

— Для гостей путь слишком тяжел, — заговорил смущённо Ромульд, — да я и не прыток, — просто объяснил он и поднял хмурый взор на словенина. Влас недоуменно молчал, а Ромульд, глядя ему в глаза, тихо добавил: — Передай низкий поклон Гостомыслу и сердечное спасибо всему Пскову за помощь. Я не поплыву в ваш Псков до тех пор, пока городская община не позовет меня. Вальдса кривичи давно зовут, — объяснил он, не лукавя, — а меня Рюрик... Ну да ладно, — тяжело вздохнув, проговорил Ромульд, — все уже молвлено, и не раз. Не держи гнев на меня, добрый молодец! — ласково попросил он, глядя в открытое лицо сына Гостомысла, протянул руку Власку для прощания и низко склонил перед ним голову.

Власко принял руку, тепло ее пожал и ответил глубоким поклоном знатному варяжскому полководцу.

ЗАТИШЬЕ

Фэнт разбил чудь заволочскую и поселился в Белоозере с Сигуровой дружиной.

Аскольд с Диром разбили южных мадьяр и осели в Полоцке, среди полочан — родственников кривичей...

Наконец-то Аскольд вздохнул свободно. Теперь он не просто поселенец — глава волохов-варягов, теперь он Рюриков посланник и будет бдйть покой и порядок на всей речке Полоти. Да, он будет наведываться в Новгород к своему князю, будет выделять ему часть своей дани, как и уговорено, но теперь он не будет слушать его военные советы и не станет внимать его наказам, как усмирить плоть свою. Теперь он сам себе голова и сам себе хозяин! А это — ой-ой-ой как дорого!..

— Дир! — весело окликнул своего сподвижника Аскольд, как только они выгрузились из ладьи. — Дом рубить общий станем аль по разным дворам разомкнемся? — спросил он, оглядывая хозяйским взглядом берег Полоти.

— Как пожелает душа твоя! - спрятав беспокойство, миролюбиво ответил рыжий волох, вдыхая аромат разнотравья.

— Моя душа желает единения с тобой! — великодушно и вместе с тем затаенно воскликнул Аскольд, глядя в глаза Диру.

— Стало быть, и дом рубить общий будем, — спокойно ответил Дир на вызов Аскольда. Он подошел поближе, дал Аскольду себя обнять, похлопать по спине. Аскольд понял доброту друга, оценив ее, хотя прекрасно знал, что Дир не так-то прост и, ежели часто молчит иль соглашается с делами своего предводителя, то только потому, что другого выхода нет. А упрямцем Дир никогда не был, за что и приблизил его к себе черный волох...

И срубили они на окраине Полоцка большой дом с общей городьбой. В доме выделили клети своим приближенным дружинникам и своим наложницам. А вскоре вокруг нового селения и небольшую крепость построили.

Дружина, состоявшая из шестисот ратников, — большей частью это были волохи да немного словен, — дворами своими прижимались к городьбе предводителей. Порознь селиться боялись, помня события недавних лет. И вольготную жизнь вести остерегались, помня и чтя новые заветы: трижды просьбы молвить, трижды суть объявить, трижды за правду ответить, подтвердить невинность свою ожогом пальца, клятву огнем и мечом скрепить.

Поклоняться солнцу, воде, земле, Сварогу и Велесу они привыкли давно. Но за время продолжительной и тревожной жизни у рарогов-русичей волохи постигли еще одну новую веру — веру в белогривого коня. Словене тоже чтили священное животное, но не в каждом городе, а тем более селении можно было найти белогриного красавца. И Аскольд дал зарок: как только отобьет у врага белого коня, сделает его священным. И жреца непременно выпросит у Бэрина!

Аскольд невольно вздрогнул, вспомнив страх, пережитый в темной клети в доме верховного жреца рарогов. Столько лет прошло, а он до сих пор помнит все, до единого звука. Помнит, какие чувства испытал, когда в учебном бою "проучил" секирой хвастливого малосилка — этого князька, этого выскочку Рюрика. Помнит, сколько страха натерпелся, когда неожиданно, выйдя до истру, был схвачен на дворе параситами верховного жреца (и даже Дира не смог, не успел позвать на помощь!). "Ох уж эта самонадеянность! Столько раз подводила она меня, а я... все не научился осторожности... Не подумал ведь тогда, что князек-то неопытен, а вот у жреца его на трех князей мудрости хватит!

...То раннее утро мне никогда не забыть! Заскрежетали массивные замки, открылась одна дверь, и я сквозь две решетки увидел размалеванного жреца солнца и этого князька. Они что-то говорили. Да-да, я точно помню, что-то они говорили, но что? Я молчал, делал вид. что все понимаю, злил их своим упорным молчанием, а сам боялся, что могу проговориться, сказать что-нибудь не то и тем самым выдать себя с головой! О! Этого бы я себе никогда не простил! Да, тогда я выстоял, вымол-чал, и Рюрик даровал мне... свободу! Рюрик!.. Рюрик тоже помнит все... Он, видимо, защищал меня перед верховным жрецом. Ну и пусть! У этого князька была своя цель, чтоб спасти меня... А вот Бэрина трудно провести. Этот всех видит насквозь! Ох, как боялся я попадаться ему на глаза! Как делал все, чтобы верховный жрец не прочел в моей душе ни одной моей тайны! Это он, жрец, виноват в том, что я, Аскольд, был почти всегда спокоен, терпелив, а на самом деле в душе моей постоянно горел огонь одной-единственнои мечты — оторваться от рарога и жить отдельно. От-дель-но!.. — Аскольд вдохнул полной грудью! — Вот она — сво-бо-да!"

Но... свобода свободой, а боги и духи остаются, на своем, первом месте! И здесь без жрецов волохам будет трудно обойтись. Пока же их здесь, у полочан, нет, волохи выбрали для каждого из богов места укромные, где росли дубы заметные, и каждый раз исправно приносили им жертвы: на охоту пойдут, войдут в лес, отыщут повыше пенек и краюху хлеба на него положат; на реку пойдут рыбу ловить — в воду ягод бросят, русалок накормят; задумают пахать землю — Лелю и Даждьбогу песни поют, низко кланяются, а на заре и петуха в огонь бросят. Делают они все это с верой в добро содеянного и ждут милости от богов. Но особо чтили варяги-волохи Перуна — бога-громовика. Аскольд видел в нем своего союзника. Налететь на врага, как молния, и сразить его громовым ударом — вот заветная мечта предводителя полоцкой дружины! Ведь именно такого натиска ныне не выдержали мадьяры: как ни крутила их конница в вихре бешеного прорыва, но не смогла опрокинуть Аскольда.

Что касается врагов, то к ним глава полоцкой дружины присматривался особо. Видел, что степняки, слабо подчиненные своему предводителю, дикими воплями стремились только запугать неприятеля — и все. Ярости их хватало не намного. Стоило найти слабое место и войске кочевников, как враг терялся, визжал, гикал и с воем отступал. "Вот такого в моей дружине быть па должно", — думал черноволосый волох, набираясь опыта.

Свою дружину, чтобы удобнее ею было руководить, Аскольд поделил на сотни, сотни — на десятки и во главе каждого отряда поставил по преданному человеку, обученному военному делу. Внимательно следил за регулярной боевой выучкой дружины, вспоминая все секреты школы Рюрика и не забывая о своем богатом боевом опыте.

О самом Рюрике Аскольд вспоминал редко. А ежели и вспоминал, то чаще всегда с затаенной ненавистью: "Ишь, прикидывается обиженным! Небось захотел бы Гостомысл отомстить за убийство Вадима, так все равно бы отрубил ему голову. А то — сбежал в этот, не то Плесков, не то Псков и был таков! Нет, тут явно дело не чистое. Я это еще на совете старейшин заметил..." — бередил свою душу глава полоцкой дружины и иногда выговаривал свои догадки Диру.

Тот хмуро возражал, глядя на разошедшегося предводителя.

— А убийство братьев Рюрика? Это же дело Вадима! Почему Гостомысл не помешал ему, раз тут кровь родная бродит? — доказывал рыжий волох свое. Но Аскольд в ответ раздраженно приказывал ему молчать, раз нет чутья на такие дела. И Дир покорно замолкал...

В целом же весь первый год вторичного поселения волохов в Полоцке прошел в напряженном труде и заботах.

Жители города, видя хлопотливый быт Аскольдовой дружины и помня о своем спасении от мадьяр, перестали чураться варягов и подсобляли им, чем могли. За службу платили вовремя. Показывали даже тайные тропы в близлежащие селения, чтобы легче было дань собирать. И Аскольд был терпелив поначалу, брал дань с племени посильную: по одной кунице с дома. Ну, а где не находилось куницы да горностая, зайцем да лисой обходились... Но брали только по одной шкуре со двора. Людей не обижали.

Так и прослыл Аскольд в Полоцке храбрым полководцем и некорыстным даныциком. И пошли в его дружину люди из разных селений. Стала расти и крепнуть его дружина...

На другой год неугомонные мадьяры опять нагрянули, и опять Аскольд разбил врага.

Долго гнал он разбойников по безлюдным просторам, добивая выдохшихся и усталых воинов. Отбил обоз вражий, забрал в плен женщин и детей и увел их к себе в Полоцк...

Утомленный, но озабоченный ходил он с Диром вдоль рядов пленных и давал указания, кого куда определить: мужчин — на работы, женщин — по дружинникам, детей... Стоп!

— Вернуть женщин на место! — приказал он вдруг и хмуро объяснил: — Я их еще раз огляжу!

Он встряхнул головой: ему показалось или действительно вон та, высокая, уж больно хороша?

Женщины, закутанные в путаные длинные одежды, выли и причитали на незнакомом наречии.

— Замолчать! — беззлобно, но громко крикнул Аскольд, взмахнул рукой, и мгновенно наступила тишина. — Вот так! — удовлетворенно протянул он, когда все стихли. — Снимите покрывала! Лица, лица откройте! — терпеливо командовал он, показывая руками, как это надо сделать, но женщины не повиновались. Тогда он подал знак дружинникам, и те выполнили его требование.

— Вот так... — удовлетворенно протянул он еще раз, когда наконец увидел ее. "А как же я ее заметил в первый раз?" — удивленно подумал Аскольд. — Ведь она была укутана до макушки!.. А?! Ну-ка?.. Неужели?! Нет, не может быть!.. Она же должна была быть напугана до смерти! — обескуражено думал волох и ходил кругами возле мадьярки. — А ведь обо что-то я ошпарился! — удивлялся он. — Обо что же?" — Он все смотрел и смотрел на молодую женщину, снявшую с лица чадру. Красавица стояла, потупив взор. Дружинники Аскольда смотрели на нее и молчали, как молчат люди, растерявшиеся перед открывшимся им чудом.

— Эту отвести ко мне, — тихо приказал наконец Аскольд и шепнул Диру: — Какова? А?

— Хороша! — восторженно ответил Дир.

— Отыщи себе такую же! — милостиво разрешил Аскольд и лениво окинул взором еще несколько лиц. — Во! Вот эту! Смотри! — И волох указал пальцем на миловидную девушку с заплаканными глазами. — Глаза

просохнут, нос спадет: это он у нее от слез распух, — и будет красавица под стать моей! — смеясь, заметил он. Девушка судорожно вздрагивала и глотала скатывающиеся по щекам слезы. На мужчин она не смела поднять глаз.

— И ростиком как раз для тебя! — добавил Аскольд, окинув еще раз оценивающим взглядом мадьярку, и подошел к девушке. — Иди сюда, — ласково проговорил он и обнял ее за плечи.

Девушка вздрогнула, вскрикнула и вцепилась в рядом стоявшую пожилую женщину. Та обхватила ее руками и яростно замотала головой. Обе женщины завыли, запричитали.

— Это твоя мать? — догадался Аскольд. — Дир, тебе придется взять их обеих! — улыбаясь, заключил он. Женщины ничего не понимали, но по голосам завоевателей почувствовали, что им можно повыть еще, и заголосили с новой силой.

Дир сморщился и закрыл уши руками.

— Чего я с ними делать-то буду? — буркнул он. Женщины притихли. Метнули вопросительные взгляды друг на друга, на повелителей и снова завыли.

— Молчать! — крикнул на них Аскольд, поняв их хитрость. — Ишь, развылись! Вас не режут и огнем не пытают! Выходите из ряда! — грозно приказал он, а сам спрятал улыбку от их проницательных глаз.

Женщины молча повиновались, низко склонив головы.

— Дир! Веди их скорее в дом! — шутливо скомандовал Аскольд. — Тук! — позвал он, обернувшись, сотника-волоха: — Выбирайте себе женщин! — и добавил устало: — Повезло нам нынче на красавиц.

Аскольд уступил место своим сотникам и отошел в сторону. Сотники оглядывали женщин не торопясь, оценивали их достоинства и по одной выводили из ряда пленниц. Затем к выбору приступили десятники Аскольда — и те остались довольными нынешним даром богов.

— Нынче трех быков принести в жертву Перуну! — распорядился Аскольд и, оглядев довольных военачальников, громко объяснил: — Завтра — пир в честь победы над мадьярами!

Все закричали: "Ура! Ого-го" — а Аскольд, вдруг осунувшись, неторопливыми шагами направился к своему дому, бормоча себе под нос: — А коня белогривого так и не поймал...

На пиру не было хмурых или тоскливых лиц. Удалые песни и лихие пляски не давали покоя в эту ночь полочанам. Вино лилось рекой и искрилось в кубках. И каждый из пирующих ратников хорошо знал, к какому кубку ему позволительно протянуть руку, дабы не повлечь недовольства более знатного. Но какой бы кубок ни был и кому бы ни попадал в руки, вино мимо рта ни у кого не проливалось. Всем буйным головушкам нужно было потешить душу после праведного боя. Только предводителям не терпелось уйти с пиршества. Дома их ждали пленницы-красавицы. Наконец настал долгожданный час...

Хмельной и довольный собой Аскольд вошел в свою одрину, глянул на пленницу, крепко сжал ее в объятиях и уложил ее, покорную, смешливую, в свою широкую постель... Наутро же, проснувшись, долго смотрел он на спящую красавицу мадьярку, пытаясь понять: зачем же она лицо свое открыла ему, своему поработителю? Она открыла глаза, и нежная улыбка тотчас появилась на пухлых губах ее. Аскольд наклонился над ней и задал тот вопрос, который так мучил его. Она еще шире улыбнулась ему, силясь по интонации его голоса понять то, о чем он говорил.

— А-а! — досадливо протянул Аскольд и начал тут же обучать ее. Он поцеловал точеный прямой нос и сказал: — Это нос. Повтори!

Мадьярка засмеялась и повторила:

— Нос!

— Молодец! — похвалил ее Аскольд и довольный поцеловал ее в пухлые, яркие губы. — Это губы! — медленно и старательно выговорил он, наблюдая за ее сосредоточенным лицом.

— Гу-бы, — повторила она и снова засмеялась, с интересом ожидая продолжения игры.

Волох поцеловал ее в прекрасный белый высокий лоб и восторженно сказал:

— Это лоб! Повтори!

Мадьярка справилась и с этим заданием, счастливо улыбаясь. Она тоже любовалась черноволосым предводителем варягов-россов, но боялась быть откровенно сметливой с ним. А он взял в ладони ее разгоряченное лицо, посмотрел в ее огромные черные очи и тихо, но властно проговорил:

— Это лицо! Повтори!

Она так же тихо, как он, повторила:

— Ли-цо!

— Молодец! — улыбнувшись, похвалил ее Аскольд и поцеловал в щеку. — Все поняла? — и, указывая на себя пальцем, проговорил: — Я — Ас-кольд!

— Ас-кольд! — с гордостью повторила она и, подтянувшись на руках, быстро и нежно поцеловала его в губы.

Аскольд улыбнулся, но пригрозил ей пальцем.

— Погоди! — ласково прошептал он. — А ты кто? — спросил он, тыча пальцем ей в грудь.

Она поняла вопрос и медленно, по складам произнесла:

— Я — Э-кий-я.

Он вслушался в звуки ее имени и, словно пропев неведомую волшебную мелодию, повторил:

— Экийя! Мадьярка Экийя! Красавица Экийя! Я тебя полюбил, Экийя! — счастливо прошептал Аскольд и крепко обнял ее. — Если ты и дальше будешь такой же смышленой, то, пожалуй, я сделаю тебя своей семьяницей! — медленно проговорил он, целуя и гладя ее длинные волосы и заглядывая в пытливо обращенные на него темные глаза. Одному богу известно как, но Экийя все поняла и жадно приникла губами к губам своего завоевателя.

А два дня спустя после пира Аскольд приказал отправить обоз в Новгород.

— Пусть порадуется дарам князь рарогов, — заявил волох и, глянув на Дира, беззлобно добавил: — Да, может, заодно и здоровье укрепит! — Он хохотнул и хлопнул своего сподвижника по плечу.

Дир нахмурился, почуяв тайный прицел Аскольдовой затеи, но, как всегда, смолчал.

ДАРЫ АСКОЛЬДА

Тяжко призадумался Рюрик, приняв дары от Аскольда. Да, слышал, мадьяров разбил и на годы потушил пожарища от их набегов. Да, слышал, красавицу жену в бою взял себе. Да, слышал, полоцкая земля в своих пределах расширилась, а дружина земли той словно особой пищей вскормлена: бойка, дружна и непобедима. "Все ведаю о непокорном, — хмуро рассуждал Рюрик, вспоминая черноголового волоха. — Все чую... Но куда клонит он? — спрашивал самого себя князь, и сам отвечал себе: — Путь очистил от степняков до самого Днепра. Торговлю ведет оживленную... пока с соседями, и потом... с греками?!"

Рюрик тяжело встал и тут же закашлялся: осиротел он здесь, в Новгороде новом. Осиротел... Разослал людей своих по разным краям земли словенской, растерял боевой дух дружины, бережет покой Волхова и Ильменя, а как дальше жить — не ведает... К покою не привык, а сам задираться не умеет. Защищаться учил его всю жизнь отец... "Защищаться! Вот и защитился. А дале что? Беречь покой? Попробуй убедить в этом здоровых, сильных дружинников! Вон как загорелись у них глаза, когда раздавали им Аскольдовы дары. И каких только мыслей и чувств не разбужено было в их душах этими дарами. Дары!.. И с чего это так расщедрился Аскольд..." — И вдруг Рюрик понял, почему волох это делал. Князь ходил по темным коридорам своего большого дома и старался дать своим горячим думам добрый ход, но у него это плохо получалось. "Нужны твердость духа и вера... вера в необходимость дел своих, — зло шептал князь и угрюмо сознавался себе: — а веры нет... Нет1 Ну что делать, если ее нет! Всяко пробовал убедить себя, что назад пути нет... нет! А вперед... есть?! — беспощадно спросил он себя. — Вспомни! Обещал Аскольду уйти в лес, дружину распустить! Забыл? — зло издевался он над собой. — Вот нет сил вести дружину на разбой, а ты в лес не уходишь!.. — Рюрик стучал кулаком по стене и заходился кашлем. — Трус! — беспощадно ругал он себя. — Но я не хочу, не хочу умирать! — стонал он. — Я люблю Эфанду... Эфанда! Эфанда!" — звал он жену, ища у нее поддержки и утешения.

А Эфанда обессилела в поисках средств для исцеления Рюрика. Все нужные травы, какие знала с детства, парила, настаивала, почти насильно заставляла пить отвары мужа, и он не отказывался, пил благодатную жидкость, но никакого облегчения снадобья ему не приносили. Рюрик худел, мрачнел, сам понимал, что вряд ли кто-то или что-то уже поправит его здоровье, и особенно ревниво следил за Эфандой, стремясь прочесть в ее глазах все ту же любовь, которая единственная, пожалуй, согревала его в этом холодном и сыром Новгороде. Зная, что больше всего времени она проводит с Бэрином, постигая его жреческие тайны, Рюрик хмурился, но мешать их беседам не решался. Вот и сейчас княгиня сидела в клети Бэрина, в который раз умоляя верховного жреца вспомнить еще какие-либо древние, забытые, а потому и самые верные средства лечения.

Бэрин тяжело вздохнул, посмотрел на осунувшееся лицо маленькой Эфи, как любил он ее называть, на ее маленькие пальчики, сжатые в кулачки, — она обычно их прятала под вязаным убрусом, но когда настаивала на чем-нибудь или о чем-то просила, то нетерпеливо стучала ими по коленям. Это всегда забавляло жреца, но только не сегодня: его насторожил горестный вид младшей жены рарожского князя, и он чувствовал слезы в ее голосе.

— Эфи! — ласково воскликнул жрец. — Ведь ты дочь Верцина и Унжи! — Он так строго посмотрел на Эфанду, что у нее отпало всякое желание плакать. Жрец хотел встать, но сдержался, остался сидеть на своем любимом стуле возле небольшой печки, где теплился слабый огонек. Не глядя на молодую женщину, он резко проговорил: — Я говорю это тебе только потому, что твои родители — люди большой души и в самые трудные дни для нашего племени всегда находили в себе силы для празднества.

Эфанда в сомнении покачала головой:

— Какое празднество, Бэрин! Я забыла, когда он улыбался! — воскликнула Эфанда и горько добавила: — А ты хочешь, чтобы он пел и водил хороводы...

Бэрин встал, подошел к маленькой Эфи, погладил ее по пышным волосам и строго сказал:

— Хочу, моя маленькая княгинюшка, чтобы твой Рюрик, как во времена побед над германцами в Рароге, и пел, и плясал! А ты сейчас пойдешь к Руцине, да-да, к Руцине, и уговоришь ее станцевать торжественный танец солнца! — настойчиво проговорил жрец, видя, как округлились от ужаса глаза Эфанды, но не успела она до конца понять сказанное, как Бэрин, не улыбаясь, продолжил: — Слышала ли ты, моя милая, как поет кельтские песни Хетта? — и, не дав Эфанде опомниться, продолжил: — После того, как уговоришь Руцину, пойдешь к Хетте и передашь ей мою волю: я хочу послушать ее пение! — повелительно завершил свои слова верховный жрец и был уверен, что Эфанда поняла его.

Младшая княгиня встала, поклонилась друиду солнца и, тяжело ступая, пошла к старшей жене Рюрика, помня о своем, третьем, месте в доме мужа для всех...

И неожиданно дни побежали быстрее в веселых уже заботах, ибо приближался праздник урожая... А для праздника Нужен огромный пирог, и рарожанки выпекали его по всем правилам на огромной поляне в специально сооруженной глиняной печи. Детвора крутилась рядом, мешала параситам руководить столь важным делим, но никто не кричал на детей: накануне великого праздника грешно шуметь. В оживленной суете слышались торопливые добрые советы; то здесь, то там вспыхивали веселые игры-наметки: полностью игру не проигрывали, а только вспоминали отдельные ее этапы и берегли силы на заветный вечер. На поляне было светло, приветливо и обнадеживающе весело.

Рюрик стоял на крыльце, с жадностью вдыхая чудесный аромат свежего теста, с любовью взирал он на женщин, священнодействующих над начинкой для пирога, и с болью в сердце смотрел на молодых девушек и парней, готовящихся к ночным играм. Но вот среди девушек мелькнуло озабоченное лицо Рюриковны. Пятнадцать лет ей уже минуло! Рюрик вздохнул. Дочь подросла, 'а кроме мимолетных, полудетских-полувзрослых разговоров с ней и вспомнить нечего! Постоянный немой упрек видел Он в ее глазах. Вот она оглянулась на крыльцо, сумрачно, исподлобья посмотрела на него и, будто спохватившись, побежала к матери в клеть. Похожа, похожа на Руцину, но что-то в ней и от бабушки. Большие серые глаза, длинные пушистые ресницы, высокий чистый лоб, светлые вьющиеся волосы, нежный румянец на щеках, прямой нос, смело очерченные пухлые губы, — все это напоминало Рюрику его мать. А вот фигуру, стремительно-легкую походку и чуткие нервные руки унаследовала Рюриковна от Руцины.

