Петреченко Г.

РЮРИК

СЕРДЕЧНАЯ РАНА

Прошел год, как умер Верцин. Год печали, тоски и щемящего душу горя. Эфанда стала старше на целый год, почти всегда была задумчива, грустна и молчалива. Но молодость берет свое, и красота ее расцвела. Это видел даже тот, кто не хотел видеть в ней женщину. "Эфанда — ребенок, — так говорил себе Рюрик. — Она девочка!"

Эфанда же любила Рюрика давно. Она еще ребёнком любовалась его воинским нарядом, восхищалась его смелостью и мужеством. Она заставляла отца повторять снова и снова рассказы о подвигах князя на поле брани, и глаза Эфанды то гневно разгорались, то темнели от страха за ее героя. Знала она и о сомнениях Рюрика, о его борении с самим собой и жалела его. А жалость сродни любви у словенских женщин...

Унжа своим материнским чутьем угадала любовь дочери и... одобрила ее выбор. Видела она, что и Рюрик тянется к Эфанде. "Так что же он не решается поговорить с ней, с матерью? У него две жены. Они уже стары. И у него нет сына. Третья, молодая, жена родит ему сына, и не одного, а много сыновей". Так думала старая Унжа принесшая своему Верцину пятерых сыновей, из которых один Олаф скрашивал ее пустые отныне, после смерти Верцина, годы. И текли по темным сморщенным щекам Унжи крупные слезы, и она легко смахивала их своей узловатой широкой ладонью.

Олаф также заметил перемены в любимой сестре и не сразу, но все-таки связал эти перемены с Рюриком, который вдруг начал передавать Эфанде поклоны, иногда и по нескольку раз в день.

Как-то на состязаниях, в которых принимали участие самые искусные конники племени, князь в очередной раз попросил Олафа передать привет прекрасной Эфанде. Подождав, когда рикс отъехал в сторону и заговорил с другими наездниками, Олаф наклонился к своему другу Стемиру, конь которого ни на шаг не отставал от коня юного вождя, и тихо, с обидой сказал:

— И долго он будет ей через меня кланяться?

— А ты возьми да и спроси его об этом! — посоветовал тот и рассмеялся.

Олаф немного помедлил и, решившись, тронул коня.

— Прости, князь, — взволнованно заговорил Олаф, поравнявшись с Рюриком, и резко натянул повод.

Рюрик оглянулся, остановил коня.

— Слушаю, Олаф, — грустно улыбнувшись, сказал он и с лёгкой завистью, с той доброй завистью, с какой зрелость взирает на юность, окинул взглядом молодого вождя. Но тут же лицо князя помрачнело. — Я слушаю, мой вождь! — почти сурово повторил Рюрик.

Олаф вспыхнул. Выражение его лица менялось так же быстро, как настроение князя. Когда он увидел суровые складки на лбу рикса, то совсем растерялся и оробел, не зная, что ему сказать.

Рюрик понял, что напугал Олафа, и ему стало жаль его.

— Мой вождь хочет сказать мне что-то важное? — улыбаясь, спросил он, придерживая горячего коня, который никак не хотел стоять на месте.

— Д-да. — Олаф попытался нахмуриться, но у него ничего не получилось: улыбка Рюрика обезоружила его.

— Так что же? — все еще улыбаясь, спросил князь.

— Я всегда... с радостью передавал твои поклоны сестре. — Голос Олафа от волнения охрип. Он замялся. Рюрик все молчал. Олаф испугался, что князь сейчас усмехнется, скажет что-нибудь ободряющее и уйдет, опять уйдет в себя, от себя. Нет! Он не даст ему спрятаться! Глаза Эфанды ранили Олафа своей беззащитностью и тем ожиданием, что таилось в их глубине. — Сестра Эфанда сначала принимала твои слова с улыбкой, потом — с удивлением, а теперь — со страхом, — быстро и решительно, басовитым голосом выговорил взрослеющий вождь и проницательно уставился на князя.

Рюрик побледнел, но не нарушил молчания.