Рюрик еще раз внимательно вгляделся в пеструю, оживленную толпу, творящую чудо к завтрашнему празднику, и, к своему великому удивлению, не нашел там ни одной из своих жен. "Странно, — подумал князь, — такого вроде ни разу не было. Куда это они подевались? — хмуро спросил он сначала самого себя, а потом и Руги, вышедшего на крыльцо за князем.

Хромоногий старый кельт загадочно улыбнулся в ответ на вопрос князя и лукаво соврал.

— Не ведаю где, — сказал он, вдыхая аромат, доносимый ветром с обрядовой поляны, — но, чую, у Бэрина скрываются, — и с сожалением доложил князю: — Еда на столе стынет.

— Подавай-ка ее сюда, старый врун, — заметив хитроватую улыбку на губах верного слуги, благодушно приказал Рюрик. — Заодно с тобой и поедим, — медленно, чтобы не раскашляться лишний раз, проговорилкнязь.

Руги улыбнулся, но упрямо заявил:

— Поесть я с тобой, князь, поем, но все одно не скажу, где твои жены. Руцина убьет меня, а я завтра на празднике хочу побывать, — так жалостно протянул Руги, что рассмешил Рюрика.

Давно Рюрик так не смеялся. Звонко, заразительно, раскатисто. На обрядовой поляне услышали его смех и, удивленные, повернулись к княжескому крыльцу. Параситы переглянулись, женщины-стряпухи расцвели улыбками, будто на поляне появилось еще одно солнце, а бедный Руги был так счастлив этим порывом неожиданного веселья своего любимого князя, что аж прослезился. Рюрик просмеялся и впервые за эти годы не закашлялся. Старый Руги не поверил своим ушам. Князь дышал возбужденно, но хрипов не было слышно, да и лицо его помолодело, посвежело, порозовело даже. Да и как же иначе?! Ведь месяц серпень на дворе, и такая сухая погода установилась в их новом городе, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Руги вытер со щек счастливые слезы и побежал за едой для князя.

* * *

А на следующий день рароги-россы, жившие в Новгороде, с восходом солнца поднялись славить Святовита.

Бэрин в своей новой обрядовой одежде выглядел особенно торжественным и величественным. Несмотря на то, что ему шел седьмой десяток, поступь у него была твердая, спина прямая и плечи еще не согнуты. Седые длинные волосы ныне были выкрашены в желтый цвет и, освещенные солнцем, золотились. Он шел медленно и важно, высоко подняв голову, к деревянному храму Святовита, что был выстроен в южной части города, увлекая за собой огромную, празднично разодетую, завороженную толпу. Вот он медленными движениями рук открыл ворота храма, и перед восторженной мужской частью племени рарогов предстал четырехликий Святовит. Солнце озарило лица присутствующих, и все вслед за верховным жрецом троекратно произнесли:

— Да славится вечно мудрость твоя. Святовит! Бэрин первым вошел в храм и, подойдя к каменному изображению великого божества, заглянул, как всегда, в его знаменитый рог...

А в это время в клети Руцины старшая жена князя рарогов с дочерью обдумывали последние детали своих костюмов. Руцина, возбужденная предстоящим выступлением, советовала Рюриковне пришить к голубому платью облик луны. Жрицы уже вышили на куске льна цветными нитями ясноокую ночную владычицу неба, которая так подходила к новому платью Рюриковны, и девочка наконец согласилась.

— Ну вот... вот так, — приговаривала Руцина, отходя на расстояние и рассматривая костюм издалека. — Теперь все! Ну-ка, пройдись шагом Луны — вот так... — предложила она дочери и сразу же превратилась в надменную красавицу с величественными жестами.

Дочь подтянулась, вскинула голову, отчего ее пышные волосы рассыпались по плечам, и точь-в-точь повторила движение матери. Руцина залюбовалась стройной красавицей дочерью, но, посмотрев на ее рассыпавшиеся волосы, вдруг сказала:

— А вот... волосы мешают... Да! Мешают! А мы их вот этой фибулой сейчас соберем на затылок и вот так... — Руцина проворно подошла к дочери, ловко собрала ее волосы в пышный пучок и заколола их красивой серебряной фибулой на затылке. Затем она отошла от нее и вновь оценивающе оглядела Рюриковну. — Вот теперь все! — удовлетворенно проговорила она. — Раздевайся и отдохни немного! А я примусь за свой наряд.

Рюриковна послушно сменила наряд, расколола волосы, положила драгоценную фибулу на маленький туалетный столик матери и, немного подумав, вдруг спросила:

— Мама, а почему ты, христианка, решила участвовать в нашем празднике?

Руцина, держа в руках свое золотое платье с изображением солнца на груди, выпрямила спину и строго посмотрела на взрослую дочь. Рюриковна не сводила глаз с настороженного и озадаченного лица матери — она решительно ждала от нее ответа.

Руцина вздохнула и тихо сказала:

— Я сменила бога, дочь, но не племя, которое дало мне мужа-князя и дочь-княжну. — Она с любовью посмотрела на сосредоточенное лицо Рюриковны, на ее нахмуренные брови и грустно добавила: — Мой бог-страдалец еще займет свое место в сердцах моих соплеменников, я в это свято верю, дочь. Но ты со своей молодой, горячей душой не осуждай ни меня — христианку, ни отца-язычника. На отца ты вообще должна молиться и Святовиту и Христу, — решительно заявила вдруг Руцина и в ответ на невысказанный вопрос дочери пояснила: — Он дал жизнь тебе и сохранил ее твоей матери. — Она подсела на постель к Рюриковне, нежно обняла ее, поцеловала в голову и горячо предложила: — Знаешь, сегодня мы с тобой станцуем для него... танец жизни! Вот увидишь, его душа оживет! А это и есть для него начало начал! — убежденно воскликнула Руцина. глядя на дочь. — Ведь солнце — основа жизни днем, а луна дает нам свой свет, свои сны и свою мудрость ночью. Ведь когда-то наши предки жили на ней, как говорят древние легенды. Вот и соединим начала двух светил в одном танце! Он поймет! Он не может не воспрянуть духом после этого! Ты поняла мое желание?

Руцина тряхнула рыжеволосой головой, представляя себя вместе с Рюриковной в их новом танце. Но это будет не тот танец, о котором просил Бэрин. Хотя... может, именно на богатую выдумку Руцины и понадеялся верховный жрец, когда послал Эфанду к старшей своей сопернице...

Рюриковна выглянула в маленькое оконце и подняла глаза на солнце. Дневное светило стояло еще высоко и еще жаром обдавало новгородскую землю. За окном Желтели березы, краснели осины, пылали яркими гроздьями рябины и тихо шелестели разноцветной листвой задумчивые клены...

На обрядовой поляне уже приступили к жертвоприношению в честь Святовита, и длинной вереницей потянулись рароги-варяги с дарами к параситам верховного жреца. Первым вышел в центр поляны Рюрик — он вел на поводке бурого скакуна с завязанными глазами,

— За победу впереди, за победу позади прими, Святовит, дар от князя рарогов! — медленно сказал он и передал драгоценную уздечку параситу Кору...

А в другой клети княжеского дома готовилась к вечернему выступлению Хетта. Смуглолицая стройная кельтянка с распущенными черными волосами, облаченная в красный сарафан и коричневую кожаную сустугу, плотно облегавшую ее стройную еще фигуру, сидела на маленьком стуле с кантеле в руках и, перебирая короткие струны, тихонько напевала древнюю кельтскую песню. Она не давала пока еще волю своим чувствам, а лишь перебирала в памяти множество легенд, положенных на собственную мелодию, и искала среди них ту, которая больше всего отвечала бы пожеланию Бэрина. И вот в памяти Хетты всплыл поздний вечер и бабка-кельтянка, напевающая легенду о Руге, смелом и отважном витязе, предводителе кельтов, попавшем на чужбину и тосковавшем по родным степям, о том самом Руге, который нашел в себе силы собрать на чужбине новое войско и пробраться к себе на родину. "Да, — решила Хетта, — надо пропеть Рюрику эту легенду, но не всю..." — и стала думать, какие четверостишья включить, а какие не пропевать, чтоб не ввергнуть князя снова в ненужное смятение...

И только Эфанда, сидя в своей клети, никак не могла решить: повеселить ей Рюрика своим даром или нет. Она перебирала лежавшие на одре свои наряды и в грустной задумчивости переводила взгляд с одного платья на другое. Она не верила, что праздник сможет изменить состояние души ее повелителя. Она не смотрела в оконце, не слушала вести, которые приносили слуги с обрядовой поляны, где пока присутствовали только мужчины племени, принося жертвы великому божеству. По цветам в маленьком кувшине она определяла, пора собираться на вечернюю часть торжества или можно еще подождать. Вот она посмотрела на цветы, на их подтянувшиеся кверху лепесточки и вдруг вся подобралась, вытянула вверх одну руку, затем другую, изящным движением изогнула пальцы, и вот из ее рук получился прелестный букет цветов... Она встала, прошлась легкой, мягкой походкой по клети, затем вновь вскинула руки вверх и... улыбнулась. Голова ее сама величественно и нежно поворачивалась то на север, то на юг, увлекая за собой умелые, послушные руки, и Эфанда ожила! Да, она станцует ныне для своего единственного любимого танец цветов! Только бы не забыть предупредить Хетту, чтобы она успела подобрать ей на кантеле подходящую мелодию...

* * *

Закончилась первая часть торжества, и все население нового города с особым воодушевлением приступило ко второй, более веселой и любимой части праздника. Настал час потех, военных состязаний, игр и хороводов. Но не, все сразу. Вначале будут состязаться меченосцы, затем секироносцы, потом стрелки из лука и только потом... Но стоп! На обрядовой поляне появились судьи: Рюрик, Бэрин и Гюрги.

Парасит-глашатай приказал всем присутствующим отойти от центра поляны как можно дальше и объявил:

— Сейчас перед вами два знаменитых дружинника князя Рюрика будут оспаривать звание первого меченосца.

Все заволновались, задвигались, загудели, а глашатай назвал первого из соперников:

— Дагар!

Толпа восторженно заликовала, приветствуя любимого военачальника.

— Кьят! — выкрикнул глашатай имя соперника Дагара, и толпа вновь приветственно закричала.

На самом удобном месте на поляне на меховых шкурах восседали жены и наложницы князя рарогов с детьми и настороженно наблюдали за приготовлениями знатных дружинников к короткому, но трудному состязанию. Всего по пять ударов должны были нанести соперники друг другу, и кто из них опередит, тот и получит звание первого меченосца и будет обладать им весьследующий год.

Глашатай ударил копьем о железный щит, и бой начался. Меченосцы разъехались в разные концы поляны и, развернув коней, устремились к означенному для боя месту. Взметнулись мечи, раздались первые удары.

Руцина сидела спокойная, уверенная в победе своего возлюбленного. Хетта же забыла обо всем на свете. Она стиснула кулаки так, что на пальцах побелели ногти, а губы закусила до крови. "Ну же, Кьят, ну! — шептала она. — Не поддавайся! Изловчись, не давай себя в обиду! Увернись!" — командовала она все громче и громче, пока Руцина не успокоила ее, взяв за локоть.

Хетта вздохнула, ослабила спину и покраснела. В это время раздались еще два резких удара, и по ним было трудно определить, кто же из соперников ловчее. Народ восхищался, как умело владели мечом оба всадника. Да, зрелище было достойное внимания.

Рюрик, вначале хладнокровно взиравший на состязающихся, после двух ударов соперников заинтересовался действиями Кьята. Он знал давно этого зрелого кельта, всегда был уверен в его поддержке, но не ожидал, что Кьят достиг равного мастерства с Дагаром.

Маленького сына нянчит, с Бэрином долгие беседы ведет... А дружину в поход не готовит! И из уст в уста каждый день одно и то же...

Лето прошло в обычных заботах. Новые добрые вести шли из Ладоги: Олаф с Ромульдом с буйными викингами благополучный торг совершили, скромные дары Рюрику прислали — острый меч с резною ручкою и легкую кольчугу.

Полюбовался Рюрик на дары и вновь загрустил. Нет, следующим летом он обязательно свою дружину проветрить выведет. Всю зиму будет лечиться целебными травами, ни один отвар не выплеснет за спину — все до капельки выпьет. Только бы помогло

Наступила осень, и опять дозорный с пристани летит, в меховую одежду от мерзлого ветра прячется и осторожным голосом уже тихо молвит:

— Слебники от Аскольда с Диром прибыли.

— Пусть идут в дом,— разрешил князь и снова закашлялся.

Дозорный не шелохнулся. Знал, что князь еще велит кого-нибудь кликнуть на беседу. Так и есть.

— Позови Дагара, Гюрги, Вышату, Гостомысла и Власку...

...В гридню вошли люди, которых Рюрик когда-то видел, когда-то помнил, а нынче, разодетых в богатые меховые одежды, едва узнал: да и пять лет прошло, как не виделись. Гости отвесили низкий поклон хозяевам, разложили на столах горностаевые шкурки, драгоценный бисер в длинных зеленых связках и важно уселись на широких беседах, покрытых меховыми покрывалами.

Хозяева не пошевельнулись. Ждут самого главного.

— Аскольд... просит дозволения... перебраться со всем родом своим... в Царьград, — бесстрастным голосом проговорил наконец первый посол, не глядя на князя.

Рюрик закрыл глаза и покачнулся. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

Гостомысл шумно вздохнул, с тревогой поглядел на Рюрика, тайком перевел взгляд на Власку и погладил свою длинную бороду, чтобы успокоиться.

Власко метнул подозрительный взгляд сначала на гостя, затем на Рюрика, потом почему-то на отца. Уловил досаду и боль старика, но не проник в их глубину.

— Но ведь у него жена-мадьярка, — возразил Рюрик, придя в себя от столь неожиданного удара Аскольда; — Откуда же взялась дума такая? — хриплым голосом спросил он, покачав в диве головой, и еще раз тихо повторил: — В Царьград захотел, не куда-нибудь!

Первый гость широко развел руками и тихо пояснил:

— Аскольд дважды был в Царьграде с удачным торгом. Мадьяров-то мы отогнали далеко от Днепра, как ты и велел, а потом вот ко грекам попробовали сплавать... Получилось. И вот во время торга Аскольд там, прямо возле Святой Софии, родича своего встретил... — и, ни разу не сбившись, волох говорил и говорил, переводя взгляд с одного советника на другого, с одного хозяина на другого, ища сочувствия или покорности.

Дальше Рюрик ничего уже не слушал: все ясно — бегут!

— А кто же в Полоцке сядет? — резко оборвал он рассказчика. Наступила минута молчания.

— Кого из вас сажает иль на моих кого глаз имеет? — с нескрываемой злостью спросил князь.

— А это уж как вы с Гостомыслом повелите, — покорно ответил гость, обрадовавшись тому, что князь нарушил молчание.

Рюрик переглянулся с новгородским посадником:

— Тяжелая дума, — со вздохом отозвался Гостомысл. — Чем же Аскольду стало плохо во Полоцке? — строго спросил он и предположил: — Или плата за службу невысока?

— Ничего худого в Полоцке нет, — растерянно вдруг ответил посол. — Это родич из Царьграда дюже сильно манит его. Он уже третье лето кличет его, но Аскольд все терзается: как быть, не ведает, боится вас обидеть, — как-то тихо пояснил гость и отвел взгляд от недоверчивого взора Гостомысла.

— А Дир? — снова спросил зло Рюрик. — С ним тоже?

— Дир колеблется, — искренне, казалось, ответил гость. — Но дружина вся держится за Аскольда. — И он робко посмотрел на хворого Рюрика.

— Сколько вас ныне? — спросил Власко, обеспокоенный ходом переговоров, со смешанным чувством гнева и сожаления глянув на Аскольдова посла.

— Восемь сот, — соврал гость и глазом не моргнул.

— Я думал, раза в три боле, — заметил Рюрик и усмехнулся: врет слебник, значит, душа ослабла.

— Так Аскольд с Диром только с родом своим идут во Царьград или и дружину с собою уводят? — вдруг спросил Гостомысл, решив взять переговоры в свои руки. Он развернулся в сторону посла и глянул прямо ему в глаза.

Гость замялся.

Вышата вытянулся навстречу послу и хотел было что-то сказать, но перед тем глянул на Гостомысла: тот не показал никакого знака, и Вышата отодвинулся назад.

Все напряженно ждали ответа.

— Нет, — неровным голосом сказал наконец, посол Аскольда. — В Царьград уйдут с родом своим только оба предводителя, — и совсем тихо добавил, отведя потупленный взор от пытливого взгляда Гостомысла: — Дружина горюет, но... остается на месте.

— Та-ак, — протянул недоверчиво Гостомысл, — тогда чего же вы мне голову дурите! — хитро сказал он и по-хозяйски заявил: — Тут все Рюрик рассудит. Вон у него какие орлы сидят! Один Дагар чего стоит! — заметил Гостомысл и озорно подмигнул знатному меченосцу.

Тот в сомнении покачал головой: он не поверил ни единому слову гостя, но ждал, что молвит князь.

Рюрик не принял ни шутки Гостомысла, ни уклончивое повествование слебника.

— Я не верю, что волохи, которых Аскольд привел еще на землю рарогов, так просто отпустят своего предводителя в Царьград, — сказал он и круто повернулся в сторону гостей. — Это заговор Аскольда?! — гневно спросил он и встал.

— Нет! — быстро ответил, вскочив, первый гость и вскинул обе руки вверх. — Нет, Рюрик, нет! Это вечный зов родной крови! — надрывно прокричал он и выдержал ярый взгляд князя Новгорода.

— Сейчас ты молвишь, что мне этого не понять! — загремел Рюрик, вставая.*— У меня, мол, все родичи обитают здесь, у ильменских словен! — прокричал он в лицо посла и зло добавил; — Пятнадцать лет я знаю Аскольда с Диром и первый раз слышу, что у них родичи в Царьграде имеются! — Он смахнул все дары со стола и, задыхаясь от ярости, прокричал: — Вон отсюда, предатели! Завистники! Вон! — прохрипел он и указал послам на дверь гридни.

— Рюрик! — одними губами прошептал потрясенный Гостомысл и застыл в нежном порыве к незаконному сыну. — Что вы стоите, яко пни! — яростно зашипел он на гостей. — Вон отсюда!

Гостомысл схватил одного из послов за руку и грубо потащил его к дверям. Остальные послы сами спешно покинули гридню князя.

Дверь захлопнулась, и наступила тяжелая тишина. Гостомысл пыхтел, оправляя на себе сбившуюся меховую перегибу, и приглаживал бороду.

Влас с тревожным вниманием смотрел то на разгорячившегося отца, то на затихшего князя.

Гюрги отлил из серебряного кувшина брусничной воды и подошел к Рюрику.

— Отпей, — тихо попросил он князя, и тот покорился. "Вот оно — начало ужасного конца", — мрачно подумал Рюрик, взяв кружку в руки, и никого не хотел больше видеть...

ХМУРАЯ ВЕСНА

Прошел еще год жизни Рюрика в Новгороде. Все чаще встречал он то сочувственные, а то и обозленные взгляды своих дружинников, видел виновато согнутые спины их или опущенные плечи и ненавидел себя имеете со своей хворью.

Да, знал князь, что дружина любит только сильного, ловкого и крепкого здоровьем предводителя, а его хворь так затянулась, что не видно ей конца. "Хоть бы дела тогда какие-нибудь добрые появились, чтоб душа верных гриденей не поверглась во смуту", — думал Рюрик и торопил весну. И наступила очередная горячая весенняя пора, когда все хлопоты сваливаются на плечи дружинников разом: надо латать ладьи, рубить лес, строить новые струги, проверять наличие товаров, приготавливать доспехи и ждать зова: то ли в торговый путь, то ли и поход против коварного врага.

Снег сошел везде. Волхов дышал холодной тяжелой сыростью, и пора было сделать решительный шаг.

— Я плыву с торгом в Царьград! — объявил вдруг князь своим друзьям, сидевшим в его гридне, и подавил прилив кашля, разом побагровев.

— Нет! — вскрикнула Эфанда и рванулась к нему. — Нет, нет! Я... больна!

Но он настойчиво объявил еще раз, отстраняя жену:

— Я плыву в Царьград! Дагар, готовь дружину! — упрямо приказал Рюрик и пояснил: — Я хочу там увидеть Аскольда!

— Дагар, останови его! Он не перенесет волок! — крикнула Эфанда. Она не обиделась на Рюрика за отчужденный жест, понимая, что князь устал от своей хвори, и надеялась на поддержку друзей.

Меченосец молчал. Тяжела была участь друга: видя болезнь князя, не дать понять ему, как глубоко обеспокоены все затянувшейся его хворью, но и не толкнуть его на смертельный шаг, каким может оказаться для него этот поход.

Рюрик, чувствуя недомолвку Дагара, засмеялся.

— Меня будут волочить вместе с ладьями! — сказал он торжественно-шутливо. — Как я буду выглядеть, Дагар? Да еще верхом на ладье, а? — Он запрокинул голову и громко засмеялся. И странным, диким показался всем этот его смех.

— Рюрик, замолчи! — крикнула вдруг Эфанда и сама испугалась своего крика.

Князь осекся. Внимательно посмотрел на жену и, поймав страх в ее глазах, сник.

— Неужели я так плох, Дагар? — спросил он. Меченосец покачал головой.

— Нет, ты не плох, князь, — твердо ответил он и быстро заговорил, обращаясь к его жене: — Эфанда, ему действительно надо побыть в теплых краях. Поплывем все вместе в Царьград! — умышленно бодро предложил Дагар и пояснил: — Давно мы не бывали у греков! Мадьяры теперь не наведываются за Днепр, путь спокоен! — громко и возбужденно рассуждал он, убеждая и себя, и князя, и его жену.

Эфанда, плача, металась от одного к другому:

— Что ты говоришь, Дагар! Рюрик, опомнись!

— Надо, Эфанда! Надо! Пойми! Это не на гибель! Это для здоровья! Вот увидишь! — терпеливо уговаривал Дагар жену князя смириться.

Рюрик хмуро поглядывал то на меченосца правой руки, то на Эфанду и вдруг приказал им разойтись.

* * *

А через два дня новгородская дружина отплыла с торгом в Царьград...

Ильмень, Ловать проплыли за пять дней. Волок от реки Ловать через цепь мелких озер до речки Торопы, а от нее до Днепра прошли за семь дней.

Дальше путь должен был идти вниз по Днепру, а потом — благодатное море Понт.

Весь путь до середины Днепра Рюрик был весел и энергичен, несмотря на хворь.

Повеселела и дружина, давно не видавшая таким своего князя: напевала песни и обсуждала, что ожидает их в знаменитом Царьграде.

Подплывая к месту слияния Припяти и Днепра, разведывательная ладья просигналила о неожиданной засаде: кто-то обстрелял разведчиков. Множество стрел воинственно торчало в боках маленького струга.

— Здесь начинаются земли древлян, — тихо пояснил Власко и нахмурился.

Три военачальника стояли на верхнем помосте первой ладьи и озадаченно разглядывали разведывательную ладейку.

— Жители лесов, — пояснил Дагар.

— Да, — подтвердил Власко и нахмурился еще больше.

— Свирепы нравом? — спросил Рюрик, еще не принимая всерьез первый сигнал надвигающейся опасности.

— Да, — подтвердил Власко. — Свирепы, злы и неугомонны. Лучше повернуть назад, — твердо предложил он.

Рюрик удивился: Влас не слыл трусом. В чем же дело?

— Но... мы же не идем их воевать, мы идем к грекам, и с торгом! — возмутился князь.

— Они обстреляли сигнальную ладью, а это есть вызов к бою: хочешь не хочешь — надо воевать! — пояснил Власко.