— Князь фризов Юббе ждет окончания траура, чтобы прислать сватов к Эфанде. Его сын видел сестру, и она понравилась ему.

Конь Олафа, чувствуя волнение всадника, перебирал ногами, и юноша, довольный, что у него есть повод не смотреть в лицо Рюрику, похлопал коня по шее, успокаивая его.

Новость была для князя неожиданной. Он кивнул головой Олафу, натянул поводья и пустил коня вскачь по полю: "Неужели столь очевидна моя привязанность к Эфанде?.. Да и любовь ли это? — думал рикс. — С Руциной, даже с Хеттой все было по-другому". Он вспомнил, как безраздельно более пяти лет властительницей его сердца была Руцина. У него кружилась голова, когда он сжимал в объятиях ее тело. Это была страсть, почти рабство. И он был рад этому рабству...

Затем Хетта... Хетта привлекла его своей молчаливой податливостью, но ее власть над ним не была долгой. После того памятного, теперь такого далекого вечера, когда Хетта сумела задеть в его душе больные струны и подсказала лекарство, которым можно попытаться его, предводителя воинов рарогов, вылечить, он немного привязался ко второй жене. Откровенно говоря, Рюрик надеялся, что она сумеет не только вылечить его душу, но и окрылить ее. Однако второго чуда так и не произошло. Кельтянка была все так же искусна в любви, предугадывала любое его желание, но не было в ней той страсти, той чертовщинки, которые так привлекали в Руцине. И вскоре она совсем ему наскучила, и он всё реже заходил в ее одрину. Ведь кроме жен в его доме были и наложницы...

Руцина, перешагнувшая уже рубеж сорокалетия, все еще была хороша собой, но Рюрика к себе так и не смогла вернуть. Он знал, что Руцина втайне от него встречается с миссионерами и ходит в деревню к иудеям. Рюрик, ведавший упорство и настойчивость своей старшей жены, понимал, что всякие разговоры с ней бесполезны, а потому Руцина постепенно отдалялась от него, становясь чужим человеком.

Нет, зачем врать самому себе? Он до сих пор с пылающей от обиды и ревности душой вспоминает Руцину в тот роковой вечер, когда она пыталась воскресить то дорогое, что совсем недавно еще их связывало.

Да, в тот вечер он сам пришел в ее одрину, потому что в дружине слишком открыто стали говорить о любви Дагара к Руцине. Дагар!.. Дагар, конечно, опасный соперник. И если он приглянулся Руцине... Что ж, посмотрим, крепка ли была ее любовь к нему, Рюрику.

Руцина стояла на коленях и не шелохнулась, когда он вошел. Широко раскрытые глаза ее были устремлены вверх, сложенные лодочкой ладони прижаты к груди, губы что-то шептали. Это была новая, незнакомая ему Руцина. Он понял, что она молится. Так молились иудеи. Он это видел. Выражение лица ее было сосредоточенным. В ней была одержимость, но не та одержимость пламенной Руцины, какой любил и знал ее князь, а одержимость человека, полностью отдающего себя чужой воле. "Похоже, что она верит, и вера ее истинна и глубока", — подумал он тогда и со злой решимостью ушел из одрины первой жены. Это его сейчас ранило не так глубоко, как пять лет назад. Что-то произошло в нем... Он уже не чувствовал в себе того сопротивления новой вере, которое испепеляло его душу. Он по-прежнему молился Святовиту, Перуну и Радогосту, Сварогу с Велесом и остальным богам в зависимости от времени года и тех забот, которые в избытке обременяли жителей всего Рарожского побережья и избыть которые эти боги должны были помочь.