— Не понимаю, — горячился Рюрик. — Здесь что-то не то... Раньше было такое? — спросил он и перевел взгляд с Гостомыслова сына на задиристо торчащие стрелы.

— Было, но только после ярого набега. Значит, у них кто-то был недавно и лихо обидел, — догадался Власко и еще тверже сказал: — Рюрик, командуй полный разворот, ежели не хочешь погубить дружину.

Рюрик призадумался.

— А как же Аскольд с Диром миновали это место? — недоуменно рассуждал он. — Древляне всегда стерегут этот путь?

— Всегда, — уверенно ответил Власко. — Постой... Те, наверное, дорого откупились.

Рюрик сник: откупаться? Не хватало только этого! Да и чем?!

— Дагар, командуй разворот! — прохрипел он и бурно закашлялся.

— Власко, объясни дружине все как есть, — тихо попросил меченосец и проводил князя вниз до его клети...

Так и закончился этот последний поход Рюрика к грекам: ни торга, ни боя в течение всего пути!

Дагар оставил по всему верхнему течению Днепра дозорных и велел им выведать все тайны этой такой важной для них реки.

Каково же было его удивление, когда через месяц дозорные доложили, что древлян разозлили новые поселенцы Киева: два правителя ныне у города есть, они боевую дружину держат и воюют с живущими рядом с Киевом племенами. А нарекают тех правителей... Аскольдом и Диром!

Дагар улыбнулся: так вон какой у них Царьград получился! Надо Рюрику поведать все это, пусть повеселится! И в первый же вечер, в присутствии союзных правителей, улыбчиво рассказал князю новость.

Но Рюрик не развеселился.

— Это худо, — мрачно ответил он и объяснил: — Аскольд и Дир рядом! Их боевая дружина словно щепка у меня в глазу! Ни одна дружина так не богатеет, как эта. Фэнт, Вальдс собирают дань, ведут посильный торг и охраняют переданные им земли. Эти же... воюют! Постоянно кого-нибудь грабят! Это добром не кончится для моей дружины, — хриплым голосом договорил Рюрик и отвернулся от друга.

Он готов был разрыдаться, как младенец, от этой вести, а мысли, вытекавшие одна из другой, словно ядовитое жало, цепко впивались в его сердце. Какие усилия требовалось приложить, чтоб никому не показывать еще и эту боль!

Дагар виновато молчал: он уже пожалел, что поведал князю весть о Киеве, но делать было нечего...

Власко обеспокоено переглянулся с отцом.

— Можа, сие и к лучшему, — вдруг сказал он. — Булгары с мадьярами теперь будут реже бегать к нам.

Рюрик пожал плечами и медленно повернулся к новгородскому посаднику.

— Соберите вече и заставьте Аскольда с Диром поведать вам свои помыслы: с добром они осели в Киеве иль со злом! — с усмешкой предложил он. - Они просились в Царьград с родом своим, а увели всю полоцкую дружину в Киев! — яро крикнул вдруг князь. — Где же ваше союзное око? Почему оно дремлет? — Гостомысл вздрогнул и беспокойно посмотрел на варяга. — Молчишь?! — спросил рарожский предводитель и вдруг язвительно бросил ему: — Солнцеподобный владыка! — Рюрик хохотнул и резко отвернулся от вздрогнувшего посадника.

Гостомысл вздохнул, встал, тяжелыми шагами подошел к Рюрику и дотронулся дрожащей рукой до его плеча.

— Все было не так, яко ты глаголешь, — спрятав обиду, устало заметил он, па мгновение закрыв глаза и представив, как он держит этого сына в своих отцовских объятиях. — Аскольд и Дир пошли во Царьград только с сотней своих воев, боясь гнева твоего, — взволнованно проговорил посадник, мысленно убеждая себя, что тайного сына он все же обласкал.

Рюрик удивленно покинул брови, повернулся к посаднику, не веря ни себе, ни трогающему душу взволнованному тону Гостомысла.

Тот переждал его удивление и медленно, успокаивая себя и всех присутствующих, тихо продолжил:

— Дошедши с трудом до Киева, они еле отбилися от древлян, большими выкупами откупилися от них, и ко грекам блудням почти не с чем было идти. Тогда они решили осесть в Киеве. Но остатки полоцкой дружины узнали, что их предводители рядом, и стали понемногу сбегаться к ним. — Рюрик при этих словах подошел вплотную к посаднику, окинул его злым и недоверчивым взглядом, затем сел напротив, демонстративно закинув голову, всем своим видом давая понять, что он хотя и слушает, но не вполне верит посаднику. Гостомысл вздохнул, сочувствуя Рюрику, и, пряча глаза от Власка, так же тихо продолжил: — Аскольд и Дир не посмели отказаться от своих, ну, а там и вся дружина... примкнула к ним. — Посадник замолчал. Осторожно, но зорко вгляделся в лицо Рюрика, в его руки, горделиво сложенные на груди, и ждал, что тот скажет. Варяг едва кивнул головой, и Гостомысл понял, что может продолжать. — Да.оне рьяно взялись за соседние племена: покорили полян. — Но на аскетическом лице князя ничего не отразилось, и тогда посадник добавил:—Древлян пытались покорить, но те зело люты и хитры — их просто не взять. Все, и даже Рюрик, удивленно уставились на Гостомысла. Посадник удовлетворенно крякнул, но тотчас же пояснил:

— Да, древляне собрали им первую дань, а от второй схоронились, дали бой грабителям и ушли в глубь своих земель — в леса. Теперь Аскольд с Диром охотятся за ними, но никак не изловчатся.

Рюрик встал и, широко шагая, прошелся вдоль гридни. Затем закашлялся, побагровев, и беспомощно остановился в центре комнаты. Гостомысл бросился к нему с теплым убрусом в руках.

Власко недоуменно качнулся вперед.

Рюрик оттолкнул руки Гостомысла и, собравшись наконец с силами, воскликнул:

— Так вот в чем дело! Продолжай, продолжай, посадник, — зловеще попросил он и опять размеренно заходил по гридне.

Гостомысл бросил на скамью убрус, тяжело вздохнул и виновато проговорил, глядя на варяжского князя:

— Ходит молва, что новые правители Киева собираются ко грекам...

Власко поймал беспокойный взгляд отца и укоризненно покачал головой.

— Торговать? — спросил хрипло Рюрик, не оборачиваясь.

— Воевать, — хмуро ответил Гостомысл и пожалел, что открылся.

Рюрик вспыхнул, круто повернулся в сторону посадника и двинулся на него, прокричав:

— Ты!..

Все вскочили со своих мест и бросились разнимать правителей.

— Нет! — закричал Гостомысл и, широко раскинув руки, запретил приближаться к себе всем, кроме Рюрика. Тот опешил и замолчал; все отступили от них на шаг.

— Ты — князь! — грозно прокричал посадник в разгоряченное лицо варяга. — Ты должен ведать все! — Гостомысл топнул ногой. — Вече собрать недолго! — прокричал он опять и двинулся на Рюрика.

Князь невольно отступил назад.

— Но ты сам закрыл наш совет! — снова испытывая силу духа своего незаконнорожденного сына, прокричал Гостомысл, смелее наступая на Рюрика. — Ведь после Вадимовой смуты все узрели одного правителя — тебя! Ты все дела вершил едино — без нашего ведома! Один надорвался, а ноне требуешь веча! Да все боятся тебя! — искренне выкрикнул посадник, ткнув пальцем и грудь Рюрика, и остановился, чтобы перевести дух.

Рюрик, окинув Гостомысла горячим взглядом, прокричал что было сил:

— Нашел, когда суд надо мной вершить! Где ты был в час гибели моих братьев и моего посрамления?! — Он вплотную подошел к новгородскому владыке и протянул руки к его бороде, чуть не ухватившись за нее.

— Во Пскове! — Гостомысл как бы не замечал княжеского гнева. — От тебя хоронился! Чего смотришь, яко зверь лютой! Не тронь бороду! — без страха потребовал посадник, загородил рукой бороду и отступил па шаг от разошедшегося Рюрика.

Власко вскочил и встал между ними, опередив Дагара.

— Довольно смутничать, что с вами? — горько спросил он и тихо предложил: — Надо решать с Киевом, а вы старое помянули! — Сын опять подозрительно оглядел отца и не остывшего еще Рюрика.

— А мы давно не кричали друг па друга, — заносчиво ответил Гостомысл и тут же спокойно заметил; — Уж больно мне по нраву его крик! — Он отвернулся от Власка и еще раз оглядел Рюрика.

Дагар растерянно теребил свою бороду и что-то невразумительно бормотал, наблюдая за странным поведением посадника.

Рюрик удивленно покачал головой и вдруг молвил, обращаясь к посаднику:

— Как ты похож на нашего главного жреца!

— На Бэрина? — спокойно спросил Гостомысл, спрятав руки за спину, и подумал при этом: "Только бы не обнять этого дорогого хворого сына!.."

Власко по-прежнему внимательно следил за отцом: "Ну и ну! Наш толстый посадниче что-то не так себя ведет... Отец, отец, и ты был когда-то молод? А? Нет!.. Не может быть!.." — Законнорожденный сын новгородского владыки лихорадочно гнал от себя созревшее уже в душе подозрение.

— Да, на Бэрина, — мрачно подтвердил князь. — Я до сих пор нуждаюсь в его мудрых советах, — неожиданно сознался он, вспомнив, что давно не видел жреца.

Все промолчали.

— Я не хочу хитрить, Рюрик, — горько признался между тем Гостомысл, глядя испытующе в глаза князкя. — Тебе, чую, придется испить зело горькую чашу судьбы, — медленно и тяжело проговорил он, чувствуя, как слезы вот-вот нанерпутся ему на глаза.

— Я это знаю, — сухо оборвал его князь, отвернувшись ото всех.

— Отец! — не выдержал Власко. — Ты словно Ведун.

— Не мешай нам, — махнул рукой на него Гостомысл и подошел к Рюрику. — Ты что-то хотел сказать, сын мой? — как-то по-стариковски жалостно спросил посадник и робко дотронулся до руки варяга,

Все онемели.

Рюрик повернулся, недоуменно посмотрел на Гостомысла — на его взволнованное лицо, на лохматые, сведенные от напряжения брови, на так неестественно плотно сжатые губы посадника, на повлажневшие глаза, почувствовал его душевную тревогу, но, переведя взгляд на Власка, решил, что слова "сын мой" относятся к тому, и промолчал.

— Говори, прошу тебя, — прошептал Гостомысл, умоляюще глядя на Рюрика, и едва сдержал слезы. "Ах, кабы не тут и не так глаголити эти речи..." — горько подумал он и спохватился, почувствовав общее напряжение. Он чуть-чуть отошел от Рюрика, шумно вздохнул и ободряюще кивнул ему: мол, я тебе внимаю!

Рюрик уловил резкую перемену в поведении посадника и смущенно спросил:

— Но... неужели нельзя хоть что-нибудь изменить к лучшему?

Все молча смотрели на князя, а он все еще удивленно разглядывал новгородского посадника.

— А как?.. Убить Аскольда с Диром? — Вопрос свой Гостомысл задал тихим голосом, но он змеиным жалом вонзился в душу князя.

Рюрик аж задохнулся. "Всевидящая змея! Он зрит меня насквозь!" — зло подумал князь и хотел было отвернуться от посадника, но тот беспощадно продолжил:

— Вернуть их силу в Полоцк или... Новгород? А потом снова разбивать дружину и кого-нибудь сажать против леших?.. — Гостомысл бил и бил князя своими ядовитыми вопросами. — А дружина, разбившая мадьяр, будет опять искать себе достойного врага, — убежденно заявил он, — и как пить дать побежит изведать силу свою на греках. Все будет так же, яко произошло с Аскольдом и Диром! Так зачем же собирать вече, наш князь, — ласково и, как прежде, тихо спросил он, видя злость Рюрика. — Твой княжий дух надо закалять прав дой, сын мой! — сурово добавил Гостомысл и вгляделся в лицо князя.

Все молчали, и только взволнованное дыхание присутствующих нарушало эту тревожную тишину.

Рюрик, выслушав грозное откровение посадника, внял ему всей душой, но он был болезненно раздражен и не мог не съязвить в ответ на урок, полученный им от Гоетомысла. Глядя ему прямо в глаза, он медленно и тихо проговорил:

— Странные вы, словене: ежели старику понравился молодец, то он обязательно его сыном наречет, — чувствовалось, что Рюрику сказанное дается с трудом — голос его звучал хрипло, даже как-то скрипуче. — Но мой отец никогда не был так лукав и злодумен. — Князь упрямо смотрел в глаза посадника и ждал, что тот ему молвит в ответ.

— Я... понял свой грех! — слегка склонив голову, ответил Гостомысл. Он, казалось, был смущен, но не отводил ласкового и обеспокоенного взора от пытливого взгляда Рюрика.— Не торопи судьбу своих соперников, — настойчиво посоветовал он и тяжело перевел дух. И, сразу посуровев, молвил: — Пусть сидят во Киеве! Нам нельзя с ними ныне драться! — заявил он и вдруг громко постучал каблуком сапога по полу.

Рюрик удивленно оглянулся на стук. Вызывать слугу стуком в его доме мог только он, князь. Но Гостомысл шумно прохаживался вдоль стола княжеской гридни и не обращал внимания на присутствующих.

Вошел слуга.

— Накрой-ка нам на ужин чего-нибудь, — по-свойски приказал Гостомысл слуге, не взглянув на князя.

Хромоногий Руги почтительно поклонился посаднику, вопросительно глянул на своего рикса, который вялым кивком подтвердил требование главы ильменских словен, и пошел выполнять распоряжение.

— Что ж, пусть сидят во Киеве! — трижды, как эхо, повторил князь наказ Гоетомысла, с трудом успокаивая свою мятежную душу.

ДЕРЗОСТЬ АСКОЛЬДА

Была темная ночь, когда в ворота Аскольдова двора в Киеве постучал человек, закутанный в длинную накидку. На вопрос слуги он скороговоркой проговорил:

— Аскольда немедля подними!

— Да он и не спит, — молвил слуга. — У него жена только что сына родила,— радостно пояснил он.

— Да ну? — удивился пришелец. — Как же он тогда... — подумал вслух человек, но оборвал себя на полуслове. — Где он? Веди меня к нему, — беспокойно потребовал таинственный гость и быстро пошел за слугой.

В доме Аскольда было суетно. Из дальней клети слышались смех, глухие возгласы и крикливый плач младенца.

— Стой здесь, — попросил слуга пришельца. — Сейчас князя позову!

Ждать пришлось недолго. Аскольд, взволнованный, улыбающийся, вгляделся в уставшее лицо пришельца, сразу же узнал его и повел в свою гридню.

— Пойдем! А ты проверь ворота, — приказал он слуге.

— Так что? — нетерпеливо спросил Аскольд, с трудом переключая свое внимание с радостного события, только что происшедшего в его доме, на стоявшего рядом с ним человека.

— Самое время! — взволнованно зашептал тот, сверкая глазами, и быстро перечислил, загибая по очереди один палец за другим на правой руке: — У берегов Сицилии выстроился огромный флот пиратов и требует Михаила Третьего к себе.

— А он что? — с яростным блеском в глазах продолжал расспрашивать Аскольд.

— В Каппадокии горят личные владения Михаила. Туда-то и направился он со своей армией, — радостно потирая руки, объяснил пришелец.

— А флот? — вскрикнул Аскольд, и пришелец его понял.

— А флот он направил к берегам Сицилии! — терпеливо пояснил он. — Византия открыта! Царьград закрыт только с моря! Подходи и бери: ни армии, ни флота!

— Молодец! — похвалил его Аскольд и вынул из сундука, стоявшего возле серебряной треноги со священным котелком, мешочек с серебром. — Держи! — Он передал мешочек пришельцу и хвастливо добавил: — Это арабские!

Человек ловко поймал мешочек и поклонился Аскольду.

— Иди спать! Тебе укажут где! — повелительно произнес тот и тихонько постучал по стене. Вошел слуга и проворно увел человека с собой. А ранним утром снова постучали в ворота Аскольдова двора, и снова человек, закутанный в длинную темную одежду, спешно потребовал владыку Киева к себе. И этого человека выслушал Аскольд, и этому человеку вручил мешочек с арабскими диргемами, но спать у себя в доме не оставил. Затем он срочно приказал поднять Дира и привести его к себе.

Дир явился заспанный, поеживаясь от утренней свежести.

— Поспать, бедовый, не даешь, — беззлобно ворчал он на черного волоха.

— Доспишь в ладье. В полдень отплываем к грекам. Дир так и сел.

— Ты всю жизнь бросаешь вызов судьбе! — ошарашенно изрек он. — Так можно и шею сломать, — хмуро предупредил он и устыдил Аскольда: — У тебя же нынче сын родился! Не терзал бы жену-то!

— Другого такого случая не представится! — прервал его Аскольд, не вняв увещеваниям друга. — Женщина — это мед, война — это свежий ветер! Я не могу жить ни без того, ни без другого! — своевольно заявил черный волох и гордо запрокинул голову.

— Не понимаю тебя! — с досадой воскликнул Дир. — Она не переживет этого!

— Ты за чью жену душу себе бередишь? — смеясь, спросил его Аскольд. — За свою или за мою? — хитро добавил он, пронизывая недоверчивым взглядом своего сподвижника.

— За обеих, — сознался Дир. — Ты хоть не говори ей, что в дальний поход уходишь, — посопетоцал он горестно, отведя взгляд печальных глаз от нозбужденного лица Аскольда.

— Да ты что, не знаешь моей жены?! — гордо воскликнул волох. — Она сама бы пошла со мной в поход, ежели б не роды! — засмеялся Аскольд.

— Моя не такая, — вздохнул Дир. — Не знаю, как и сказать ей, — хмуро проговорил он и снова вздохнул.

— Скажи, что за греческим золотом плывем! Оно, мол, незащищенным лежит! Только взять надо, и все! — смеясь, посоветовал Аскольд.

— Что ты говоришь! Когда это греки не защищали свое добро? — изумленно спросил Дир и недоверчиво уставился на разошедшегося от предвкушения легкой добычи владыку Киева.

— Только что два разных человека донесли мне одну и ту же весть, — торжествующим шепотом изрек Аскольд: — Царьград свободен и открыт! Плыть надо немедля! Все! — приказал он и строго добавил: — Иди собирайся и путь! Я сейчас поднимаю дружину!..

 * * *

Днепр и его коварные пороги все пятьсот ладей Аскольдовой дружины преодолели благополучно. Еще два дня пути по Днепру, а тут задул и теплый ветер с моря...

В Понт ладьи вошли черной звездной ночью и, держась западного берега моря, осторожно направились к заветному Царьграду. Еще три дня пути — и он твой! Но Аскольд не позволял себе потерять голову от предвкушения победы. Он холодным рассудком взвесил все и не бередил себе душу раньше времени, сосредоточенно следя за ходом ладей, изредка собирая для беседы своих тысячников и сотников.

Зная Царьград давно, Аскольд знакомил военачальников с расположением ворот столицы греков, объяснял, как взять их с наименьшими потерями. Военачальники поражались завидной памяти Аскольда, его сметливости и отваге. Выслушав и поняв требования своего предводителя, они расходились по своим клетям, чтобы еще раз продумать детали предстоящего штурма великого города.

Когда Аскольд остался на помосте один, Дир, проходя по верху ладьи, случайно наткнулся на него и, волнуясь, проговорил:

— Ты обещал мне поведать бытие Византии. Еще два дня пути... Когда сказывать будешь? — спросил он Друга.

Аскольд замялся: дел было много, но и о последних вестях из Византии не терпелось сообщить своему первому помощнику.

— Давай присядем здесь, и я поведаю тебе тайный замысел моего похода, — доверительно сказал киевский правитель рыжему волоху.

Дир обрадовано сел с ним рядом.

— Когда мы были с тобой в последний раз у греков с торгом, мне удалось... зацепить одного человека, знающего Василия Македонянина.

— Самого?! — изумился Дир, недоверчиво оглядывая своего предводителя.

— Самого! — удовлетворенно подтвердил Аскольд. — Варда как негласный кесарь при Михаиле Третьем, чую, всем надоел, — так же важно продолжил Аскольд и небрежно добавил: — Кажется, ему скоро будет конец.

Дир широко округлил глаза, удивляясь осведомленности Аскольда, но побоялся высказать ему свое недоверие. Аскольд почувствовал в позе рыжего волоха недобрую колючесть, но все так же бодро продолжил:

— Михаил Третий вырос и пытается разобраться в своем окружении. Пока он разбирается, мы и пограбим его! — торжествующе объявил киевский правитель и удовлетворенно закончил: — Вот и весь сказ!

— Но неужели в городе никого не будет? — оторопело спросил Дир, все еще сомневаясь в словах Аскольда и не желая участвовать в этом пиратском походе. Он признавал битвы только с равным противником, а тут...

— Будет! — возразил, смеясь, Аскольд.

— Кто? — удивленно спросил Дир.

— Фотий да Игнатий, — все так же смеясь, ответил черный волох.

— Но это же очень важные люди: им поклоняется вся Византия! — ужаснулся Дир.

— Да! Но воевать ни тот, ни другой не умеет! — уверенно заявил Аскольд.

— Ой, Аскольд, как ты... как ты рьян! — ужаснулся Дир.

— Повинуйся мне во всем и помни о Перуне! — наставительно потребовал от него киевский правитель. — Налететь, как молния, и громом сразить! — грозно напомнил Аскольд, сжал кулак и стукнул им по борту ладьи. Глаза его горели лихорадочным блеском. Красивое лицо было залито серебряным светом луны...

Дир робко глядел в лицо воителя: красота Аскольда внушала ему страх. "Ох, как бы все вернуть назад!" — сокрушенно вздохнул рыжий волох и хотел отвернуться от Аскольда, но лишь крепче ухватился за борт ладьи.

— Довольно! — отрезал Аскольд.— Что бы я ни предпринимал, не мешай мне! — заявил он и отвернулся от Дира, чтобы не видеть испуганного взгляда его серых глаз, чтобы не допустить к своей душе смущение сподвижника и чтобы не охладить свой разыгравшийся пиратский норов...

* * *

— Дир! Ты знаешь, я передумал, — хмуро проговорил Аскольд, пытаясь не смотреть в глаза своему рыжеволосому сподвижнику, который, чувствуя необычность поведения именитого волоха, боялся проронить хоть слово и затаил дыхание.

"Что значит передумал?! — хотел было прокричать во всю глотку Дир. — Ты?! Передумал идти на Царьград?! И это... после стольких дней волока? И это... после того, как мы уже возле самого главного полуострова греков? Ты что, Аскольд, переродился?" — звенели в голове Дира неуемные вопросы, но он сжал скулы так, что почувствовал скрежет собственных зубов, и тяжело молчал.

— Я передумал идти в лоб на Царьград, — тихо и медленно пояснил Аскольд и подождал, пока Дир успокоится.

Дир шумно выдохнул и вытер вспотевший лоб рукавом безворотниковой фуфайки.

Аскольд засмеялся.

— Там эти цепи Джосера, их действительно пока не преодолел никто, и в бухту Золотой Рог нам с севера лучше не входить.

— А как же? — еле слышно спросил Дир, сдерживая возгласы удивления и недоумения.

— Мы... — небрежно растягивая слова и глядя то вдаль, на ласковое зыбкое водное пространство, то ввысь на быстро сгущающиеся сумерки и ища на небе появления первых звезд, тихо говорил Аскольд, — пойдем сейчас до местечка Чаталдоус, что находится на северном побережье Византии.

— Ох! — ужаснулся Дир. — Это же самое мрачное место греков! Там же начинаются болота их птиц смерти, журавлей!.. Говорят, что в этих журавлях живут души злобных греков. Зачем тебе эти места, Аскольд?

— Мы с тобой, Дир, не греки, а волохи! — засмеялся Аскольд и быстро и решительно заметил: — Нас их духи не тронут, ибо наши боги сильнее! Мы поставим на колеса все наши струги и лодии, погрузимся на них, поднимем все паруса, пересечем все византийские болота на ладьях, где волоком, где на колесах, и спустимся на воду уже в Мраморном море; и пусть журавлиные стаи Чаталдоуса заметают наши следы поскорее! Мы войдем в греческую, знаменитую, царьградскую гавань Суд со стороны юго-западной, там, откуда нас никто не ждет! — зловещим шепотом завершил Аскольд спою короткую речь и внимательно посмотрел на побледневшего Дира. — Что тебе не по нутру, Дир? Разгони кровь по кругу! Вдохни полной грудью всю эту морскую ширь, насыть свои легкие и сердце удалью Понта и смелее выполняй мои указания! Мы должны все сделать быстро, рьяно, чтоб Царьград вздрогнул и окоченел от моей лихой затеи! Я ненавижу его царскую роскошь! Уж слишком много народов грабили эти ненасытные греки, пора и их потрепать за одежды из паволоки! Не беспокойся за колеса! Их достаточно, и они крепки, как копыта моего верного скакуна! — говорил Аскольд, больно сжимая плечо своего сподвижника, и уже чуял и знал наперед, что его воля, несмотря ни на что, будет выполнена...

* * *

Оставалась ночь пути до прибытия в заветную столицу, когда ладья Аскольда была задержана странным купеческим дозором, направленным к незнакомым судам с какого-то невидимого острова. Аскольд спал. Дир находился в карауле и едва разбирал слова, доносившиеся снизу, с воды, где чалившая к ним лодка несколько раз стукнулась о борт их струга.

— С яким грузом и куда идем? Можа, к ним заглянуть?! Да нос укоротить, чтоб не совали его куда не надо? — перевел Диру по-своему вопросы дозорных Глен, меченосец правой руки, могучий воин — бастарн из дружины Аскольда, дежуривший вместе с волохом, и ловко схватил секиру.

Дир предупреждающе остановил порыв храброго меченосца.

— Что они хотят? — не понял Дир.

— Чтобы мы отошли от западного берега на тысячу локтей в море, — снова перевел Глен и с усмешкой добавил: — Иначе они угостят наш караван судов каким-то особым пирогом.

— А они ведают, какой силе угрожают? — хмуро спросил горячего бастарна Дир.

— Да, — с явной задиристостью подтвердил Глен и предложил Диру посмотреть на дозорных греков.

Дир перегнулся через борт и с помощью факела сумел рассмотреть следующее: в дозорной ладье греков сидело всего шесть гребцов, двое из которых возились с каким-то довольно большим котелком, от которого отходил длинный, змеевидный рукав, наполненный какой-то клокочущей жидкостью.

— Что они делают? — с отвращением и ужасом спросил Дир и быстро приказал тихонько отплыть от опасной лодки, отталкиваясь веслами только левого борта.

— Напрасно, Дир, — разочарованно протянул Глен, но приказ рыжеволосого волоха не выполнить не мог.

Струг Аскольда плавно и неожиданно быстро на значительное расстояние отделился от греческого дозора, одновременно метко обстреляв коварных лазутчиков. Стрелы охранников Аскольда пригнули тела тех двух озабоченных греков, которые стремились во что бы то ни стало спустить на море тяжелый, мокрый, извивающийся от бьющейся и нем жидкости рукав и свершить опаснейшее дело. Оставшиеся в лодке греки дружно схватились за весла и резкими рывками пытались придать своему маленькому плавательному сооружению стремительную скорость. От резких толчков лодки тяжелый длинный рукав выскользнул из нее и выплеснул из себя в море вонючую жидкость. Непонятный запах, распространяемый ветром, достиг караульной площадки струга Аскольда, и Дир, вдохнув, его, сморщился.

— Что за вонь? — спросил он Глена, но тот лишь пожал плечами.

— Дай команду всем нашим ладьям обойти это место на сто локтей... и пусть не бросают в море факелов! — догадался добавить Дир и сам удивился собственным словам.

Глен тоже раскрыл рот.

— А... разве кто-нибудь... — промямлил он.

— Мало ли что! — оборвал его Дир и оглянулся посмотреть на удаляющуюся лодку греков.

— Надо бы доложить Аскольду о случившемся. Что-то за этим кроется, — в раздумье проговорил волох, и Глен поддакнул ему.

Когда подняли и привели Аскольда на дозорный помост, до утренних сумерек оставалось еще довольно много времени, чтобы Дир смог рассказать все своему предводителю и услышать от него единственный вопрос и единственное решение:

— В каком направлении исчезла из виду эта лодка? Дир указал на юг.

— Туда и мы будем держать курс, — изрек Аскольд и пошел досыпать, дав Диру на прощание указание поднять всех стрелков и быть наготове к любому нападению.

— Иди тихо, веслами рыб не будить! Борта стругов накрыть щитами! — пробубнил киевский предводитель и широко зевнул.

— А вдруг не туда придем? — засомневался было Дир.

Но Аскольд небрежно бросил:

— Куда приведет Перун, там и будем драться в первую очередь!

* * *

К утру разведывательный эскорт быстрых стругов Аскольда наткнулся на небольшой скалистый остров, на котором одиноко возвышался мрачный монастырь да несколько жалких глинобитных домиков. На маленькой пристани, что уютно располагалась в песчаном заливе, спокойно дремало несколько лодчонок, от которых совсем не веяло бойцовским духом.

Аскольд дал команду, и ладьи пристали к незнакомому берегу.

— Да, да, к монастырю! Не правится мне, что он нем как рыба. Гостей положено встречать колокольным звоном! Так, Дир? — властно говорил киевский предводитель, зорко оглядывая крутые скалистые берега острова и единственную узкую тропинку, ныряющую и извивающуюся в каменистых склонах и ведущую к мрачной обители христопоклонников.

Дул порывистый свежий ветер и подхлестывал Дира следить за высадкой двухсот всадников, которые тщательно проверяли свои доспехи и беспокойно поглядывали наверх. Там, за мощными каменистыми стенами могли быть те, схватки с которыми не сулили ничего хорошего. Однажды на Балканах воины Аскольда уже отведали удары восточных рыцарей. Если сейчас им предстоит подобная встреча, то стратиотская⁶ тяжеловооруженная конница нынче должна столкнуться с другой силой, нежели в первый раз, когда ничего не подозревавшие секироносцы Аскольда лишь смелой душой, лихой отвагой и яростным желанием жить сумели отразить мощный удар закованных в железо непонятных монахов-воинов, которых еще почему-то называли катафрактариями⁷. Аскольд заметил волнение и беспокойство своих дерзких, отважных воинов и проговорил неожиданно важным, назидательным, но удивительно спокойным голосом ту речь, которая почти всегда имела магическое значение перед любой битвой волохов:
________________________
⁶ Стратиоты (греч.) — мелкие и средние землевладельцы, которые составляли основу профессионального войска в Византии в IX—Х веках.
⁷ Катафрактарии — рыцарская кавалерия (от греч. саtаfгасtа—доспех воина). Вооружение их состояло из тяжелого металлического доспеха, закрывающего тело всадника до колен, а иногда до ступней, конического шлема, копья, достигающего в длину 4,5 метра; меча, порою лука со стрелами. Зачастую доспехи имели и лошади катафрамариев.

— Крепче держите руки с мечом, ибо наше солнце и любовь наших женщин придают нам ту силу, которую не сможет сокрушить ни один враг! Всем взять в руки секиры и мечи и показать свои доспехи Перуну! Затем протяните руки с доспехами к солнцу, которое так щедро обогревает нас нынче, и возьмите у него огня и доброты для силы вашего сердца, ибо только оно управляет воином во время битвы! Так говорили наши древние жрецы! Так будем верны их наказу!

Меченосцы, слышавшие не впервой эту речь, внимательно смотрели на своего предводителя, говорившего древние, мудрые слова новым, неведомым еще им голосом, и недоумевали: что стряслось с их бравым Аскольдом? Кто это всего лишь за ночь выковал в нем такую речивость и проникновенность в тайную силу слова? Как он говорил! Как успокоился сразу ветер на море и на этом неизвестном острове, едва раскрыл рот их неугомонный вожак! К чему бы это?! Кто на этом острове так молил своего бога, чтобы сюда прибыл невзначай киевский князь и свершил то, что задумало небо?

Меченосцы во все глаза смотрели на своего полководца и не двигались с места.

— Ну?! — не понял Аскольд причины затянувшейся паузы и вскинул правую руку с мечом к небу. — Покажем свои доспехи Перуну! — гордо предложил он еще раз свершить ритуальное действо.

Меченосцы очнулись от своих дум, вздохнули, закрыли на мгновение глаза, сосредоточившись на приказе Аскольда, а затем, с верой в благодать, исполнили его наказ.

— А теперь осторожно идем в неизвестность, — тем же важным голосом призвал Аскольд своих воинов и, простившись с Диром, охранявшим залип, ступил на коварную тропу, которая сразу же, за первым крутым поворотом, неожиданно оборвалась и едва не уцлскла за собой киевского предводителя в глубокую, но узкую расщелину.

— Мост! — потребовал Аскольд, оправившись от смущения, и, когда было выполнено его приказание, уже ,не торопил события. Усилив охрану и утроив бдительность, киевский князь медленно продвигался к тому, что впоследствии принесло ему самую громкую слапу, и не столько в мире языческом, сколько в мире христианском. А пока ничего не подозревавший завоеватель с оглядкой на крутые склоны шествовал рядом со своим скакуном и желал знать только одно: что это за остров, на который их кто-то так легко завлек, и какую хитрость таит в себе вон тот монастырь, стены которого уже видны и обязательно будут им нынче взяты? Уверенность Аскольда в том, что этот огромный, серый, мрачный монастырь будет взят им, передалась и его гридопям. Меченосцы, ехавшие тесной гурьбой вслед за споим князем, редко перебрасывались кос-какнмн замечаниями но поводу той или иной бойцовской хитрости и ретиво оберегали в себе тот воинский запал, который проник в их душу вместе с речью Аскольда, начинал подогревать уже их сердца и звать на бой, как того требовали их вожак и еще какая-то сила.

Угрюмо смотрели они на небо, и небо услышало их зов. Едва всадники взобрались на небольшую площадку, что вела только к воротам монастыря, как в их сторону полетели камни, засвистели меткие, цепкие стрелы и вонзились в умело подставленные щиты.

— Всем к стенам! Щиты на голову! — приказал Аскольд и, вглядевшись в верхние бойницы монастырских стен, убедился, что защитников у этой христианский обители мало.

Первая атака была отражена без потерь, и Аскольд решился на взятие ворот монастыря. Отыскав среди приблизившихся к нему командиров тяжеловесного, немногословного Мути, он дал ему понять, что необходимо выбить ворота монастыря черепаховыми бойнями. И молчаливый Мути без суеты приказал своим силачам выполнить задание Аскольда. Два десятка богатырей из отряда полунемого, но очень сообразительного командира, раскачивали дубовые, обтянутые воловьей кожей, огромной толщины бревна и общим усилием ударяли ими в крепкие, кованные железом сосновые ворота монастыря. После нескольких ударов "черепахами" ворота не выдержали, надломились по центру, скорчились, а затем с жалобным, хриплым и скрипучим стоном растворились.

Аскольд мгновенно приказал всем отойти от ворот на безопасное расстояние и некоторое время переждать — во избежание коварного нападения врага из темных закоулков внутренних стен монастыря. Ратники поначалу повиновались, но, гонимые предчувствием необычного дела, не смогли быть терпеливыми до конца. Едва дунул сквозной ветер из открытых ворот 'монастыря, как непоседливый секироносец Лесто пришпорил коня и стремительно промчался за чьей-то мелькнувшей было тенью. Аскольду ничего не оставалось делать, как пропустить вовнутрь монастырского двора весь отряд секироносцев и самому, в сопровождении могучих меченосцев, следовать за ними, оставив на площадке три десятка воинов на случай засады. Бой был в самом разгаре, когда Аскольд попытался выяснить, нужна ли Лесту помощь. Тяжеловооруженных монахов было едва больше двух десятков, но сражались они рьяно. Сменив легких, подвижных секироносцев на своих меченосцев, Аскольд вскоре понял, что монахи, вероятнее всего, выполняют какую-то охранную миссию, нежели отбывают воинскую повинность. Ну, а коль охранники, то... почему вас так мало, ежели в монастыре отсиживается какой-то опасный для кого-то враг... Нет, Аскольд, пока меченосцы бьются с катафрактариями, ты думы думать не умеешь. Слишком горяч душою, чтобы хладнокровно осмысливать происходящее.

— Стоп! — вдруг грозно приказал он воителям и удивился, что был понятен и монахам в кольчугах и конических шлемах. — Может, не будем убивать друг друга, а выясним, кто за сними стенами укрывается? — вдруг по-славянски громко проговорил Аскольд и снова удивился, что был понятен всем.

Но уже в следующее мгновение послышался ответ разъяренного катафрактария, что бился в первом ряду и, видимо, был старшим.

— Не позорь Словении словенина! Предательства от нас не дождешься!

Аскольд вспыхнул:

— Я не хочу битвы ради битвы! Скажи, Словения, может, не стоит нашей крови тот, чью жизнь вы оберегаете здесь? — спросил он, пытаясь разглядеть лицо словенского рыцаря, находящегося на чьей-то опасной службе.

— Стоит! — упрямо ответил катафрактарий и, не упуская из виду боевую позицию меченосца-пришельца, грубо напомнил Аскольду: — Ты же ведаешь, ежели словенский род вынужден был наняться к кому-нибудь на службу, то он не ищет с-рама роду своему!

Аскольд помрачнел. Да, он знал, что такое словенский род на службе. Это крепость на основе родства!

— Фермо⁸, ты одолеешь его один на один? — глухо спросил он своего меченосца, дравшегося с великолепным рыцарем.

— Постараюсь оправдать свое имя, князь! — гордо

ответил меченосец и пояснил: — Дед говорил, что я рос упрямым, а отец сказал, что я вырос твердым, непоколебимым воином! Каким я стану — покажет честный бой!..

— Никто не должен умирать просто так, и даже непоколебимые в бою, — угрюмо прервал меченосца Аскольд и попытался еще раз остудить бойцовский пыл словенского рыцаря. — Скажи, доблестный frаtеllо⁹, ваше братство допускает совет по необходимости?
_____________________
⁸ Твердый, непоколебимый (лат.).
⁹ Брат (от лат. frаtе — монах).

— Что ты хочешь? — грубо спросил словенин, исподлобья оглядывая окружение Аскольда, и, словно зная свой конец, на какое-то время опустил на круп коня тяжелый булатный меч.

— Хочу знать, где я? Что это за остров? Кто укрывается в этом монастыре? И почему ты без совета с братьями по духу и крови не можешь отдать мне этого человека? — спокойно все же перечислил Аскольд свои вопросы.

Наступила тяжелая тишина. Замолчали все ратники. И только крикливые морские чайки надрывно напоминали о присутствии на острове злой силы духа и требовали торжества законов неба.

— Остров называется Теревинф, — хмуро, после небольшой паузы ответил первый катафрактарий и отвернулся от Аскольда.

Аскольд понял, что словенин дрогнул на мгновение. Далее он ничего не скажет, как ни пытай.

— Кого вы охраняете? — разозлившись, закричал Аскольд, но в ответ услышал только призыв катафрактария к бою.

Меченосцы съехались, и началось беспощадное сражение.

Аскольд отъехал на безопасное расстояние и с безысходным унынием стал наблюдать за боем, не желая никому победы. Рядом с ним на горячем коне восседал секироносец Лесто и рвался на помощь своим, но Аскольд только поднял вверх левую руку с широко раскрыл той ладонью, это означало: не мешать справедливой битве. Круг секироносцев сомкнулся за спиной Аскольда, огорченные ратники понимали, что их предводитель прав: иначе нельзя — Святопит и Псрун за нечестный бой покарают...

Двадцать два катафрактария погибли, защищая жизнь неизвестного узника Теревинфского монастыря, и пятнадцать меченосцев дружины Аскольда получили тяжелые увечья.

Мрачный предводитель киевской дружины приказал волхвам немедленно оказать помощь раненым, и те безотлагательно в первую очередь схватились за сосуды с живой и мертвой водой. Пока врачеватели священнодействовали над телами раненых меченосцев, Аскольд с Лестом и богатырями под началом Мути решился войти в монастырь. Со злой решительностью он распахивал одну дверь за другой, никого не встречая на своем пути, и уже было отчаялся и приготовился дать команду взять все ценное в монастыре на борт струга, как случайно задел за красивую, шитую золотым шитьем завесу и увидел за ней потайную дверь.

Он приказал Мути справиться с крепким запором двери.

Когда грузно отворилась кованная железом дверь, в узкой келье Аскольд увидел человека, молящегося перед большой иконой Спасителя. По-видимому, человек был еще не стар, довольно крепкого телосложения и, судя по всему, не из пугливых. Он не шелохнулся, когда открылась со скрежетом дверь, и не захотел увидеть тех, кто так жестоко расправился с его преданными телохранителями, но всей своей благородной осанкой неожиданно вызвал у захватчиков столько противоречивых чувств, что даже Аскольд не смог в первые мгновения произнести ни звука. Скорбь и гнев просматривались не только в низко опущенной голове, покате плеч и согнутых локтях этого странного узника, но и в глубоких складках его монашеской одежды.

Аскольд поперхнулся, несмело откашлялся и, сдслпн небольшой шаг вперед, проговорил на своем языке, корни которого уходили в латынь, то, что неожиданно пришло на ум:

— Аvvеrtirе tе, gеrеrоsе Jafangene: ho da farе questо; реr forха hо valigi tеi frаtеrnitе! (Извещаю тебя, благородный узник: я должен был это сделать; помимо воли я уложил твоих братьев монахов.) — Не трудись говорить языком ломаной латыни, tеmеrаriо Rаbbisre¹⁰! Я ведаю, ты либо варвар-русич, либо Словении, — глухим голосом, по-словенски, проговорил странный монах и, повернувшись к пришельцам, встал.

Это был человек среднего роста, слегка полноватый, с хорошими манерами и благородным лицом. В его жестах чувствовалась недавно утраченная власть, былое могущество, но никакого высокомерия и самовлюбленности при этом не наблюдалось
__________________________
¹⁰ Дерзкий злодей (лат.).

— Можешь и меня обезглавить, смерти я не боюсь, исвершить тризну над всеми обитателями сего монастыря по обычаям своего варварского племени, — жестко проговорил узник, с презрением глядя в глаза Аскольду. — Почему медлишь? — спросил он.

— Где-то я видел тебя, благородный узник, — растерянно вдруг проговорил Аскольд и медленно вытер вспотевший лоб. Князь вгляделся в красивые, карие глаза узника, в его широкий лоб, полноватые губы... Да, да-да, вот эти губы когда-то раскрывали властный рот и помогали произносить какие-то важные речи! Боги, да это же...

— Ты?! Как ты здесь оказался, Игнатий! — в изумлении пролепетал Аскольд и не смог сдержать себя от раболепного порыва. — Прости меня, если сможешь, великий патриарх великой столицы мира! Я... я не могу говорить от дива, потрясшего меня! — Аскольд склонил голову перед Игнатием и некоторое время действительно не мог прийти в себя от удивления.

Секироносец Лесто теребил своего предводителя за тяжелое кольчужное покрытие, которое Аскольд надевал поверх вязаной безворотниковой фуфайки, и пытался уяснить для себя, тот ли перед ними Игнатий, который должен был находиться в Царьграде и которого они с боем должны были грабить или убить там — о нем Аскольд рассказывал в ладье. "Уж больно сказочно все случилось с нами, кому сказать, так и не поверят", — мучился бравый Лесто, а Аскольд все молчал.

Молчал почему-то и Игнатий, не удивившись в свою очередь, что какой-то варварский вождь знает его в лицо. Мало ли гостей в праздничные дни смотрели на него и слушали его литургии!

Наконец секироносец не выдержал.

— Это... тот самый патриарх, которого весь Царьград почитает?! — ошарашенно проговорил он, округлив свои красивые серые глаза, и наивно спросил: — А как это возможно?

Аскольд очнулся. Действительно, как такое стало возможным? Но... не при всех же заставлять отвечать на глупые вопросы такого человека! Он повернулся к Лесту и тихо распорядился оставить их наедине с патриархом. Лесто набычился. Рядом с ним оказался грозно молчавший Мути и отрицательно покачал головой.

— Молчун, ты неправильно понял, — улыбнулся Аскольд и положил руку на огромное плечо богатыря.

Тот отвел плечо, и рука Аскольда повисла в воздухе. "Ах, это я неправильно все понял, — удивился Аскольд и довольно быстро согласился со своими военачальниками. — Да, там, в заливе, ждет дружина. Мы возьмем его с собой и вернем в Царьград! Как я это сразу не подумал?" Он развернулся в сторону Игнатия и доброжелательно проговорил:

- Мы идем на твою столицу...

— Грабить? — резко прервал его вопросом бывший константинопольский патриарх.

— Да! — спокойно ответил Аскольд и улыбнулся своей красивой улыбкой. — Хочешь, мы вернем тебя назад? — милостиво спросил он Игнатия.

Но тот, немного подумав, печально улыбнулся.

— Зачем? Чтобы меня там наконец убили? Уж лучше ты это сделай! Здесь!

— Нет! — бурно возразил Аскольд. — Убить такого патриарха, как ты, этого мне Святовит никогда не простит! А вот вернуть тебя на твое место и тем самым искупить свой грех за убийство твоей охраны — это дело, достойное руки Аскольда! — гордо проговорил предводитель киевской дружины и открытой ладонью протянул правую руку Игнатию.

Низложенный патриарх улыбнулся.

— Так это ты год назад на Балканах расшугал катафрактариев Николая Первого? — удивленно спросил оч и принял руку своего освободителя.

— А кто такой Николай Первый¹¹? — усмехнулся в свою очередь Аскольд, слегка пожимая руку глубокоуважаемого человека не только Византии, но и всего православного мира.
____________________
¹¹ Николай Первый — римский папа (годы правления; 856 —872).

— Много будешь знать, скоро состаришься, — доброжелательно проворчал Игнатий и спокойно добавил: — Ты знаешь, а я действительно не хочу возвращаться в город, где меня как патриарха низложили, Я уж лучше тут...

Но Аскольд не дал ему договорить.

— У нас мало времени. Сейчас твой город открыт. Михаила нет, его армии и флота нет; ты войдешь в город как освободитель!

— От тебя?! — удивился Игнатий и восхищенно посмотрел на Аскольда.

— Да! От меня! Я сделаю тебя главным героем Царьграда! И ты еще попатриаршсствусшь! — засмеялся тот и, взяв осторожно Игнатия под локоть, с почтением, которое испытывал так редко в своей бурной жизни, предложил низложенному патриарху немедленно покинуть монастырь.

Игнатий склонил голову и тихо ответил:

— Что ж, видно, такова воля Божья!

* * *

Когда Дир пришел в себя от неслыханного дива и прекратил ощупывать то себя, то, тайком от всех, Игнатия, сидевшего на самой лучшей скамье в их ладье и с улыбкой наблюдавшего и за поведением моря, и за повадками странных варваров, с оживлением ожидавших приближения к какому-нибудь месту, где можно было бы безопасно высадить низложенного патриарха, — наступил вечер. На море было тихо, узник спокоен и сыт, а до берега, который так манил богатыми дарами, оставалась одна ночь пути. Теревинфский монастырь скоро сольется с морем и исчезнет из глаз, а тоска по пережитому событию будет вечно жить в душе каждого, кто соприкоснулся с ним. Каждому из участников этого необычного происшествия при воспоминании о нем всегда будет либо не хватать слов, чтоб описать то доблесть меченосцев, сразивших мужественных словен-катафрактарисв, охранявших патриарха Игнатия, то великолепие доброго порыва Аскольда, подарившего константинопольскому патриарху не только жизнь, но и возможность вернуть себе священный сан; либо рассказчик будет так красноречив, что восторженные слушатели оставят в своей душе в качестве отзвука на этот рассказ ту долю недоверия, которая естественно возникает в душе людей, не способных на безрассудный поступок. Но люди, одаренные широкой душой, охотно поверили в истинность поступка Аскольда и даже погоревали, что не на их долю пришлось такое княжеское счастье.