Германцы последние десять лет редко появлялись на Рарожском побережье, и Рюрик чувствовал относительную свободу. Он чаще стал заходить к друидам, которые собирали детей племени, рассказывая им о силе своих богов, о мужестве предков и о том, что они, друиды, сделали для людей племени. Рюрик искал в легендах и сказаниях жрецов те мысли, которые он слышал в рассказах об Иисусе Христе, но находил в них очень мало похожего, разве что думы о добре и зле и расплате за содеянное. "Все мы — дети своих добрых поступков", — любили говорить друиды и испытующе поглядывали на учеников... Боги рарогов были понятны. Они — как и люди — могли ошибаться, быть злыми, коварными. Их щедрость зависела от щедрости просящего. Бог иудеев был добр к бедным и строг к богатым. Где же истина?.. Почему у каждого народа есть своя правда и своя мудрость, хотя жизнь всех народов состоит из одних и тех же забот и трудов? Собрать урожай, вырастить детей и принести жертвы богам... И он истово молится своим богам, приносит им в жертву жирных быков и коров, но вот уже который год его во время молитв преследует страдальчески искаженное, бледное лицо... Христа! И он чувствует, что этот бог-человек благословляет его, что его глаза следят за ним испытующе и соболезнуя. "Не совращай меня своей благодатью, Христос! Ты зришь, если только зришь, мою праведную борьбу с германцами и не мешаешь ей..." Ум Рюрика больше не корчился в поисках дальнейшего выхода. Он просто приказал не подчиняться воле чужого бога, и все! А вот душа постепенно стала приходить в уныние, и Рюрик не знал, как с этим бороться. Вот если б евреи в его поселении были его врагами, как было бы все легко и просто! Но они живут и трудятся вместе со всеми! Они умелые купцы и мореходы. Через Волин-град они достают столько серебра, сколько нужно, чтобы содержать его дружину. В кузне сына Абрама не гаснет огонь — там куется оружие, которым воины князя готовы отразить врага! Они взяли к себе в ученики младшего сына вождя еще десятилетним мальчишкой. Пацан постоянно звонит об их доброте и всезнании... Как же все сложно в этой жизни! Нет, Рюрик больше не ходил к евреям. Если нужно, они сами придут к нему. Он до сих пор краснеет, когда вспоминает свой разговор с Абрамом... Нет, к бесам все мучения! Он хочет только к Руцине! Что-то там говорят о Дагаре?! Но разве плохо охраняется вход в одрину его первой жены? Он сегодня же отрубит голову тому, кто должен быть у дверей Руцины и не стережет ее...

Стражник был на месте. Глаза слегка округлены. Удивлен или испугался? Князь вгляделся в лицо молодого воина и понял, что тот просто удивлен. Да, редко я здесь бываю. А кто здесь бывает чаще? А? Молчит князь и ни о чем не спрашивает молодого воина, но и тот ни о чем не говорит...

"Что ж, посмотрим, что скажет первая княгиня, раз князь рарогов должен быть стоек!.."

— О чем ты все время просишь Христа? — тихо спросил ее Рюрик.

— О многом, — спокойно ответила Руцина и поднялась с колен легко и непринужденно, зная, что наблюдательный Рюрик отметит изящную грацию ее движений, которую она ревностно вырабатывала в течение многих лет. Князь, как и надеялась Руцина, все заметил и невольно улыбнулся.

— Нынче Рюриковна пришла с поучения жрецов и заявила, что она хочет быть жрецом ветра! — сказала Руцина, улыбаясь той счастливой улыбкой, какой улыбаются только матери, говоря о любимых детях. Она подошла к Рюрику и, легонько коснувшись его грудью, поцеловала в щеку.

Он чуть-чуть придержал ее возле себя, на мгновение почувствовал приятную теплоту, пронзившую все тело, но тотчас же отпустил и, насупясь, спросил:

— А ты не внесешь в душу нашей единственной дочери смуту, если будешь ее учить тому, что противоречит словам друидов?

— Я вовсе об этом с ней не говорю, — ответила Руцина, и взгляд ее был открыт и честен. — Мы уже давно решили с Бэрином, — спокойно сказала Руцина, отступив от Рюрика на шаг и глядя в его суровое лицо, — что я до тех пор не буду рассказывать дочери о Христе, пока она сама того не захочет!

— Такова была моя воля! И Бэрин передал ее тебе! — прервал Руцину Рюрик и почувствовал, как холодная волна отчуждения прокатилась между ними.