И к таковым в первую очередь причислил себя Дир, Дир, рыжеволосый волох, получивший имя свое от любимой детской игры, где зашкаленные участники должны- были кричать слово "мне" — "теше", а он, лохматый и взмокший от натуги, всегда кричал "тебе" — "dir"! Ребятня смеялась над незадачливым игроком, а прилипшая кличка не отставала и с годами закрепилась за сильным воином. Даже вождь однажды, вручая ему награду — шкуру медведя — за победу в поединке с секироносцем левой руки и не ожидая смеха соплеменников, выкрикнул не имя победителя, а его детскую кличку. Дир, смеясь вместе со всеми, принял богатый дар и, когда вождь попытался еще раз назвать рыжеволосого крепыша-волоха по его родному имени, запрокинул голову и так расхохотался, что всем стало ясно: Дир остался Диром навсегда! Этот добродушный рыжий весельчак нравился всем, но больше всех он приглянулся сильному, красивому меченосцу со странным именем Аскольд. Дир догадывался, что у этого меченосца тоже не имя, а кличка, и даже знал ее корни. У них в карпатском нагорном селении крепкие еще старики — деды или женщины-вдовы — носили своих внуков или детей в плетеных кожаных сетках под мышкой, чтобы не мешали собирать плоды или хворост да чтоб перед глазами были, а заодно и под рукой. Древние латиняне при встрече с такими людьми называли их детей ласковым словом "Аsсе11оtо" ("подмышничек"). Но Дир чувствовал, что говорить или напоминать об этом Аскольду не следует. Слишком горд был красавец и силен, а такой при случае может и в вожди попасть. однажды у костра кто-то из воинов все же спросил аскольд, что означает его имя, и тот возмущенно ответил:

— Знать надо древние слова! Мой дед был дровосек, всегда с топором ходил в лес. А топор у наших предков назывался Аscia! Ну, а коли я был непоседой и всегда настаивал на своем, то мать меня и нарекла сначала именем Аscvо1о¹², а потом, для удобства, оно перешло в настоящее имя. Кому оно не по душе? — грозно спросил он тогда, но никто ему не ответил. Аскольд вызывал в их племени неоднозначные чувства, ибо всегда был разным: то удачливым и поэтому добрым, то потерянным и злым. Рвался он к заметному делу, а таковые не всегда выпадали на долю волохов. Чаще всего дело обходилось обыкновенным грабежом соседних ослабленных племен. В дальние походы ходить пока было не с кем. Так десятка три годов и прожили, пока однажды к ним, в карпатское нагорное селение Окутанье не прибыл гонец от Рюрика и не предложил горячее дело — бои с наглыми германцами...

______________________
¹² От лат. слов: аsсiа — топор или секира и vоlо — воля, желание, т. е. Аскольд — любящий секиру или топор.

Воспоминания захлестнули Дира. Ох уж это море! Всегда оно волнует голову и душу и всегда что-нибудь да навеет! Так хочется поглаголить — полюбопытствовать, как это такого патриарха, как Игнатий, — как это он изрек? — да-да, взяли да и низложили?! За что? Разве так делают цари? "Ну и цари! — думал Дир и продолжал рассуждать тайком. — Вон у нас князья всегда страдают без волхвов — жрецов! Аскольд сколько лет без жреца надрывается, пытается сам везде поспеть. А ведь не всегда все удается! А был бы жрец, глядишь, удачи было бы поболе! Ведь Святовит от нас чего ждет? Вестей! Ведь мы просим у него силы для какого-то дела, говорим с ним, как с самим собой, а он от нас так все и узнает! И думает, помочь нам, иль не помочь! Вон Аскольд задумал пограбить Царьград! И вот чудо-то, я всю душу измотал, вопрошая небо: зачем ты ему помогаешь? Зачем погоду благую посылаешь? Ведь грабить идет человек человека! А вон, смотри, как вышло! Какого человека спасли! Сколько же богов-то помогало его высокопреосвященству, чтоб все получилось так, как небу угодно? А? Так вот для чего ты на свет появился, Аскольд, — ахнул от своей догадки Дир и едва не прослезился — Вот это доля!.." — бубнил он про себя и с умилением разглядывал благородные черты лица бывшего константинопольского патриарха.

Игнатий чувствовал, что своей персоной взбудоражил всю дружину варваров, назвать которых людьми в глубине души все равно не мог по одной причине: идти грабить открытый, охраняемый только стратиотским гарнизоном город могут только дикари и варвары. "Но у этих странных варваров что-то в душе человеческое все же есть, — рассуждал Игнатий и не хотел пока думать о том, как и с чем он вернется в Константинополь. — Какую же конечную цель преследует этот вожак? Неужели он действительно дарует мне не только жизнь, но и возможность вернуть сан? Это уже... великодушие! А оно по плечу только тем, кто знает истинного Бога! Чем же руководствуется этот черноволосый волох? Неужели ему свойственно истинное раскаяние?.. Поистине, пути Господни неисповедимы! Кто бы мог предположить, что меня, христианского первосвященника, освободит от коварного затворничества не друг, не царь, а грязный язычник?! О, Господь! Велик ты в наших испытаниях!.." — Игнатий тяжело покачал головой и открыл глаза. Напротив, уставившись прямо в его лицо, сидел рыжеволосый сподвижник Аскольда и что-то бормотал себе под нос.

— Что-нибудь надо? — услышал вдруг Игнатий подобострастный вопрос рыжего волоха.

— Да! — спохватился Игнатий и пояснил: — Я хочу говорить с Аскольдом.

Желание его святейшества было мгновенно исполнено. Не успел Игнатий встать со скамьи и чуть-чуть размять ноги, как перед ним стоял настороженный Аскольд.

— У тебя есть возможность поговорить со мной? — спросил его Игнатий.

— О чем? — живо поинтересовался Аскольд.

— О многом, — чуть помедлив, ответил бывший константинопольский патриарх.

— Если мы задержимся с нападением на твой город, то задержится твое возвращение на священный пост! — уклончиво проговорил Аскольд и откровенно добавил: — Чего бы ты от меня ни потребовал, я не исполню более того, что обещал тебе в монастыре. Я дарю тебе и жизнь, и все, что связано с твоей дальнейшей судьбой, Я высажу тебя на берег там, где сам укажешь. Я могу дать тебе охрану, ежели будет опасной твоя дорога домой Но о прекращении моего похода на Царьград не может быть никаких речей! — своевольно изрек Аскольд и имели выдержал пытливый взгляд Игнатия.

— Я... хотел спросить, какому богу ты более всего поклоняешься? — тихо проговорил Игнатий, пытаясь взглядом своих теплых карих глаз унять тщеславное буйство Аскольда.

— А! — воскликнул Аскольд и улыбнулся. — Да, мои боги на сей раз немножко помогли твоему Христу, послав меня тебе на спасение. Но я думаю, мой Святовит еще восторжествует, почтеннейший патриарх Византии, — горделиво молвил Аскольд и слегка поклонился Игнатию. — Вот увидишь, я возьму столицу Византии на копье! — заявил он таким тоном, что бывшему первосвященнику Константинополя ничего не оставалось делать, как молча внимать ему.

"А ты действительно годишься в предводители, — грустно подумал Игнатий, глядя на мгновенно замкнувшееся лицо Аскольда. — Жизнь тебя, видимо, многому научила. В меру скрытен, владеешь собой и дружиной большой управляешь довольно сносно... Вот только вряд ли знаешь, сколько зла таит в себе большое богатство, ежели оно досталось тебе легко и просто..." — вздохнул он.

— Здесь неподалеку есть еще один остров, а на нем стоит один из богатейших храмов, в котором находится казна провинциальных общин, — тихо сказал вдруг Игнатий, повернулся от Аскольда и указал на юго-восток.

— Там большая охрана? — живо отозвался Аскольд.

— Раза в три более того, что была у меня на Теревинфе, если ее за это время не увеличил Фотий", — в раздумье ответил Игнатий и, вглядевшись в сгущавшиеся сумерки, вскричал: — Вон смотри! Там даже есть маяк!

— Неужели... ты им теперь стал зрадник¹³, — недоверчиво спросил Аскольд, пристально вглядываясь в благообразный затылок его высокопреосвященства, и, чуя какой-то тайный умысел в предательстве Игнатия, стал неуверенно предполагать конечную цель задумки бывшего патриарха Византии. — Или ты хочешь посмотреть, что станет с моими меченосцами, когда они увидят груду золота?! Хочешь заманить нас на остров, где кишмя кишат змеи и... Или хочешь откупиться?.. Нет, не за
______________
¹³ Зрадник — предатель.

себя! За город?! За столицу мира хочешь отдать казну провинциальных общин?! Игнатий! Ты не ведаешь Аскольда! — возбужденно захохотал предводитель киевской дружины и громко крикнул: — Я возьму все! И казну провинциальных христиан, и Царьград в придачу!

Игнатий резко развернулся в сторону Аскольда и вприщурку оглядел его с головы до ног.

— Не надо щуриться, Игнатий! Я весь на виду! Ты посмотри на море! Что ты видишь там, кроме моих стругов? Что может испугать такую силу?! Только нищета! Говорю тебе откровенно: золотом нас не испугаешь! Ты показал на этот остров? — так же громко кричал Аскольд, зная, что его слышат сразу на нескольких ладьях. — Мы идем к нему! Лир, Глен, просигнальте всем: будем брать все, что плохо спрятано! — скомандовал Аскольд н, разгоряченный, повернулся к Игнатию. — Ты думаешь, что я наглый грабитель, малоосвиченный¹⁴ варвар, язычник, не знающий настоящего Бога, и потому так рьян? У меня в груди нет сердца, и лишь одна крига¹⁵ житует в душе моей? Не обольщайся, святейший! У меня все то же, что и у тебя! И внутри и снаружи! Твои православные стратиоты и грабят и убивают не меньше нашего! Так что ни твой Бог, ни мои не научили нас тому, чтоб мы смогли жить без войн и грабежей! Так о чем же нам с тобой гутарить, византийский патриарх? — возбужденно спросил Аскольд, чувствуя, как даже веки воспалились у него от гнева, переполнявшего его душу. — Мы для вас грязные свиньи, кабаны, не знавшие ни детей своих, ни жен! Мы не способны ни на доброе, ни на светлое! Одни вы чистые и благородные! Где сейчас твой Фотий?! Где Михаил?! А кто такой Варда?! Герой?! У вас дозволяется иметь одну жену, а спать — со сколькими душе угодно! Что молчишь? Думаешь, мы о вас ничего не ведаем? Ежели бы не ведали, то и тебя бы не вызволили на свет божий! Указывай, где лучше ладьям к берегу приставать! — уже грозно потребовал Аскольд, и Игнатий испугался лихорадочного блеска его глаз.

Он искоса посмотрел на море, освещенное факелами ратников дружины Аскольда, и, приглядевшись, увидел скалистый берег острова Фрагорэ. Да, остров оправдывал свое название¹⁶. В любую погоду здесь всегда был шум. Видимо, несколько подводных течений сталкивались в этом месте и беспокойно расплывались в разные стороны, оставляя у берегов острова шумные, неугомонные волны. Именно это обстоятельство и заставило хитроумных священников выбрать шумный остров для подведения на нем храма-казначея, ибо причалить к нему было не так-то просто.
_____________________
¹⁴ Малоосвиченный — малообразованный.
¹⁵ Крига — лед.
¹⁶ Шум, грохот (лат.).

Аскольд оценил обстановку и приказал Мути достать круторогие крюки и увесистые канаты. Когда Игнатий увидел, как и с чем готовятся военачальники Аскольла взять Шумный остро", он понял, что несколько минут назад предводитель киевской дружины был прав и своем тщеславном порыве.

"Вот только гнев Аскольда немного запоздал. Он был уместен там, на Теревинфе. когда я с презрением думал о нем..." А сейчас, когда Аскольд увлекся подготовкой к штурму острова, Игнатий понял, что гнев его был не так уж и страшен, хотя лучше было бы, если бы киевский предводитель его не проявлял. Игнатий усмехнулся своим мыслям — привык к тихим исповедям в кельях, вот и жалуешься неизвестно кому неизвестно на что. Он отыскал в толпе языческих военачальников сосредоточенное лицо Аскольда и почему-то обласкал его взором. "Пусть я буду зрадник, — с горячим сердцем вдруг решился справедливо оценить свой поступок Игнатий, — но, Христос, прошу тебя, сделай так, чтобы этот волох, по имени Аскольд, свершил то, что он задумал, а я все равно оглашу его имя в христианском именослове как поверившего в тебя!.."

* * *

Да, Шумный остров дался не сразу, но возместил все усилия волохов. Казна провинциальных византийских христиан оказалась в руках Аскольда, а его военачальники не побрезговали святынями храма и прихватили с собой все его иконы, сосуды, завесы и даже крест, инкрустированный драгоценными металлами и камнями. Возбужденные и довольные добычей, не чувствующие ни усталости, ни угрызений совести от поголовного истребления всех, кто был приставлен ко фрагорскому храму Христа-Спасителя (а таковых, по меткому выражению меченосца Плена, не смогли и пересчитать — так много их было), они погружались на свои ладьи и даже не благодарили ни небо, ни Игнатия за столь быструю удачу. Единственное слово, которое чаще всего срывалось с уст языческих грабителей в это время, было слово "скорей", и ему подчинялось все. Скоро сбрасывались веревочные лестницы с ладьи на ладью, скоро перебирались грабители с острова и далее — каждый на свою ладью, скоро пересчитали своих — все ли на месте, ловко сняли крюки с канатами, державшие ладью Аскольда в качестве основной платформы, через которую происходила погрузка-выгрузка и наоборот, и скоро отчалили от берега. Утро еще не наступило, до бухты Золотой Рог оставались считанные часы, а в ладьях у грабителей было уже столько ценностей, что можно было с лихвой возвращаться назад и безбедно прожить целый год всему составу дружины. Но Аскольд, как горячий арабский скакун, закусил удила и понес. Никто и ничто не могло его остановить от задуманного действа. И только Бог знал, чем оно закончится. А пока, на самую широкую ногу, оно еще и не началось.

Игнатий был радостно удивлен, когда заметил, что почти никто из военачальников Аскольда, да и сам предводитель киевской дружины, совсем не интересовались тем, что они награбили. Они не считали золотые монеты, не трясли завесами и не делили драгоценные ткани и только крест несмело передавали из рук в руки и, как чужеродную святыню, побаивались долго оставлять у себя.

— Что он означает? — немного подумав, спросил Аскольд, когда очередь дошла до него и большой красивый серебряный крест, выделанный жемчугом, рубинами, алмазами и александритом, оказался в его сильных руках.

Игнатий всмотрелся в освещенное факелом лицо язычника и увидел в напряженном прищуре его век не только маскировку давнего интереса к амулетам и символам, но и попытку приобщить их значение к своей судьбе. Значит, не так-то ты уж и своеволен, храбрый волох, как хочешь казаться! Значит, ищешь поддержку в любой посланной Богом вести...

— Крест — символ бессмертия, — тихо ответил Игнатий и услышал в ответ почему-то восторженный возглас Дира.

— Да! Да! Да! — воскликнул Дир. — Я это подтверждаю! Аскольд, ты бессмертен!

— Уймись, Дир! — холодно прервал своего сподвижника Аскольд и, передавая крест в руки бывшего византийского патриарха, безразлично сказал: — Забери его себе! Это символ твоей веры, хотя ты и не все о нем поведал нам.

Игнатий растерянно принял бесценный дар волоха и сконфуженно посмотрел в его глаза, в которых мерцало явное снисхождение.

"Да, первосвященник Византии, никогда тебе не постичь этого Язычника",—грустно подумал Игнатий и понял, что отныне он так и будет называть Аскольда, — с заглавной буквы.

— Что ты еще хочешь услышать о значении креста? — постарался крепким голосом спросить Игнатий, желая удержать Аскольда возле себя еще на возможно долгое время.

— Скажи все, что знаешь, — небрежно предложил Аскольд, — а мы послушаем.

Он прижался спиной к груди Дира и рука об руку с Мути и Гленом приготовился уделить немного внимания рассказу бывшего патриарха Византии.

Игнатий повернул крест к лицам слушателей и, глядя на него с любовью и почитанием, начал говорить:

— Крест имеет огромное охранительное значение как на земле, так и на небе. Появился этот символ в древности, еще у легендарных атлантов, которые обожествляли солнце.

— Как мы! — прервал Игнатия Глен и гордо вскинул правую руку вверх.

— Да! — тихо согласился Игнатий и спокойно продолжил: — Но затем был широко распространен культ Митры, древнеиранского бога солнца, который требовал от верующих особой чистоты души, причащения и защиты тела и души с помощью креста. Считалось, что, кто свершит крестное знамение, тот будет надежно защищен от влияния злых духов. — И он совершил над собой то магическое защитное действие, которое называется крестным знамением. Соединив первые три пальца правой руки в треугольник, Игнатий прикоснулся ими сначала ко лбу, затем к животу, к правому и левому плечу.

— Это ты защитил себя от нашего злого духа? — ехидно спросил его Аскольд.

— Не только, — откровенно сознался Игнатий и выдержал жесткий взгляд Язычника.

— Ну ладно! Это твой привычный культовый обряд, равный жестам рук наших жрецов, когда они общаются с солнцем и берут у него силу духа для своей души. Ты веришь в свои жесты, а мы верим в свои. Если мы не покажем перед битвой свои мечи и секиры Перуну и Даждьбогу, то Святовит не пошлет нам победы. И это действует на нас сильнее, чем твое крестное знамение на твоих защитников, — хлестко отпарировал Аскольд и оглянулся к военачальникам за поддержкой.

Те разноголосо стали поддакивать своему предводителю, вспоминать свои обычаи и обряды. Вспомнили и синеволосого перед боем Рюрика, но к кресту интереса больше не проявляли. Скорее, воспоминания о своих богах заставили их больше насторожиться и с большим недоверием смотреть теперь на бывшего византийского патриарха, нежели прежде. Всего полдня назад он был предметом их добрых помыслов, а тут прямо на глазах вдруг стал превращаться в нечто такое, чему название — будущий враг! Стоит ли Аскольду отпускать его с миром? Подумать бы надо!.. Глен и Дир одновременно посмотрели на Аскольда, и тот понял их. Наклонившись, он отрицательно покачал головой, что означало: от своего слова на Теревинфе я не отрекусь.

— Довольно! — подняв голову, властно произнес Аскольд и грубо скомандовал: — Всем отдыхать! Скоро вход в заветную бухту!

Приставив усиленный дозор к Игнатию и предоставив ему теплые одежды для сна на открытом воздухе, Аскольд спустился в свой отсек и, проговорив: "Все управляется и защищается силой и только силой!" — улегся на свой походный одр...

* * *

А ранним утром следующего дня дружина Аскольда вошла в воды бухты Золотой Рог и, не встретив дозорных судов Царьграда, спокойно поплыла навстречу грядущей судьбе. Конница меченосцев под предводительством Глена была высажена на сушу для сопровождения Игнатия в маленькой уютной пристани местечка Друнгария и должна была в условленное время встретиться с Аскольдом при взятии ворот Константинопольской крепости.

Дир возился с креплением щита и изредка поглядывал на молчавшего предводителя.

Аскольд стоял на маленьком помосте своей ладьи, всматривался в воды бухты, переводил взгляд на солнце, затем снова на воду, ждал пророческого явления па воде или на небе, но ничто не предвещало неудачи, Надо было смотреть еще и еще, ни о чем не думать, а в голове, как назло, звенела фраза, сказанная им напоследок Игнатию:

"Я буду грабить твой народ столько и так, чтобы твои турмархи и клайзнархи¹⁷ вместе с твоим Фотием без тебя не смогли меня остановить!"
_________________
¹⁷ Турмарх, клайзнарх — высший и средний военные чины в Византии.

Игнатий грустно улыбнулся: "Если бы... Но просить Язычника ни о чем нельзя. Все сделает наоборот! И как лучше поступить, не знаю! Что Бог даст!.." — успел подумать он, как услышал другое:

— Знай, патриарх, я не учую твои молитвы против меня! — уверенно заявил Аскольд и пояснил: — Сильным и смелым наши боги в момент опасности закрывают глаза и затыкают уши! Прочь все смятения!

Игнатий смотрел на Аскольда широко раскрытыми глазами и понимал только одно: н у этого Язычника вера на первом месте! Но вера и спою силу! Или в силу своего духа?..

Аскольд подождал, что скажет в ответ патриарх, но тот молчал, зная, что ничем не переубедит буйно-тщеславного вождя несметного полчища язычников, и нетерпеливо поглядывал на своего возбужденного освободителя, И тот не выдержал:

"Знаю, что своим хронистам ты не поведаешь всей правды о своем избавлении от тирании Варды, но прошу об одном: не считай нас хуже вашего христианского брата,—срывающимся голосом проговорил Аскольд, почему-то поклонился Игнатию, затем резко выпрямился, цепко посмотрел в глаза тому, кто впоследствии будет громогласно слать ему проклятия, и шепотом обратился к Глену: — Чтоб ни один волос не упал с по головы!"

 * * *

...В это раннее утро весь Царьград проснулся от наводящего страх гула колоколов: Святая София своими мощными колоколами передавала колоколам Святой Ирины и Святого Акакия тревожный сигнал сбора всех жителей города, способных носить оружие. Колокола Святого Дмитрия и Святого Феодосия молчали. Святая София требовала, звала, а народ ошарашено таращил глаза и никак не мог понять, в чем дело. Так звонят при окружении стен города неприятелем, но стратеги должны вооружать воинов, а те под началом турмархов и клайзиархов должны отражать натиск врага. Но чего же так тревожно звонят колокола? Разве звонари не знают, что семь дней назад освященное крестом патриарха Фотия войско Михаила Третьего ушло сражаться в Каппадокию, а флот Царьграда под командованием Василия Македонянина вместе с кесарем Вардой уплыл в Сицилию сражаться с наглыми пиратами?! Кого зовешь. Святая София? Ежели эпарх Орифа решил не вступать в бой с пришельцами, то кого кликать-то, Святая Мама? В городе одни женщины, дети, старики да калеки!

— Скорее бегите к Фотию! — кричали монахи, выбегавшие из собора, и сами, опережая метавшихся из стороны в сторону хромоногих калек, бежали к улице Форума Константина, где в красивом мраморном доме жил известнейший ученый того времени, красноречивейший богослов и талантливый дипломат патриарх Фотий.

Как и все жители Царьграда, Фотий услышал тревогу колоколов и, еще не ведая причин беспокойства, облачился в патриаршие одежды, с которыми не совсем свыкся.

Каждый раз, надевая на себя подрясник, рясу, а затем украшенную богатыми каменьями и расшитую золотом ризу, Фотий немного смущался, ибо чувствовал, что эти торжественные одежды довелось ему носить не по достоинству своему, а по желанию сквернослова и коварного махинатора Варды, который так умело присосался к богослову, что тот опомниться не успел, как во всех домах Царьграда уже был представлен в качестве лучшего друга кесаря. Кто такой Фотий? Образованный богослов, богатый, знатный человек — и все. А до него патриархом был знаменитый Игнатий. Тот самый Игнатий, который не побоялся во всеуслышание обличить Варду в разврате и лишил его причастия при всем честном народе.