— Да, я знаю и беспрекословно подчиняюсь! — сдержанно, но твердо ответила Руцина. "Господи! — подумала она. — Дай мне силы и терпения. Если я не смогу сейчас простить и понять моего мужа, то никогда мы уже не будем близки друг другу, никогда наши разошедшиеся в жизни дороги уже не сольются в одну".

Рюрик подошел к маленькому туалетному столику, увидел на нем христианский молитвенник в деревянном переплете и протянул к нему руку.

— Не бери его! — тихо попросила Руцина. Она испугалась, что сейчас Рюрик посмеется и над ней, и над молитвами, которые стали ей так дороги.

— Хорошо! — послушно согласился князь и улыбался. — Я не хотел обидеть тебя, Руцина. Просто я хотел посмотреть, не оставил ли здесь, на столе, своих памятных подарков кто-нибудь... из моих... меченосцев, например, Дагар. — Голос князя сорвался. Руцина недоуменно посмотрела на него, и тут до нее дошло, что Рюрик ее ревнует!

— Господи! Какое счастье, ты еще любишь меня! — почти на едином дыхании прошептала она и бросилась к нему на шею.

Рюрик закрыл глаза. Да, он еще любил Руцину и сейчас высоко ценил и ее страстный порыв, и горячие поцелуи, и жаркие объятия. Она все та же зажигательная Руц, и не может она так же горячо обнимать Дагара.

— А Дагар?.. При чем здесь Дагар? — удивилась Руцина, но не испугалась. — А-а!.. Да, он смотрит на меня... гораздо дольше, чем все остальные и даже ты, но ведь я люблю тебя одного, — ласково улыбаясь, проговорила она и, тесно прижавшись к мужу, поцеловала его нежно и страстно, словно растворяясь в его крепких объятиях...

Проснулся Рюрик так поздно, что в окна уже светило полуденное солнце. Он пошарил рукой возле себя, Руцины рядом с ним не было. Увидев ее на коленях, молящейся, князь понял, что их совместная ночь ничего не изменила. Да, он смирился со всем: со своим смятением, с вынужденным молчанием верховного жреца и вождя, но с упрямством этой женщины он смириться не может и не хочет. А Руцина, почувствовав на себе его взгляд, окончила молитву. Она разогнула спину, тяжело, как-то по-бабьи поднялась и, глядя помрачневшими глазами мимо князя, спросила:

— Ты знаешь, что все мы... маленькие песчинки в этом мире?

— Нет, не знаю, — хмуро ответил Рюрик, почуяв, куда она опять клонит. — Зачем ты спрашиваешь об этом? — уже начав злиться, проговорил он и поднялся с постели. — Песчинки мы или люди, не знаю. Может быть, тебе песчинкой быть легче. Но зачем же ты, песчинка, начинаешь хулить моих богов, с которыми я мирно живу и радуюсь...

— Радуешься? — изумилась Руцина, смело прервав его злую речь, и гневно добавила: — Как же можно радоваться наяву, когда во сне ты... рыдаешь?

Рюрик замер:

— Рыдаю... О чем ты?

— Да! И сколько ты можешь держать в оковах свою мятежную душу! Ведь я чувствую, что ты уже... веришь!

— Нет! — дико и зло закричал Рюрик и отпрянул от Руцины. — Я никогда не отрекусь от Святовита и прежде всего потому, что он не заставляет меня подчиняться другому народу! Поймешь ты когда-нибудь это или нет? — прохрипел он в лицо жене и отвернулся от нее.

— А почему ты решил, что Христос заставит тебя... — растерялась Руцина и опустила голову. Длинные рыжие пряди волос ее загородили лицо, она резко откинула их, и Рюрик увидел ее загоревшиеся рысьи глаза. Это была уже не прежняя пламенная Руц. И такая Руц вдруг ему стала неприятна. — Ты должен забыть на время о своей дружине! — горячо потребовала Руцина. — Ты должен думать о каждом воине! О каждом! Понимаешь?

— О чем ты говоришь? — не понял Рюрик. — Как это — о каждом? — сурово спросил он, представив себе почему-то только Дагара.

— Что вас разъединяет сейчас? Знаешь? — цепко спросила она и смело посмотрела в его глаза.