Дело было в Вербное воскресенье. Народ толпой валил в собор Святой Софии, и Варда, ничего не подозревая, пошел причаститься вместе со своими распутными друзьями. По дороге он раздавал милостыню, громко шутил, вспоминая шалости царского двора в минувшую ночь, и хохотал так, как, наверное, никогда еще не смеялся. Но... таинство причащения для Варды по состоялось. В этот день Игнатий не приобщил ею к деяниям великих святых, объявив всем о позорной связи кесаря с...

Этого Варда вынести не мог. Он захлебнулся от злости, побагровел, а пока соображал, как ответить Игнатию, тот закрыл келью для причастия и удалился к себе, чтоб собраться с мыслями и успокоиться. Он знал, что всесильный Варда отомстит ему, и кесарь отомстил. Года не прошло, и вот Игнатий низложен, а на высшую церковную должность в государстве возведен известный на богословском поприще ученый Фотий. Да, Фотий к тому времени уже написал свой знаменитый трактат о Духе Святом, который исходит не только от Отца Божьего, но и от Сына, и этим добился отрешения римского папы от сана, чем и прославился на весь крещеный мир. Только вот большой омофор¹⁸, подсаккосник¹⁹ и саккос²⁰ никак ему еще не даются бел дрожи в руках. А что говорить о митре и клобуке? Никак они не смотрелись на его голове! Фотий и полосы отпустил, и бороду отрастил, как все сановитые священнослужители, а патриаршие головные уборы все равно не шли к его узкому, всегда бледному лицу с глубоко сидящими карими глазами.
___________________
¹⁸ Омофор (греч.) — наплечник, широкий лентообразный плат, украшенный крестами. Его имели право носить только епископы.
¹⁹ Подсаккосник (греч,, слав.) — длинный шелковый белый или голубой халат, который надевался под парадную одежду священнослужителя.
²⁰ Саккос (греч.) — богато расшитая архиерейская одежда, надеваемая перед богослужением.

Увлеченный не покидавшими его воспоминаниями, Фотий нервно перебирал палеи, апокрифы, хронографы в драгоценных переплетах, не задерживая внимания на раскрытых страницах, зная, что оправдание своих действий он всегда найдет либо в ветхозаветных, либо в новозаветных книгах. Дело не в библейских толкованиях тех или иных помыслов людей, дело в том, что Фотию не давала покоя совесть и какое-то странное предчувствие тревожило его который день подряд.

Да, он знает, что Варда вместе с новым царедворцем Василием Македонянином уплыли к Сицилии биться с пиратами, а Михаил Третий ушел с войсками в Каппадокию. Соперник-патриарх, этот чистюля и умник, томится на Теревинфе... Нет, что-то не так... Не случайно, наверное, Македонянин, этот умный армянин, увел с собой всесильного кесаря. Если что-то произойдет на Средиземном море, то никто не поймет, чьих это рук дело будет. Ну и что? Это даже лучше... Он не любит Варду... Но что же тогда так беспокоит тебя, новоиспеченный патриарх? Собственная судьба? Да, потому что он не знает, как жить, если будет низложен, — вдруг он не угодит новому царедворцу. А тут еще этот трезвон колоколов... Что еще случилось?

Когда слуга-монах доложил, что к городу со стороны Босфора подступил многочисленный враг, Фотий не поверил своим ушам. Как враг, когда армии нет в городе?! Нет ни флота, ни нехоты! Это что, заговор? Но чей?!

— Арабы?..

— Нет... не знаю, — запинался от страха монах. — Может быть, болгары... Какая разница!

Вот именно — какая разница?! Надо отразить натиск врага! Как энергично сказано! А как это сделать? Силами Орифы? Силами охранных войск? Этих сил хватит дня на два. А каковы силы врага? Неизвестно... Фотий с трудом произносил тяжелые военные слова, пытаясь принять какое-либо решение. Надо поднять всех жителей Царьграда. Ну и что же, что калеки? Надо сказать эпарху Орифе, чтобы он послал в Каппадокию за Михаилом какого-нибудь воина, быстрого на ногу. И... неужели придется послать кого-нибудь на Теревинф, в Мраморное море, к Игнатию? Ведь народ пойдет именно за ним, за Игнатием, а не за Фотием, которого хорошо знают только при дворе императора да те монахи, которые обязаны постоянно напоминать народу, что их новый пастырь зовется Фотием.

Патриарх волновался, мысля вслух, кое-что утаивая, но в основном заражал самого себя верой в необходимость благодатного действия. А страх... страх все равно не уходил, все рос и рос, и, как только речь зашла о непосредственном руководстве обороной города, Фотий чуть было не проговорился, заметив, что есть, в конце концов, глава охраны крепостных стен, пусть он и...

— Ах, народ?! Да, народ... Хорошо, — глухо согласился, наконец, он. — Надо идти к собору Святой Софии... И пусть прекратят звонить колокола! — зло крикнул он монаху, и тот через посыльных исполнил приказание патриарха.

К полудню в городе стихли перезвоны церковных колоколов, а Фотий вместе с эпархом Орифои через тайные юго-восточные сухопутные врата город;! проводил конную разведку за Михаилом в Каппадокию. Когда Фотий, простившись с Орифой, зашел в храм Святой Софии, перебрал святые книги и решил закрыть апокриф о житии Христа, к нему подошел молодой красивый монах и тихо проговорил:

— В город вернулся Игнатий.

Фотий побледнел. Молча смотрел на монаха и не мог выговорить ни слова. Монах понял причину потрясения патриарха и продолжил:

— Его освободил какой-то варварский вождь, дал ему охрану; эта охрана высадила его у Неориевых ворот, и теперь он дома.

— И теперь эти варвары... штурмуют город? — тяжело спросил Фотий, соображая, как дальше быть.

— Наверное, — ответил монах.

— Иди к себе, — резко распорядился Фотий, но через минуту, смягчившись, молвил: — Нужен будешь, позову.

Фотий едва дождался, когда за красавцем монахом закрылась дверь и можно было спокойно обдумать грозную весть. Игнатий вернулся! Ос-во-бож-ден! Каким-то кретином... Что это?! Божья справедливость? Или Божье наказание для меня? И... как теперь к этому относиться?.. Ведь только что я сам хотел посылать за ним!.. Счастье ему, что враг у ворот...

— Исидор! — раздраженно кликнул вдруг Фотий монаха-красавца и, когда тот мгновенно появился перед его высокопреосвященством, смело потребовал: — Зови Игнатия!

 * * *

Они недолго смотрели в глаза друг другу, зная, что грозная сила стоит у ворот и незачем ворошить прошлое. Вот только Фотию потребовалась огромная выдержка, чтоб не спросить хоть что-нибудь о дерзком спасителе соперника, который как ни в чем не бывало сухо и внятно перечислял дела, надлежащие к выполнению немедленно. Скорее туда, где необходимо скрыть все ценное от врага. Надо продержаться дней пять, не меньше, а то и все шесть. Три дня пути до Каппадокии! А до Сицилии все десять! Флот явно не успеет вернуться. Вся надежда на Михаила! Этот блудник-царь вроде начал заниматься государством. Правда, на уме у него всегда на первом месте личное добро, ну а у кого другой порядок правления?!

Фотий говорил много, громко, так, как никогда еще не говорил. Игнатий понял, что он унимает свою совесть, и не помогал ему в этом унизительном деле. "Не надо было хвататься за патриаршество, раз не уймешь до сих пор свою душу. Варда был бы высмеян и превращен в ничто, а ты помог ему утвердить зло в государстве, в котором и так распутствуют все, кто едва вышел из младенческого возраста. Как вовремя вас покарал Господь Бог за это", — хмуро думал бывший всесильный патриарх и угрюмо показывал те тайные клети в соборе, те сакристии, где можно было надежно спрятать государственные ценности и иконостас.

Фотий поник, понял, что Игнатий не простил ему нравственного отступничества и вряд ли поможет в обороне города.

"Да не юли ты, — кололи его, казалось, глаза Игнатия, — все мы спрячем, врагу достанутся лишь стены соборов, а что касается силы, которой нет у наших людей, то обращаться надо только к Богу!"

Фотий вспыхнул. Это насмешка? Разве Игнатий не знает, что Бог на небе, а враг на Босфоре и вот-вот пробьет дряхлые, хоть и в три ряда стоящие вокруг города стены!

"Да, ты не тот библейский третий святой, который поставил у себя в пещере жернова и по ночам молол хлеб, чтобы заглушить в себе корыстолюбивые помыслы, и достиг, наконец, того, что стал считать золото и серебро прахом", — снова зло подумал о Фотий Игнатий, а вслух убедительно и четко сказал:

— Если не подоспеет Михаил с войском, то надежда одна — на Бога! — Он вытер пот с толстого раскрасневшегося лица, одернул монашеское одеяние и, глядя в глубоко сидящие темные глаза соперника, добавил: — Душой чистой надо воспринимать мои советы! А если не в состоянии, то вспомни хотя бы молитвы, помогающие победить врага.

Фотий, написавший свыше пятидесяти богословских трактатов, не поверил ни единому совету Игнатия. "Старик выжил из ума, — решил он, — ежели всерьез советует такие вещи. Враг — вот он, налицо; свистит, улюлюкает, бросает зажигательную смесь; город вот-вот вспыхнет, а он о молитвах. Когда молиться, если надо защищаться?"

— Ночью! — крикнул Игнатий. — Вы привыкли и ночным усладам, а что в случае беды нужно усердно молиться ночами, забыли об этом! Воины-то пусть свое дело делают! А ты — своё! — грозно потребовал Игнатий и тут же спросил: — Что делал Иоанн Предтеча, когда шел в неведомые края на погибель?

— Крестил... и окроплял водой всех крещеных, — оторопело ответил Фотий и хотел сказать, что весь народ Царьграда давно крещен, при чем же здесь Иоанн Креститель?

— А при том, что надо свершить омовение патриаршей ризы в водах Босфора и весь народ заставить обратиться к заступничеству Пресвятой Богородицы! Вот когда сделаешь все это с чистым сердцем и душой, когда весь народ увлечешь за собой, тогда и увидишь: Бог с тобой или против тебя! — горячо проговорил бывший патриарх и пытливо уставился на Фотия.

— И?.. — "И все это должен сделать я?" — чуть было не сказал Фотий, но понял, как низко пал, заставил себя проникнуться истиной слова Игнатия, поверить в его нравоучение и тихо спросил: — И... как это нужно сделать? Я... никогда не слыхал о том, чтоб патриаршую ризу... Это же такая ценность!

— Только такой дар и достоин заступничества Божьей Матери, — гневно прервал Фотия Игнатий и подумал:

"Вот сейчас и докажи, чего ты стоишь без драгоценного саккоса".

Фотий молчал, тяжело соображая, как приступить к выполнению наказа бывшего патриарха.

— Вели приготовить ковчег, — словно учуяв терзания Фотия, изрек Игнатий и сурово посоветовал: — И твори молитву натощак, чистым сердцем и… душой!

 * * *

Аскольд знал, что защитников у города мало, но стены его были еще крепки, а врата наглухо закрыты, и хочешь не хочешь, а штурмовать крепость надо без устали, чтобы вымотать силы горожан.

Два дня и две ночи не смолкали под стеками города вопли, гиканье, свист и улюлюканье. Воины с длинными растрепанными волосами, с разъяренными лицами делали безобразные движения руками, хохотали, дразня защитников города и издеваясь над ними...

На небе ни облачка. И днем и ночью город близок виден, но пока недоступен. Так надо как можно больше на него страха нагнать! Вот уже треснула стена возле Деревянных ворот. Там, за этими воротами, находите? Влахер некий дворец, а за ним дворец Константина, а чуть дальше — церковь Святого Георгия! Столько добра можно взять и так скоро — вот только стены мешают! Мала проседина! Надо еще пробить!

— Молчун! Давай таран сюда! — командовал Аскольд, не боясь летящих в его сторону камней. Он прикоснулся рукой к. теплой стене, ласково погладил ее и, когда могучий Мути выполнил его приказ, с трепетом проговорил: — Сейчас ты рухнешь, старушка! Царьградова стена поддалась Аскольду! — гордо крикнул он. возбуждая себя и своих воинов. — Ого-го! — загоготал волох, предвкушая счастливый миг, а глаза выхватывали из массы нападающих то одно лицо, то другое, и он радовался, что не видит рыжего сподвижника.

— Берегись! — предостерег Аскольда сотник, указывая ему на летящий в их сторону горящий горшок. Аскольд отпрыгнул в сторону.

— Не робеть, волохи! — гаркнул он и первым ухватился за огромный таран. — Р-раз! — скомандовал он. — Р-раз! — И на третий удар тараном появилась пробоина в стене.

За стеной крепости воцарилось молчание, и Аскольд заорал:

— Они побежали прятаться по домам! Быстрее ломать проем!

— Зачем?! — удивился сотник. — Пусть ставят лестницы — быстрее получится!

— Всем наверх! — скомандовал Аскольд. — Взять город! Все богатства наши, волохи! — кричал он, сверкая черными глазами и широко размахивая руками.

Четыре любимые, ударные, те самые знаменитые сотни волохов, что прибыли с ним к рарогам, ринулись на Босфорову крепость по лестницам с дикими воплями победителей. Остальные, словене, ошарашено встали на полушаге. Аскольд понял ошибку и моментально исправился,

— Весь громадный Царьград наш, дружи! — прокричал он. — Добра хватит всем! Вперед!

Словене, взбодрившись, тоже побежали с лестницами к стенам заветного города, пропустив вперед своих предводителей.

Аскольд оглядел Царьград с верхней площадки широкой стены и ахнул: такой красоты он еще не видывал. Да, был здесь, да, торговал, но с моря видны стены-защитницы, а с земли — враз всего не увидишь.

— Дир! Неужели это все — наше?! — тихо, с изумлением спросил он своего земляка.

Дир пожал плечами и отвел взор в сторону: глаза его заволокла позорная мокрота.

С того места, где они стояли, хорошо просматривалась яркая белизна куполов церквей, четкие линии каменных улиц, роскошные императорские дворцы, возвышавшиеся в разных концах города, прикрытые сочной зеленью садов, широкие форумы, великолепные мраморные дома купцов и знатных вельмож, украшенные резными колоннами. Только знаменитый собор Святой Софии со стен возле Деревянных ворот просматривался плохо.

Он расположен был в юго-восточной части города, и достичь его можно, только прорвавшись в город со стороны бухты Золотой Рог, а она загорожена цепями.

И эти цепи никто еще не научился преодолевать.

Аскольд злился, что София не видна, но он душой потянулся туда, где купол ее скрывался за форумами Тавра и Амастрия, и жадно смотрел в ту сторону.

— Первым в этот собор войду я! — горделиво прошептал он, не глядя на Дира. — Жаль, что отсюда видны только его кресты.

Дир промолчал: он никак не мог налюбоваться видом дивного города.

— Пусть ничего не ломают! — попросил он Аскольда, зная, как ведут себя завоеватели на чужбине. Тот вскинул бровь и проговорил:

— Попробую упредить!

А внизу, со стороны города, возле стены уже выстраивались воины Аскольда и ожидали приказа своих военачальников.

Всем не терпелось ринуться к богатству, лежавшему так близко и так беспризорно. "Чего они там глазеют?" — переговаривались вой, беспокойно поглядывая вверх на оробевших вдруг своих предводителей.

— Нас ждут, — тяжело вздохнув, сказал Аскольд и начал спускаться со стены по уже поставленным мосткам. Дир медленно последовал за ним.

— Первыми входят в собор Святой Софии волохи! -приказал Аскольд, подойдя к воинам и оглядев их. — Остальные делят город на части и берут, что ценно. Всем хватит! — перекричал Аскольд начавшийся было рокот. — Я отдаю вам город на три дня и три ночи. — Он победоносно поднял руку вверх и, переждав радостный рев своего войска, грозно предупредил: — Не губите себя зельем! Его здесь много!

Аскольд невольно отступал под напором алчной толпы грабителей — его воинов, которых уже ничто не могло задержать на месте.

— Нет! — закричал вдруг Дир, бросившись к Аскольду. — Ты же не сказал главного!

Аскольд недоуменно посмотрел на пего, не понимая, о чем кричит рыжий волох, а воины волнами уже неукротимо двинулись на город.

— Стойте! — закричал Дир. — Назад!

Но его уже никто не слышал. Густая пыль поднялась над воями и закрыла их от полководцев, лишь дикий вой и топот говорили об их стремительном продвижении вперед.

— Не ломайте храмины! - вопил Дир вслед воинам. Он хватал за руки мчавшихся мимо него людей и кричал: - Не бей! Не руби! Не ломай!

Воины вырывались из его цепких рук и, объятые общим порывом к разрушению, мчались дальше. Дир же крутился, как волчок, возле Деревянных ворот и все кричал и кричал:

— Не бей! Не ломай! Не круши! Не руби! Не бей! Не ломай! Не круши! Не круши-и-и!..

* * *

Аскольд с Диром, оба с помутившимся взором, оглядывали внутреннее убранство Софийского собора и, подавив в себе удивление и восторг, жадно тянули руки к золотым кубкам, стоявшим за металлической оградой паперти. Ограда не поддалась, и... Аскольд вынул меч! Его примеру последовали другие волохи, и первый же схваченный скифский кубок был вручен предводителю киевской дружины. Больше Дир не отводил взгляда от Аскольда, и смуты в душе рыжего волоха как не бывало.

Аскольд поднял кубок вверх, и победители диким воплем приветствовали своего рикса. Пятидесятиметровый купол Софии подхватил этот рев и содрогнулся от его раскатов. Воины ломали люстры, крушили мозаику, царапали изображения святых апостолов. И содрогались мощные колонны, и слетали с петель массивные кованые двери собора...

Фотий, Игнатий и несколько монахов, укрывшись в тайных кельях собора, дрожа от страха и негодования, изредка поглядывали в маленькие глазники и, теряя рассудок, в ужасе прятались в темноту сакристий. Такого варварства им еще не приходилось видеть. Все ценное, что успели и что было им по силам, они перетащили сюда, в тайники, о которых знал только Игнатий. То, что было надежно, по их мнению, охранено, оставалось высоко или за тяжелыми оградами. Но не тут-то было! Ничто не сдерживало яростного порыва завоевателей. Все крушилось и ломалось, несмотря на увещевания Дира. Великолепные творения, воздвигнутые триста лет назад трудом десятков тысяч людей, превращались в руины под действием исеразрушающей силы животной страсти варваров к наживе...

— Довольно! — прохрипел Аскольд на пятый день, когда дружина, уставшая и одурманенная, еще рыскала по городу в поисках золота. — Хватит! — кричал он и зло предупреждал военачальников: — Ладьи не выдержат, а путь далек! Не забывайте о порогах Днепра!

— Волоком дотащим! — беспечно отмахивались тысяцкие, но понимали, что предел наступил и действительно пора в путь.

* * *

Грязный и потный Аскольд разметался во сне, который свалил его прямо на палубе струга, охраняемого не только стражниками киевского правителя, но и, видимо, молитвами Экийи и силами языческих богов.

Шел пятый день дикого разбоя киевской дружины в Царьграде, и от пьянства и буйства голова шла кругом не только у рядовых рьяных грабителей, но и у их предводителей. А посему, как ни старались двое подвыпивших телохранителей Аскольда поднять его и перенести в особый отсек, руки их каждый раз опускали тяжелое сонное тело грозного предводителя на прежнее место, и только медвежья шкура, что всегда валялась на широкой беседе, была ими все же схвачена и заботливо подостлана под бренное тело знаменитого секироносца-волоха.

Аскольд спал глубоким тяжелым сном, и по всему чувствовалось, что киевскому предводителю видится необычное действие... Он идет берегом чудной реки, из которой выплескиваются мелкие золотистые рыбки и что-то пытаются сказать Аскольду, но не успевают и, лишь помахав ярко-красными хвостиками и плавничками, снова заныривают в речку, но не исчезают в ее зеленовато-прозрачной воде, а вновь и вновь пытаются повторить свои упражнения с речевыми назиданиями язычнику. Аскольд смеется, любуется их забавой, но вдруг дорогу его преграждает высокий помост, на котором стоит вроде бы знакомый человек в прекрасной золотистой одежде и, глядя на Аскольда сверху вниз, гневно говорит:

— За грехи наши ты привел к нам свой грозный северный народ. А мой народ не сеет и не пашет, ибо куда ни пойди, всюду—твой меч. Что хочешь ты взять еще? Возьми! Но уходи от города, ибо вся жизнь замерла не только в столице нашей, но и в ее окрестностях! Отступись от заповедей своих жестоких богов! Познай нашего Бога, и милосердие войдет в душу твою! А кто не имеет жалости к врагу своему, тот быстро своей силой оскудеет.

Человек говорил так грозно, а лицо его при этом становилось таким большим, что Аскольд почувствовал на мгновение страх и попробовал отступить па шаг, но ноги его не слушались, никак не могли оторваться от камней, на которых он стоял, и крепко держали его на одном и том же месте. Между тем человек, гневно обличающий Аскольда в жестокости, продолжал быстро увеличиваться, вот он уже ростом выше горы и одновременно превращается в какое-то пышное облачное создание, грозно размахивающее руками и трижды повторяющее: "Познай Бога нашего, и милосердие войдет в душу твою! Наш Бог — это Бог любви и жалости к врагу своему!.." Аскольд с ужасом смотрел на это странное создание и вдруг увидел, как громадная воздушная рука этого существа тянется к его шее.

Аскольд сделал мощный рывок, пытаясь перехватить облачного обвинителя за руку, но стукнулся головой о борт струга и... проснулся. Мутными глазами он огляделся вокруг, увидел дремотного рыжеволосого Дира, прикорнувших телохранителей и пнул одного из них ногой. От шороха первым очнулся Дир и, увидев Аскольда проснувшимся, сразу понял, что его вожаку привиделся необычный сон.

— Кого ты видел во сне? — сразу, без обиняков спросил Дир и внимательно вгляделся в помятое лицо Аскольда.

— Никого, — хмуро отрезал Аскольд и тяжело присел. — Ты за дружиной глядишь? Все в сборе? Восвояси не пора? — спросил он, так и не посмотрев Диру в глаза.

— Давно пора, но всех сморило греческое вино, и, как управу на них применить, ума не приложу, — с досадой ответил Дир, поняв, что предводитель опять хочет со своими сомнениями бороться в одиночку.

— Ты помнишь Игнатия? — немного погодя спросил все же Аскольд.

— Конечно, помню, — с радостью отозвался Дир, но дальнейший рвавшийся из души восторженный рой вопросов замкнул плотно сжатыми устами.

— Похоже, он начал призывать силу и мощь своего Бога, чтобы мы удалились восвояси, — задумчиво проговорил Аскольд, глядя мимо Дира вдаль, наслаждаясь запахом моря и предзакатной красотой неба. Но в следующее мгновение Аскольд уже громко засмеялся и вдруг предложил, озорно подмигнув Диру: — А можа, устроим состязания богов?

Дир вздрогнул, пожал в ужасе плечами.

— А если боги разгневаются, покарают нас и потопят в море?..

— Не потопят! — уверенно заявил Аскольд, прервал своего сподвижника и важно напомнил: — Во все времена боги помогали только смелым и решительным! Слюнтяев вроде тебя им тошно видеть!

Дир обиделся. Еще раз пожал плечами и в сомнении покачал головой.

— Как знаешь, — пробормотал он, но уже чувствовал какую-то теплую, волнующую душу и голову силу, исходящую от всего могучего тела Аскольда, и залюбовался им.

"Кто в тебе еще живет, а, Аскольд? Сколько в тебе всего разного уживается! Какой же ты разностаевый!.." — растерянно думал рыжеволосый волох о своем предводителе и не услышал зов с моря.