— Разъединяет?! — переспросил он и недоуменно пожал плечами.

—Да! — подтвердила Руц. — Разъединяет... — и пояснила: — Один дружинник поклоняется Перуну, другой — Сварогу, а домой придет — то Стрибогу, то Святовиту, то Велесу. Так?

— Ну и что? — опять не понял Рюрик, но уже почувствовал опасно натянутую нить разговора и решил сразу же ее подсечь.

— Именно это нас и объединяет. Да, мы молимся разным богам, но за наше общее благо! И боремся, что бы быть свободными! Свободными и от германцев, и от... твоих христиан! — крикнул он, глядя в ее потемневшие глаза.

— Но это же самообман, Рюрика — прокричала Руцина. — Ты все время закрываешь глаза на то, что уже есть и определяет нашу жизнь! — убежденно проговорила она, не давая себя перебить. Она уже не пыталась ему понравиться и не сдерживала себя, забыв все христианские заповеди. Гнев обострил ее черты, и Рюрик увидел, как постарела его старшая жена.

Рюрик посмотрел на ее злое, такое чужое лицо и понял все.

— Руц, ты веришь, но вера твоя не изменила души твоей, и еще много времени пройдет, прежде чем ты станешь истинной христианкой. Так и я... — в голосе его прозвучала такая обреченность, что Руцина вздрогнула и поняла, что сейчас он произнес приговор себе.

— Но... Рюрик, ты же обрекаешь себя на... беспрерывную борьбу! — оторопело прошептала Руцина и посмотрела на князя так, как смотрит мать на своего любимого и опасно больного ребенка. — Опомнись! — взмолилась она. — Ведь будут страдать и твоя дружина, и все племя!

— А если мы примем христианство, то... страдать не будем?! — Князь покачал головой и усмехнулся.

— Да! — азартно подтвердила Руцина с такой горячей поспешностью, что Рюрик невольно улыбнулся.

— Ты наивна, Руц! Все было бы слишком просто. Но разве единый бог может владеть всеми тайнами нашей такой многозначной жизни?

Рюрик обреченно покачал головой, в хмуром молчании облачился в свои княжеские одежды, поднялся и направился к двери. Когда он вышел, она упала на постель и зарыдала так горько, как воют простые бабы над дорогим им покойником. Она поняла, что в этот раз он ушел из ее одрины надолго, может быть, навсегда.

Это было два года назад, и тогда же, на празднике весны, князь увидел красавицу Эфанду и был поражен в самое сердце ее юностью и прелестью. Она танцевала, и движения ее были легки и изящны. Все затаив дыхание следили за молодой березкой, которую разлучили с ее возлюбленным. Танец был ритуальным, но Эфанда умела интуитивно точно соединить в своих движениях тоску молодой девушки и трепет нежной тоненькой березки. В свои тридцать лет Рюрик такого еще ни разу не видел и заволновался. Волнение всколыхнуло в нем душу и напомнило о не старом еще сердце. С этого все и началось.

Он везде искал встречи с ней, а поскольку она редко выходила из дома, то передавал ей поклоны. И если боги посылали князю день, в течение которого он не видел ее или не смог ей передать поклон, то такой день для Рюрика был черным. И понял повзрослевший рикс, что черных дней в последнее время что-то стало слишком много. И вот теперь этот мальчишка разбередил его рану. "— Не передавай ей больше от меня поклоны! — Голос князя сорвался на последнем слове. Он ударил коня плетью и поскакал к толпе друзей-военачальников. "Что ж, — думал князь, — наверно, я, грубый вояка, не стою такого чуда, как Эфанда. Пусть сын Юббе Аркон сорвет этот прекрасный цветок..."

— Трус! — зло прошептал Олаф вслед князю и закусил губу...

— Ну и что? — с любопытством спросил Стемир, настигнув Олафа, как только князь отъехал.

— Ничего! Он испугался более молодого соперника.