А с маленькай сторожевой ладейки кричали уже третий раз, все звали Аскольда или Дира, но те, задумчивые, смотрели мимо лодчонки и ее крикунов и едва не пропустили начало еще одного ярчайшего события в своей жизни.

— Ну что ты все орешь? — с досадой вдруг обратил внимание на свой дозор Аскольд и чуть было не ушел со своего помоста на корму струга, лишь бы задержать мгновение яркой мечты, лишь бы дали возможность обдумать все как следует, а затем и исполнить, как угодно Святовнту и Перуну! — Спроси его, чего им надо? — нехотя попросил Аскольд Дира и отвернулся от дозорных.

Когда через сито вопросов — ответов, сыпавшихся то с ладьи Аскольда, то со стороны дозора, прояснилось, что случилось, Аскольд сел на свою беседу и даже не потребовал постелить на нее медвежью шкуру. Вот тебе и мечты! Да никакие мечты не годятся в пятки тому событию, которое вот-вот произойдет! Нет, Дир, погоди! Повтори! Да-да, еще раз! Сам Фотий! Хочет видеть меня?! Зачем?.. Отравить?! Обрядить?.. Ряд²¹ со мною заключить?! А на каком языке гутарить будем?.. Они ведают словенский!.. Не, я не забыл Игнатия! Как можно?! Ты думаешь, это его забава? От моей встряски им не до забав?! Что же делать?
____________________
²¹ Ряд (слав.) – договор.

— А это не ловушка? — спросил Аскольд и снова стал рассуждать сам с собой, иногда давая Диру возможность вставить словечко или два.

— У нас такая сила, что о ловушках с их стороны смешно и думу иметь...

— Может, ты и прав, Дир, но хитрости у греков — с древности, они вперед их родились... Надо быть наготове ко всему. Нет, я не боюсь... Я просто не ведаю, что в таких случаях делают... государи! Они же ко мне с рядом придут, как к государю! — Вот что потрясло Аскольда. Не к Рюрику придут греки с особым поклоном, а к нему, не знатного рода воину, но славному меченосцу, ловкому секироносцу, черноволосому волоху! "Ох, боги, как вы милостивы и щедры ко мне! Неужто я все это заслужил?! Низкий поклон вам от меня за это!.." — Аскольд отошел от Дира, встал лицом к уходящему солнцу, протянул к нему свои могучие руки с мечом и секирой и низко поклонился солнцу.

— Дай мне тот поясной набор, который у меня в отсеке лежит, — попросил он Дира, и тот прилежно исполнил приказ своего предводителя.

Аскольд взял в руки драгоценное кожаное изделие, украшенное алмазами, рубинами и сапфирами и, не жалея, широко размахнувшись, бросил поясной набор и море в западном направлении. Глядя в то место, где драгоценное изделие коснулось моря и затонуло, Аскольд, прижав правую руку к сердцу, страстно проговорил:

— Прошу, Перун и Святовит! Не оставьте нынче мою горячую голову без речивости, а сердце без правдивости! Помогите рассудить хитрых греков и не посрамить честь мою воинскую, честь предводительскую! Да будет воля ваша исполнена! Да будет так! — трижды напоследок прошептал Аскольд древнее внушение и был уверен, что боги не покинут его нынче и любая задуманная хитрость греков будет им вовремя разоблачена.

Дир с телохранителями молча наблюдали за действиями своего вожака и ждали от него новых указаний.

— Объяви клич по всем военачальникам, — взволнованно приказал Диру Аскольд, едва оправившись от навалившейся дивной вести и пытаясь всем существом своим вжиться в нее, разложить по отдельным частям и каждую долю будущего события, вытекающего из этой вести, сделать подвластной только своей воле, только своему разуму.—Дир, передай всем, что гостей надо встретить хорошо, но со всей осторожностью. Пусть по всему ходу их судов будут стоять наши струги с виду мирные, но внутри быть всем начеку. Не сметь никого трогать, но бдить каждый плеск каждого весла, дабы не подлили бы в море чего такого, что было тогда, перед Теревинфом...

Дир внимал каждому слову Аскольда и понимал, что должен был со всей строгостью исполнить все его наказы. Он сжался в комок и напоминал сейчас ту пружину, которая приводила в движение большую, тяжелую, неповоротливую камнеметную машину, без которой было бы немыслимо штурмовать какую бы то ни было крепость. А такую крепость, как патриарх или Святейший Синод Константинополя, надо учиться брать, используя любые приемы, не брезгуя ни тяжелыми, ни легкими средствами вооружения. И Дир, почувствовав себя очень важным механизмом в предстоящем событии, закрутился волчком, предугадывая и мгновенно исполняя любую мысль своего предводителя.

* * *

Наступила черная южная ночь, когда Дир увидел огненные сигналы с дозорной ладьи, и это означало, что византийское судно в сопровождении стражников прошло первый пост. Затем Дир увидел два огненных круга и понял, что гости приближаются к их ладье. Когда византийская галера оказалась борт в борт с ладьей Аскольда, Дир дал команду укрепить перекидной мост и принять первого гостя.

Это был молодой красивый монах, но со странной статью воина. Его спина была пряма, но гибка; руки, смиренно покоившиеся на груди и прикрытые монашеским плащом, выдавали в служителе Христа хорошо натренированного воина. Аскольда явно насторожило это несоответствие, и он подозрительно уставился на ноги монаха. Но легкие плетенки-сандалии, туго обтягивающие ноги монаха, не могли причинить особого вреда окружению Аскольда, и киевский правитель смягчился. Он посмотрел в открытое лицо монаха и чуть подобрел; красивое, кареглазое, чернобородое лицо монаха ему пришлось по нраву.

— Как кличут тебя, монах? — снисходительно спросил красавца Аскольд.

Тот спокойно, но с достоинством ответил:

— Исидор.

— Я запомню тебя, Исидор, — проговорил Аскольд и отвернулся от него. Затем на помост взошел еще один монах, и Аскольд сморщился. Этот был укутан в плащ с капюшоном, который скрывал тело пришельца с головы до пят. Да, этот монах со спины был очень похож на засидевшегося над апокрифами и библейскими записями служителя какого-нибудь монастыря, но на требование Аскольда открыть лицо ответил стоическим молчанием, и предводитель киевской дружины разозлился: его воля не выполняется! Он широким, хозяйским шагом стал подходить к упрямцу и уже протянул руку к его капюшону, как вдруг в это мгновение все факелы, освещавшие церемонию необычной встречи, вспыхнули ярче. Аскольд остановился. Оглянулся на перекидной помост, и его рука, тянувшаяся к капюшону монаха-стоика, повисла в воздухе.

На мостике, во всем великолепии патриаршеского одеяния, сверкавшего драгоценными камнями митры, саккоса и ризы, стоял глава православной христианской

церкви Царьграда. Окружение Аскольда замерло и немом почтении к его святейшему превосходительству.

"Так вон чем они покоряют! — хмуро думал Аскольд, глядя на Фотия. — Да, блеск и красота одежды поражают, вводят в душу смятение, но... это не должно меня... сбить с толку! Боюсь, что смотрюсь я перед ним истуканом... Ну да ладно, моя воля должна быть первой!"

— Почему сей монах мне своего лица не кажет? — спросил, казалось, грозно Аскольд, как только оправился от замешательства и понял, что сломил, стоптал тщеславное самолюбование Фотия, ибо увидел в его взгляде растерянность. — Кто здесь должен диктовать условия:

я или ты? — Развернувшись всем корпусом к патриарху и еще раз внимательно вглядевшись в его узкое, серое лицо и поняв, что перед ним не Игнатий, на сей раз действительно гневно спросил Аскольд.

Фотий замялся. Не ожидавший такого поворота дела, он чувствовал, что своим великолепием совсем не сразил Язычника, а, напротив. Язычник поразил его своей чисто мужской красотой: начищенный до блеска серебряный шлем, мелкая кольчуга, плотно облегавшая могучий, высокий торс черноволосого волоха, и булатный меч со строгим поясным набором делали Аскольда великолепным витязем. Фотий понял, что Игнатий был прав, когда в скупых чертах очень точно охарактеризовал того, кто почти поднял Царьград на копье. "Будь у этого Язычника больше камнеметных машин и черепах, он бы давно превратил великую столицу мира в руины, — лихорадочно пронеслось в голове у патриарха Византии и застучало в висках: — Не раскрывать же ему Михаила!"

— Ежели этот монах не откроет лик спой и не назовет имя свое, я выброшу его в море! — повелительно изрек Аскольд и яро глянул в глаза Фотия.

Фотий понял, что Язычник так и поступит, но решился схитрить.

— Посмотри, великолепный витязь и государь города Киева, какие дары прислали тебе жители нашей страны, — елейным голосом проговорил он, сойдя с мостка и уступив место группе монахов, несущих на носилках золоченые ткани, паволоки, драгоценности и восточные сладости.

Но Аскольд не клюнул на уловку патриарха, хотя был глубоко тронут неожиданно сладостным обращением к себе.

— Не старайся одурить меня, христианский вождь, — зло отрезал Аскольд и, ткнув пальцем в сторону кормы своего струга, резко бросил: — Дары — туда! Имя! — круто повернувшись снова в сторону монаха-стоика, крикнул Аскольд и грозно предупредил: — Последний раз спрашиваю! — Он положил свои могучие руки на плечи дрожащего от страха монаха и нащупал его тощую шею.

— Отпусти его! — вскричал в ужасе Фотий и, заикаясь, пролепетал: — Это... это наш царь, Михаил Третий! Он... захотел сам посмотреть на того, кто... так безжалостно разоряет и губит его страну.

Аскольд разжал пальцы и опустил руки, мгновенно ощутив пот на всей спине.

— Царь?! — шепотом переспросил он, но в следующее мгновение вслух, погромче, рассудил: — Значит, ему можно на меня смотреть, а мне нельзя созерцать его царствующую особу? Зачем вы сюда прибыли? Показать мне свое пренебрежение? Доказать мне, грязному язычнику, как высоко стоят христианские правители?! Да я знаю, какие вы деятели! — Аскольд засмеялся и заглянул в лицо Михаила III: — Значит, ты царь?

Монах, не раскрывая лица, едва кивнул головой.

— Значит, гонец эпарха Орифы достиг тебя на Черчной речке в Каппадокии и притащил тебя, царя, сюда, посмотреть, что стало с твоей столицей, пока ты спасал свое личное имение от павликиан? — смеясь, спросил Аскольд, небрежно тронув пальцем капюшон плаща Михаила.

Монах, так и не открыв лица, низко склонил голову.

— Чего вы от меня хотите? — снова, смеясь, спросил Аскольд. — Но только... правду извольте глаголить! Ложью питайте свою паству! — с горечью вдруг потребовал Аскольд и хмуро уставился на Фотия.

Патриарх оглядел еще раз сосредоточенного, грозного Аскольда, его могучее окружение: рыжеволосого крепыша — сподвижника Дира, великолепно держащегося меченосца Глена, богатыря Мути, телохранителей великанов и поклонился Аскольду.

Затем он глянул на Исидора, своего первого монаха, молча, но внимательно наблюдавшего за всеми событиями встречи на высшем уровне, и слегка кивнул ему. Тот вытащил из-под полы своего плаща сосуд со священной водой и изящной метелочкой из душистых трав и передал все это патриарху, Фотий медленно и важно обмакнул метелочку в святой воде и окропил ею струг, на котором проходила столь замечательная встреча, и всех ее участников.

Аскольд, не ожидавший такого этапа в церемониале встречи, невольно стряхнул с себя капельки святой воды.

Фотий заметил его брезгливый жест, но смолчал:

сейчас главное — не мелочные обиды, а, напротив, возвышение Язычника. И Фотий постарался. В важной позе он попытался величаво стоять в центре струга Аскольда и держать красную речь.

Аскольд исподлобья смотрел на Фотия, говорившего величаво, но с явной печалью в голосе.

— ...От ужаса и страха разрываются сердца наших жителей, которые видят, как твои воины без устали держат перед стенами города на вытянутых руках твоих ударных ратников, а те постоянно разоряют и жгут их селения. Наши крестьяне уже две недели не сеют и не пашут, а это грозит голодом всему городу. Наши ремесленники и торговцы не ведут торгов, а это грозит разорением казны государства. Смилуйся над нами, великолепный государь Киева! — проговорил Фотий и склонил голову перед Мудрым Язычником. — Прими от пас дары, выслушай притчу о нашем Боге, внемли мудрости его завета и оставь с миром нашу столицу! Пусть гордое и смелое сердце твое впустит в себя милость к врагу своему, и благодаря этому великодушию сила твоя и войска твоего никогда не будут иссякать!

Аскольд вздрогнул. Да, именно эти слова он слышал нынче во сне. Да, именно любви ко врагу своему требовал от него странный облачный Бог-патриарх. Что это? 'Наваждение? Внушение? Или... Божье пророчество? По какого бога — это пророчество?

— Подожди, Фотий,— хмуро прервал патриарха Аскольд. — Как ты относишься к учению павликиан? — в лоб, не раздумывая, спросил Аскольд о том, что волновало его сейчас больше всего. — Ведь ты меня хочешь обратить в вашу веру, так? Смотри, лишние кресты принесли твои монахи; думаешь, мы все так легко отречемся от своих славных богов, приносящих нам удачу? Думаешь, мы, ничего не ведая о твоем Христе, сразу все твои притчи о его жизни и учении на веру примем? А мы •многих христианских проповедников слушали, еще когда у рарогов жили. Правда, то были проповедники из Ирландии и от данов. Они немного другое глаголали о Христе. Один, помню, сказал, что самые истинные христиане — это только павликиане, которые живут в Малой Азии. Не они ли твое имение-то подожгли, царь Михаил, видя, что живешь-то ты не по христианским законам? А?.. Я же просил правду мне гласить! — с мучительной тоской напомнил Аскольд и с усмешкой добавил:—А ты, грязью и подлостью низложивший великого Игнатия, пытаешься меня на путь вашей истины направить? Где теперь Игнатий? Надеюсь, он жив? Фотий вздернул лицо, как от пощечины.

— Что же ты молчишь о павликианах? — с болью опять спросил Аскольд и грозно потребовал: — Ну? Истину только! Истину!

Фотий оглянулся на Исидора, но тот дал понять, что у преданного монаха, как у скромницы-девицы, на этот случай уши золотом завешаны.

И Фотий, не взглянув на Михаила, вынужден был ответить:

— Да. Павликиане — истинные христиане, но... они скоро будут уничтожены.

Наступила гнетущая тишина.

— Вон как вы их за истину-то! — зло заметил Аскольд, очнувшись от неожиданного признания Фотия. — Значит, истинное христианство будет уничтожено, а неистинное будет распространяться и торжествовать?! И это дело ты хочешь начать с нас? Так? — Он подошел вплотную к Фотию, ткнул пальцем в его расшитую золотом и крестами ризу и, колюче глядя в его серые глаза, хлестко спросил: — Именно этого ты хочешь, да?

—Да, — одними губами, беззвучно пролепетал Фотий.

— Вот ежели бы этого попросил Игнатий, я бы еще подумал, — холодно ответил ему Аскольд и грозно изрек: — А тебе молвлю едино: "Нет!" Ибо ты не достоин обращать в свою веру никого! — Затем он повернулся к Михаилу и так же грозно заявил и ему: — И ты не достоин быть при сем, ибо бросил и страну, и столицу свою ради имения своего! Разве вон тот монах, Исидор, и то, ежели вы ему душу не испоганите, он... может быть, и... завлечет в свою веру словом своим, ибо голосу него к душе прикреплен. А ты — не старайся, Фотий! Душа моя не принимает слов твоих — и все тут!

Фотий сник. Да, Игнатий был тысячу раз прав, когда говорил, насколько силен дух этого Язычника... Что же делать?.. Он растерянно взирал на Аскольда, его окружение и вдруг нашелся.

— Великолепный князь! Мудрый правитель словенского Киева! — стоически проговорил Фотий, обращаясь к Аскольду снова с поклоном. — Ежели ты так справедлив, то позволь своим сподвижникам самим решить столь важный вопрос о новой вере! — предложил он и смело выдержал взгляд Аскольда.

Аскольд развернулся всем корпусом к своим военачальникам и властным взором оглядел каждого.

Дир отрицательно покачал головой.

Глеи пожимал могучими плечами.

Богатырь Мути прижал правую руку к сердцу, запрокинув голову к небу, а глазами напомнил о Святовите и Перуне.

Аскольд расхохотался.

— Чего вам еще от нас надобно? — весело спросил он Фотия и рассмеялся еще громче, увидев наконец открытое лицо Михаила III.

— Возьми вес, великолепный Язычник, — тихо обратился царь к Аскольду и в наступившей тишине скорбно попросил: — Уйди из бухты, оставь крепость Иерон, отойди от города, а мы обязуемся ежегодно тебе дань платить за это!

Аскольд раскрыл рот. Сам царь обязуется ежегодно платить ему дань! И все это слышали! И это только за то, чтобы он ушел из бухты Золотой Рог, оставил проходную крепость Иерон и вообще никогда бы больше сюда не приходил? Ну нет!

— А торговля? — резко спросил Аскольд Михаила, но тот от длительного поста уже едва держался на ногах, и внимательный Исидор уже поддерживал царя обеими руками.

— Согласен на все твои условия, — прошептал Михаил и еле-еле добавил: — Только уйди с миром от города!

Аскольд вгляделся в бледное лицо Михаила и понял, что тот близок к потере сознания.

— Положите его на беседу, — попросил он своих телохранителей, но в дело вмешался Фотий.

Он приказал своим монахам взять Михаила, переправить его на свое судно и, вложив в руки Аскольда пергамент с каким-то текстом, поспешил заявить, что ввиду болезненного состояния царя Византии считает переговоры с правителем Киева состоявшимися, благополучными и мирно окончившимися.

Аскольд не успел раскрутить пергамент, как увидел, что помост его струга был освобожден от греческих просителей...

* * *

Михаил Третий вернулся в Царьград наутро шестого дня. Город был в полном унынии. Уже никто не надеялся остаться в живых, кровь лилась по улицам ручьями.

Фотий вместе с Игнатием без устали творили одну молитву за другой о спасении города. И Михаил в одежде простолюдина, босой, на голом полу решил тоже приобщить себя к их тяжкому труду. Но, казалось, Бог не хотел слышать ни одну молитву великих людей великого города, и враг все бесновался в Царьграде.

На шестой день к полудню, когда воины Аскольда ушли из города, — грузили награбленное добро в ладьи и готовились возвращаться домой, Фотий созвал всех оставшихся в живых к Влахернскому храму, который чудом остался цел после Аскольдова разбоя, для всеобщей молитвы перед образом Пресвятой Богородицы. Царьградцы боялись возврата Аскольдовой дружины и потому собирались к храму, опасливо оглядываясь и перешептываясь, небольшими группами, тесно прижимаясь друг к другу.

Фотий, одетый в скромные патриаршие одежды, потребовал, чтобы принесли ризу из храма, и, когда саккос засверкал своим драгоценным шитьем перед толпой, смиренно и сначала монотонно, а затем все вдохновеннее и возвышеннее стал читать молитву, обращаясь к Божьей Матери. Он просил ее о заступничестве, о ниспослании Божьей кары на варваров, что разрушили и ограбили столь прекрасный город, и все вторили его мольбам. Молитва была страстной, но короткой. Затем Фотий потребовал положить ризу в новый, изготовленный искусными мастерами ковчег, и вся толпа, воодушевленная призывом византийского высокопреосвященства, двинулась к набережной бухты Золотой Рог, чтобы свершить священнодействие, способное сотворить чудо.

И вот настала тревожная и торжественная минута; ковчег с ризой опустили в воды бухты, и все затаили дыхание. Ковчег плавно качался на волнах. Риза, царственно раскинутая на помосте ковчега, едва колыхалась вместе с ним в безветрии, отражая в безразличное, казалось, небо сияние золотого шитья хризм, креста и облика Бога — заступника Византии. Солнце нещадно пекло обнаженные головы смиренных просителен, а ярко-голубое небо смотрело на них своими прозрачными глазами. И непонятно было, приняла Богородица мольбу царьградцев или нет. Несколько минут все смущенно смотрели на Фотия, но тот не дрогнул. И вдруг, или это показалось, но все почувствовали легкое дуновение ветерка. Толпа зашевелилась, загудела и закричала: "Облака! На небе облака!"

Фотий, плача, смотрел в небо и видел, как набегавшие облака несли с собой грозную, черную тучу.

"Приняла!.. Слава тебе, Богородица!" — потрясенный, подумал он и глянул на толпу.

— Поднять ковчег! Богородица Преславная услышала наш зов и вняла нашим мольбам! — крикнул, придя в себя, Фотий и убежденно добавил: — Теперь буря разметает их суда!..

ЭХО

Хоть затыкай уши и завязывай очи: куда ни ткнись, всюду только и глаголят об Аскольдовом походе к грекам. И даров-то — во! — сколь навезли, и каждый дружинник теперь тако богат, яко византийский купец, а Аскольд с Диром — ох, батюшки, яко цари. И теперь Киев" — самый славный город! И глаголят, и глаголят с утра до ночи, изо дня в день, да не одно и то же, а каждый раз что-нибудь свеженькое добавляют и удивляются без конца и края.

Не устоял Новгород: забурлил, раззадорился. "Неужто правду сказывают?" — вопрошали спокойные. "Неужто много навезли?" — вопрошали завистливые. "Неужто мы не сможем так же?.." — вопрошали сильные телом...

Затуманились и новгородские бояре. "Оголится Рюрикова дружина не сегодня, так завтра. Сбегут от больного синеголовые", — сетовали они и думу думали с Гостомыслом в его просторном новгородском доме.

Седой, длиннобородый, узколицый Полюда после долгого молчания глухо спросил:

— Неужто прыткий Аскольд не доганулся с греками ряд о торговле заключить?

— Не доганулся, — хмуро ответил Гостомысл, глянув из-под лохматых бровей на посла. — Или... вести до нас не те долетели...

— Жадность обуяла, — пояснил Власко. — Да и не с кем было торговаться: ни Михаила, ни Варды в городе не было, — тихо сказал он, наблюдая за поведением именитых словен.

— С Фотием мог бы, — пробубнил Домослав, искоса глянув на Власку, но обходя почему-то взглядом посадника.

— Ладно, не о том речь ведем, — отмахнулся Гостомысл от послов. — Рюрикова дружина тает, — хмуро объявил он и с досадой выкрикнул: — Вчера ночью еще одна ладья исчезла. Что делать будем? — растерянно спросил он бояр. — Ежели дружина Рюрика вся разбежится, то Аскольд захватит Новгород и... — Он не закончил свою мысль, а только посмотрел на знатного полочанина.

— ...Тако же разорит и его, яко Царырад, — добавил Золотоноша, поняв и приняв суровую правду посадника.

— Да! — подтвердил зло Гостомысл, пряча свой колючий взгляд от настороженного взора Власка. — Да... — в раздумье протянул он еще раз и больше не стал ораторствовать.

Бояре зашумели, зашевелились, но высказывать свои горячие думы пока не решались. Они смотрели на первого знатного посла посадника и, видя его затаенное молчание, поняли, что вопрос о хвором князе варягов не такой-то легкий и решить его одной шумной бранью здесь, на совете, видимо, непросто. Они ерзали на своих местах и ждали, когда же самый умный из них заговорит. Но самый умный из них упорно молчал.

Полюда бросил долгий пытливый взгляд на посадника, затем на Власку.

— Что скажешь, Лешко? — Гостомысл вдруг улыбнулся старейшине кривичей. — Довольны ли кривичи своею дружиною? — Он уже справился с нахлынувшей было яростью и решительно, властно повел совет старейшин по нужному руслу.

— Довольны! — ответил Лешко, набычившись, ожидая, видимо, смеха, но всем было не до того. Бояре смотрели на кривича и вроде ничего особенного от него не ожидали. Тогда Лешко набрал полную грудь воздуха и решительно предложил: — Объяви-ка, Гостомысл, Рюрика великим князем Северного объединения словен! — И старейшина кривичей неожиданно дернул плечами, будто защищаясь от последовавшей за его словами бури негодования.

Все ахнули и резко обернулись в сторону Лешка.

— Ты что! Во своем уме? — закричали враз бояре. — Чего придумал! — возмущались они, но не так зло и горячо, как обычно, а больше по привычке. Они крутили головами и выжидаючи поглядывали на посадника.

Гостомысл ошеломленно молчал.

Тогда Лешко встал со своей беседы и шумно вздохнул, раздув широкие ноздри

— Не присилинайте! — грозно сказал он, подняв обе руки вверх, и прикрикнул: — Меня примучивали столь лет назад, а теперь спрошаете, во своем ли я уме? Во своем, во своем, — громко ответил он на свой вопрос и снова поднял обе руки вверх. — Слушайте, бояре, что я молвити буду! — перебил он последние всплески крика советников.

Бояре послушно закрыли рты, покрутили бородами и, насупившись, уставились на знатного кривича.

— Вопреки зазнайству Аскольда надо возвеличить Рюрика и тем сохранить его силу, — убежденно заявил Лешко и пояснил боярам свою думу: — Не то остальные князья почуют себя обездоленными и ринутся на грабежи. Начнется лихое соперничество, — продолжал он и горько завершил: — И тогда от нашей земли ничего не останется. Вот и вся недолга. — Лешко нахмурился, шумно выдохнул, глянул в тревожное и в то же время, как ему показалось, довольное лицо Гостомысла, перевел взгляд на растерявшихся бояр и уселся на свое место.

Гостомысл не отрывал любовного взора от Лешка, согласно кивал на каждый его скупой довод и хотел, чтоб кривич высказался побольше и поубедительнее. Но Лешко сказал как мог и сколько мог, и это стоило ему большого труда.

— Да... — в раздумье протянули бояре, вняв речи знатного кривича, и приуныли.

Спокойно колыхалось пламя свечей, освещая гридню главы союза словен. Спокойно смотрел на главу союзных словен Полюда.

— Да будет Рюрик великим князем объединенных словенских земель? — тихо спросил бояр Гостомысл, боясь, что в них вновь разгорится гневом тщеславный огонь мятежных душ.

"Ох, как надо уберечь проснувшийся рассудок этих кичливых корыстолюбцев, не то, гляди, снова бороды до потолка вскинут", — тревожно думал он, поглядывая на притихших бояр.

Бояре действительно притаились почему-то, прижались друг к другу и нерешительно, но трижды проворчали:

— Да будет так...

* * *

А через десять дней теплым вечером на громадной поляне возле стен нового Новгорода собрались все его жители и поредевшая дружина Рюрика.

Большинство новгородцев с любопытством и доброжелательно ожидали начала действа. Они громко переговаривались, смеялись, толкались, пробираясь поближе к центру поляны. А где-то по краям толпы кучками стояли затаенно несмирившиеся словене и крутили в головах все ту же хлесткую думу: "Неужто сами себе не можем главу найти? Все по чужим умам и секирам страдаем?" Они вспоминали жестокую расправу варяга над Вадимом Храбрым и хмуро, исподлобья взирали на Рюрика.

Князь был при всех боевых доспехах. В мелкой финской кольчуге, серебряном шлеме, при секире и мече величественно восседал он на своем сером коне. Суровое лицо и неподвижность осанки делали его похожим на римскую скульптуру. Но посвящение в великие князья, как видно, не волновало и не радовало Рюрика. "Надо! Это кому-то надо!" — грустно думал он, но где-то в глубине души тлело удовлетворенное тщеславие. разум же его упорно кричал другое: "И это мое новое звание не спасет от распада дружину! Все равно звериные законы грабежа и разбоя сильнее любого добра, содеянного человеком. Моим лихим дружинникам тоже нужны лихие набеги и чужое богатство, а я хвор и слаб, как никогда", — терзал себя князь, но не мог найти в себе силы отречься от нового наследственного звания.

Он оглядел поляну и как наяву увидел знакомый ритуал. Вот сейчас выйдет в центр поляны Гостомысл, вынесет на льняном полотенце венок из можжевеловых веток и произнесет речь перед людом, а потом попросит его сойти с коня и наденет этот венок ему на голову. Так и есть. Гостомысл, разодетый в парадные меховые одежды, торжественно ступал по поляне, встал точно в ее центре и, держа на длинном белом льняном полотенце можжевеловый венок, начал речь перед народом:

— Мы, объединенные северные племена: Моря, Весь, Кривичи, Дреговичи, Ильменские словене, Финны и Русь-варязи решили объявить варяжского князя Рюрика своим великим князем, а город Новгород, в котором сидит он, наречь стольным городом, — величественно, медленно изрек новгородский посадник и, чуть-чуть переведя дух, уверенно продолжил: — Многие лета знаем мы его! Много добрых дел сотворил Рюрик для нас, — громким, но старческим уже голосом произнес Гостомысл и оглядел народ. Гула неодобрительного нигде не было слышно. — С его приходом не беспокоят нас норманны, не лютуют булгары, мадьяры и другие соседи, — продолжал Гостомысл. — С его приходом появились на земле нашей новые города да крепости и стал вершиться правый суд, — напомнил Гостомысл и оглядел толпу еще раз: кое-где мелькнули светлые взгляды, улыбки. — Так пускай князья малые, что сидят во других наших городах и держат для охраны наших краев дружины, будут подданы князю великому Рюрику и будут верны его наказам, — объявил Гостомысл народу волю бояр. — Так пускай весь народ чтит князя великого Рюрика заморского! — торжественно выкрикнул Гостомысл и повернулся к варяжскому князю.

Рюрик слез с коня и, сдерживая подступивший кашель, багровея, склонил голову перед Гостомыслом. Новгородский думпик, волнуясь, трепетными руками надел венок на шлем новгородского князя и, не смахнув слезы, скатившейся по морщинистой щеке, поцеловал Рюрика. Из толпы выплыли молоденькие словенки, осыпали Рюрика цветами и окропили его волховской водой.

— Да будет так! — звонко крикнула девушка, державшая серебряный кувшин в руке.

Народ заволновался, задвигался по поляне и трижды повторил дружным хором:

— Да будет так!

Из толпы разодетых в боевые доспехи дружинников вышли главы войск из Белоозера и Изборска. Одновременно вынув мечи из ножен, Вальдс и Фэнт ударили ими о щиты и, склонив перед Рюриком головы, поклялись:

— Да будь ставшим и главным средь нас!

— Да будет крепок союз наш, союз княжеские — сказал Рюрик, и они трижды повторили наказ своего великого князя.

Рюрик трижды поклонился народу, Фэнту, Вальдсу, Олафу, Дагару, Кьяту и дружине и хотел было вернуться к своему коню, но его подхватили под руки девушки и закрутили в быстром хороводе. И откуда они только слова такие-то душевные брали?! И откуда они песен столько знали! Рюрик не знал ни единого слова из этих песен, но губы его шевелились, и нужные слова сами собой появлялись на языке. И что это за диво: слова были как раз те, что пели девушки, хотя великий князь совсем не собирался петь.

Фэнт, Вальдс, Ромульд, Гюрги, Дагар, Олаф, Власко, Гостомысл, Полюда, Домослав и еще какие-то два молодых боярина, улыбаясь, наблюдали за хороводом и за Рюриком, крутящимся в нем.

— Смотри, как наш витязь нашим словеночкам улыбается! — сказал, смеясь, Гостомысл, встав между Гюрги и Дагаром и обращаясь скорее к Гюрги, чем к первому меченосцу великого князя.

Военачальники улыбнулись именитому словенину.

— Так и уведет какую-нибудь во четвертые жены! — смеясь, проговорил Гостомысл, вглядываясь в лица проплывающих в хороводе девушек.

— А ты о ком так тревожишься? — спросил его Гюрги.

— Как о ком?! — удивился новгородский посадник. — О дочке!

Все так и ахнули. Столько лет знать Гостомысла и не ведать, что у него есть еще и дочь. Ну и ну, хитрый правитель словен!

— Да! Я прятал ее от вас, от бедовых, а теперь, думаю, не страшно и показать, — гордо сознался посадник. — Гостомыслица! — крикнул он ласковым голосом. — Иди-ка ко мне!

Варяги вытянули шеи и насторожились: к Гостомыслу подбежала тоненькая, стройная, юная девушка, светловолосая, голубоглазая, разрумянившаяся от быстрых плясок, и приникла к груди отца.

— А вот и я! — сказала она и сдунула со лба выбившуюся прядку волос. Прядка взметнулась над высоким чистым лбом и непокорно легла на прежнее место. Девушка легким движением руки прихватила прядку и заправила ее в густые волосы.

— Зачем звал, батюшка? — улыбнувшись, спросила она.

— Хочу назвать тебе бедовых друзей-варягов, — гордясь красотой дочери, ответил Гостомысл.

— А-а! — протянула девушка. — Синеголовые! — лукаво заметила она и оглядела каждого варяга без смущения и каждому улыбалась, когда отец называл их имена. — Запомнила? — спросила она сама себя и тут же повторила имена военачальников, перепутав Ромульда с Дагаром, Вальдса с Фэнтом, и под общий смех назвала правильно только сорокалетнего Гюрги.

Олаф, с изумлением наблюдавший простоту общения юной словенки с военачальниками, вдруг понял, что очень хочет ей понравиться, но его Гостомыслица не перепутала, однако же больше и не взглянула на него ни разу. Бывший вождь рарогов, а ныне князь ладожский, посмотрел внимательно на Гюрги и сразу решил, что зрелый и знатный воин без боя сдался в плен юной словенке. "Вот так да!" — сказал Олаф самому себе и тихонько отошел к Рюрику, который еле двигал ногами от усталости, но улыбался всем давно забытой улыбкой.

— Ой, Олаф, давно я так не прыгал, — смеясь, признался Рюрик и быстро спросил его: — А где Эфанда?

— Вон, у костра, на бревнышках сидит с семьяницами, — печально ответил глава ладожской дружины, глядя на развеселившегося князя и завидуя ему.

— Грустит?.. — мрачно спросил Рюрик и нахмурился.

— Нет, сидит с твоей дочерью в обнимку и смотрит на хоровод, — просто ответил Олаф, почувствовав резкую перемену в настроении князя.

— А-а, — снова обрадовался Рюрик, — сейчас мы их затащим поплясать! — И, схватив Олафа за руку, потянул его за собой к костру, где сидели, грустно улыбаясь, женщины и с тоской по прошедшим годам звонкой босоногой юности взирали на хороводное веселье молодежи.

— Вот они где! — задорно выкрикнул Рюрик, подходя к своим дорогим женщинам.

Эфанда ойкнула от неожиданности, а Рюриковна так вспыхнула, что, показалось ей, все это заметили. Князь заметил смущение дочери и заволновался сам. Как сделать так, чтоб не обидеть маленькую княжну и не оскорбить ненужным намеком Олафа?

Ладожский правитель с интересом оглядел юную княжну, уловил ее волнение и искренне проговорил:

— Великий князь, до чего же хороша твоя маленькая великая княжна.

Рюриковна теснее прижалась к Эфанде, исподлобья смотрела на Олафа и от волнения ничего не сказала ему, а только потупила взор.

— А ты видел, князь, как она у меня танцует? — весело спросил Рюрик, довольный тем, как оценил Олаф внешность дочери.

— Н-нет, — растерянно ответил Олаф и пояснил: — Как-то не приходилось.

— Ну, вот сейчас придется посмотреть, — повелительно проговорил Рюрик и, взяв дочь за руку, ласково предложил ей: — Покажи нам свой танец луны, дорогая. Хетта! — окликнул великий князь свою бывшую вторую жену, зная, что кельтянка с кантеле должна быть где-то тут, рядом. — Наиграй нам, пожалуйста, ту мелодию, помнишь? — попросил князь Хетту, когда та подошла к ним.

Хетта радостно улыбнулась: да, конечно, она помнит тот праздник урожая. Затем немного сосредоточилась, перебирая струны инструмента, и вдруг вспомнила пламенный танец Руцины в золотом платье, взывающей к жизни своего повелителя, и танец луны Рюриковны. Хетта ударила по струнам. Хоровод словенок распался, девушки расступились, и в центр поляны выбежала встрепенувшаяся Рюриковна, ища взглядом мать. Руцина, стоявшая рядом с Дагаром, наблюдала выход дочери в круг, но сознательно не пришла ей на помощь, "Пора самой, без матери, обретать крылышки", — грустно подумала Руцина. И дочь поняла ее. Она выдержала такт, подтянулась, вскинула нежные чуткие руки и начала свой новый танец. На ходу придумывала она движения, своими руками, тонкими, почти прозрачными пальчиками, робкими изгибами тела и пылкими поворотами головы говорила Олафу, как нежно любит она его, большого и красивого витязя, и как не хочет думать она о том, что он скоро покинет ее...

— Да это не тот танец, — рассеянно проговорил Рюрик Эфанде, наклонясь к ней и наблюдая за дочерью.

Младшая жена сверкнула на него очами и тихо прошептала:

— Как ты не понимаешь! Это же сказ о ее любви к Олафу! — И она повела плечом в сторону своего брата, Рюрик обнял Эфанду, поцеловал ее в голову и ласково сказал:

— А у меня перед глазами твой танец березки. Помнишь? — горячо прошептал он, и Эфанда замерла от счастья. Как не помнить родной Рарог?! Как не помнить ей свой первый танец любви?! А танец цветов, придуманный, чтобы вселить веру в жизнь дорогому человеку?! Эфанда приникла к мужу и забыла о его дочери.

Олаф, сначала с любопытством наблюдавший за танцем юной Рюриковны, неожиданно вдруг почувствовал, что она танцует только для него. Только он мог распознать, что скрывают эти быстрые нежные движения рук, эти опущенные тонкие пальцы, этот легкий поворот головы, эти пушистые опущенные ресницы и этот мимолетный, горячий, зовущий взгляд из-под них. "Не покидай, не забывай меня!" — разве он мог относиться к кому-нибудь другому? Нет, он обращен только к нему, главе ладожской дружины!

Но вот замолкли струны кантеле, и Рюриковна бросилась в объятия Олафа, который широко раскрыл их, ожидая свою нареченную. Да, как только он понял, что Рюриковна танцует этот чудесный танец для него, он сразу же забыл о милой дочери Гостомысла и решил увезти Рюриковну с собой в Ладогу. Ведь дальше одному, без любви, молодому правителю Ладоги жить нельзя.

Девушка не успела прийти в себя от неожиданного счастья, как услышала позади веселый голос отца.

— Вот и найди ее в этих огромных ручищах, — беззлобно проворчал Рюрик, глядя на дочь, утонувшую в крепких объятиях Олафа. — Отдай ее нам, витязь, — произнес ритуальную фразу великий князь, волнуясь и с горечью сознавая, что совсем недолго, и эти нежные любимые им девушка и юноша сделают его дедом. Вот и старость пришла! Он повлажневшими глазами поглядел на дочь, затем на Олафа и ждал ритуального ответа от него.

Олаф понял, чего от него ждут, и взволнованным голосом произнес, глядя на Рюриковну:

— Нет, отец! Теперь твоя дочь будет моей нареченной, моей семьяницей, — трижды проговорил Олаф впервые в своей жизни заветную клятву мужа и тут же испросил позволения у родителей невесты увести любимую в одрину.

Семнадцатилетняя Рюриковна вспыхнула, поняла, что мечтательная юность ее осталась позади, и почему-то заплакала.

А в это время Гостомысл затащил Хетту с кантеле снова в центр поляны и заставил играть ту мелодию, которая по Ирану кельтянке. Жена Кьята не упрямилась, а подтянула на плечах ремень и весело ударила по струмам. И снова закружился хоровод, и впервые начались состязания в плясках между варягами и словенами. И зазвенели с новой силой шутки, смех, ибо первыми состязались самые знатные люди того и другого народов. И плясал Гостомысл, вытанцовывал и Власко с Вышатой, состязались в молодецкой удали с Гюрги и Дага-ром; плясали Полгода с Кьятом и хохотали до упаду над своими замысловатыми прыжками; плясала Руцина, зазывая Эфанду и дочь Гостомысла в круг; плясал Бэрин, пыхтя и охая; и плясало небо со звездами, улыбаясь широколицей луной, и плясала земля со своими густолиственными деревьями, ласковыми кустарниками и вновь проснувшимися прекрасными цветами...

* * *

Всего три дня прошло после свадьбы Олафа с Рюриковной, не омрачать бы ничем светлое событие, побыть бы еще возле веселых, счастливых молодых, посмотреть бы на свежую зелень и чистоту белых цветов, что украсили вдруг землю ильменскую, положить бы в душу всю эту свежесть и чистоту и подержать бы ее там подольше, но время летело быстро, и великий князь вынужден был начать с главой ладожской дружины тот тяжелый, но необходимый разговор, который наложил особый отпечаток на всю дальнейшую жизнь наследника Рюриковых дел. Теплым вечером, когда женщины занимались рукоделием, а дети под наблюдением нянек, объятые дремой, тихо засыпали, Рюрик сказал Олафу:

— Я ведаю, ты мудрый муж моей дочери, и потому прошу тебя — повремени с ребенком.

Олаф в ответ удивленно посмотрел на Рюрика, чуть-чуть не сказав ему: "Но сам-то ведь двоих имеешь!"

Рюрик понял удивление Олафа, хмуро улыбнулся ему и мягко проговорил:

— Ты... не так меня понял, Олаф. Я знаю, какую радость приносят дети, но ты запомни, князь: отроков надо иметь только... веря в их незыблемое будущее. — Рюрик с состраданием посмотрел в настэроженные глаза по взрослевшего бывшего вождя их племени и упреждающе прошептал: — А я... боюсь, Олаф.

Ладожский князь вздрогнул от такого откровения, но не успел успокоить великого князя какой-нибудь легкой шуткой, как услышал еще более тяжкое признание.

— Ты же ведаешь, как тает моя дружина! — с болью воскликнул великий князь и хмуро добавил: — И я их понимаю! Воям нужен сильный, здоровый предводитель! А куда я могу повести своих дружинников? — спросил Рюрик скорее не Олафа, а самого себя и сам себе резко ответил: — Только за данью, и то и последнее время собирали ее Дагар с Кьятом! Что я могу? — снова сурово спросил великий князь и, не щадя себя, ответил: — Только лежать и кашлять! Я прошу тебя, Олаф, перебирайся ко мне, в Новгород! Присмотришься к делам моим, а там и... примешь их! горячо и искренне предложил Рюрик, глядя в растерянное лицо правителя Ладоги.

— Ты в своем уме?! — ужаснулся Олаф, не отводя взгляда от пытливого взора Рюрика.

— В своем! — прохрипел Рюрик и, схватив Олафа за локоть, потащил его в сторону от любопытных женских глаз. — Запоминай верных людей, Олаф, — сразу приступил к делу князь. — Это Гюрги, Дагар, Власий с Гостомыслом, Домослав, Полюда... — горячо шептал Рюрик и тяжело, надрывно закашлялся. — Вальдс, Фэнт, Кьят, — продолжал он, кашляя и махая на себя рукой. — Я их очень люблю, — с трудом проговорил он и горячо посоветовал молодому правителю: — Не обделяй их и не обижай!

Но Олаф только отрицательно покачивал головой в ответ на запеты Рюрика, не желая воспринимать всерьез его слова.

— А как там твои Эбон, Стемир, Корри, Рэльд? — торопливо продолжил разговор великий князь.

— Эти тоже верны, — тихо, но растерянно ответил Олаф, обрадовавшись перемене разговора.

— А как ладожане? — перестав кашлять, спросил Рюрик и улыбнулся, вспомнив свою первую крепость у ильменских словен.

— Они изменили мое имя, — засмеявшись, ответил Олаф.

Рюрик высоко взметнул брови.

— Как?! — удивился и возмутился он.

— Они нарекли меня... Олегом, — осекся Олаф и перестал улыбаться. — Сие значит — устроитель, — тихо, почти по-ладожски проговорил он и вопросительно посмотрел на своего рикса.

— Олегом?! — прошептал Рюрик, вспомнив своего младшего брата, погибшего от злой руки германцев.

— Тебе не по нраву? — нахмурившись, спросил Олаф.

— Лишь бы ты остался жив! — воскликнул Рюрик, пряча повлажневшие глаза. — У меня вся надежда только на тебя!

Олаф изменился в лице: непривычная складка меж бровей резко обозначилась, глаза приобрели стальной оттенок.

— Неужели все намного хуже, чем я думал? — глухо спросил он, с тревогой глядя на великого князя.

— Да, — резко ответил Рюрик, не отведя мрачного взгляда от встревоженного Олафа.

— Почему? Ведь бояре тебе доверили такой важный титул! Это же не обошлось без борьбы меж ними? — возбужденно высказал важный, как ему казалось, довод Олаф, действительно не понимавший всех причин, беспокоящих чуткую душу великого князя.

— Не в этом дело, — отмахнулся Рюрик. — Я буду править здесь как великий князь,—с горечью произнес он и хмуро пояснил: — А южный Киев навсегда останется приманкой. Это мне не под силу, — сознался он, и Олаф понял все. Он низко склонил голову перед Рюриком и дослушал все его горькие рассуждения. — Я не смогу казнить людей за то, что они не хотят жить впроголодь,— мрачно продолжал великий князь, и Олаф внимал ему. — А они бегут к нему, к этому черному волоху, и даже у меня не спрашиваются! Дагар предлагал мне догнать беглецов и расправиться с ними, чтоб другим было неповадно. Я только дважды смог это сделать, а ныне отказался. — Рюрик тяжело вздохнул.

— И что за хворь на тебя напала! — удивился Олаф. — Раньше за тебя любой воин цеплялся. Только и разговоров о тебе было. — Ладожский князь в раздумье покачал головой: так неосторожно подорвать здоровье, и вот чем все это кончается — потерей дружины! А что может быть страшнее для князя?!

— Не надо об этом! — сурово запретил Рюрик пустословие. — Готовься перебираться в Новгород! — решительно заявил он и добавил: — Предупреди Ромульда, что ему придется одному править Ладогой.

— Нет! — заупрямился Олаф. — Я прибуду сюда только тогда, когда... — Он не договорил, покраснел и, обругав себя, шутливо исправился: — А сейчас ты еще прыгаешь! Ингваря нянчишь! Я не хочу ждать твоей смерти так рано. И не уговаривай! Я — не сова!

Рюрик вспыхнул. Понял, что далеко зашел в своих пророчествах и требованиях и вряд ли найдется кто-нибудь, кто поймет его и выполнит его заветы.

— А вот и Эфанда идет! — обрадовался Олаф. — Как ты вовремя! — весело сказал он, обняв сестру, и внимательно оглядел ее. — Как себя чувствуешь? Как мой племянник? — быстро спрашивал Олаф сестру, не ожидая ответа.

Эфанда перевела быстрый понятливый взгляд с одного на другого и, улыбнувшись своей нежной улыбкой, скрывающей всю боль ее души, тихо ответила:

— Хорошо, дорогой брат! О чем вы так долго речи вели? — спросила она, глядя на мужа.

— Обо всем понемножку, — ответил Рюрик, невольно любуясь имя, и вдруг поймал себя на мысли, что еще очень хочет жить, нянчить сына и вырастить его вот таким же крепким, высоким красавцем, как Олаф. — Иди-ка ко мне, моя родная! — властно потребовал он, обращаясь к любимой жене, и снял с ее плеч руку Олафа.

Брат засмеялся, а Эфанда, прижавшись к мужу, выговорила Олафу:

— Не оставляй долго без внимания молодую жену! Не то уведут!..