— Да ну его! — После того как князь скрылся из глаз, нахальства у Стемира прибавилось. — Он, наверное, устал тешиться со своими женами и наложницами. Он уже старик, а Эфанда настоящая красавица! Я б на ее месте выбрал себе знаешь кого? — разошелся Стемир, но Олаф глянул на него такими глазами, что тот сразу же прикусил язык.

— Хватит болтать! Инга²⁶ вождя должна быть женой князя! — крикнул молодой вождь и натянул поводья.

Стемир пожал плечами и отъехал к отцу: посол Эбон уже искал своего озорного сына.
______________
²⁶ Инга (кельт.) – дочь.

Олаф пришпорил коня и не остановился до тех пор, пока не доскакал до ворот своего дома. Оставив слугам коня, он опрометью бросился в дом, желая только одного: не встретить по дороге ни сестры, ни матери.

Распахнув дверь своей гридни, Олаф остановился как вкопанный: Эфанда, давно ожидавшая брата, рассеянно перебирала на столе его вещи: поясной набор, серебряные фибулы, гребни и глиняные шашки. Увидев брата встревоженным, почти злым, таким, каким ни разу его еще не видела, она вздрогнула и замерла, безошибочно почуяв, что его состояние каким-то образом связано с ней. "Что-то нехорошее произошло..." — подумала девушка, и сердце у нее упало.

— Что? — прошептала она и так посмотрела на брата, что у того язык не повернулся сказать ей правду. — Что-нибудь на скачках? — с ужасом спросила она, ощутив, как похолодели у нее руки.

— С князем ничего не случилось, — резко ответил Олаф, пряча свою растерянность за юношеской развязностью. — Ни Аскольд, ни Дир на него не нападали, — съязвил Олаф, но тут же понял, что поступил скверно, и, как бы извиняясь, добавил: — Хотя соперничали с ним.

Эфанда внимательно посмотрела на брата, который, согнувшись, чтобы не смотреть ей в глаза, размашисто прошелся по гридне, и тихо заметила:

— Отец говорил, что только горе сгибает человека. Отчего же согнул спину ты?

— Я?! — Олаф выпрямился и расправил широкие плечи. — Тебе показалось... Или это от скачек, — нашелся он.

— Мне слуги сказывали, что нынче скачки весело прошли. Состязались старики и были удальцами, — уже бодрее проговорила Эфанда.

— Слуги, слуги, — неожиданно закричал Олаф. — Когда сама будешь выходить на волю, затворница? Посмотри на себя! Одни глаза остались!

Эфанда вспыхнула:

— Ты, верно, устал или с кем-нибудь поссорился, — грустно заметила она. — Но не упрекай меня больше тем, что я не показываюсь на людях. Так долго тянулся этот год печали, а теперь... — Олаф посмотрел ей в глаза и со страхом подумал: "Неужели все поняла?" — А теперь, я думаю, и вовсе никому не надо показываться, — с трудом договорила Эф и, не поднимая глаз на брата, медленно вышла из его гридни.

* * *

— Рюрик, ты должен понять старую Унжу, — терпеливо и по-матерински нежно проговорила вдова вождя Верцина.

Они с Рюриком одни сидели в ее гридне, и Унжа сделала так, чтобы в этот вечер им никто не мешал: Бэрин увел детей на поучение к друидам и обещал их там подольше задержать, а слугам она приказала закрыть ворота и никого не пускать в дом. Унжа, укутанная в большой черный убрус, ежилась от прохлады и тяжелого разговора, затеянного ею самой по воле и зову материнского сердца.

— Ты же любишь Эфанду, — уверенно сказала Унжа, глядя на князя своими поблекшими, когда-то ярко-синими глазами, и грустно спросила: — Но почему ты от нее отказываешься, не могу понять... — Она пожала плечами и с гордостью добавила: — Мой Верцин был старше меня на пятнадцать лет. Разве это мешало мне любить его и родить ему столько детей! Ну и что же, что у него были еще три жены! Я пережила их только потому, что он больше других любил меня. А таким мужчинам, как мой Верцин и ты, можно иметь и десять жен! — с уверенностью заявила она и опять ласково посмотрела на князя.

— Я люблю Эфанду, это верно. Ее нельзя не любить, — улыбнувшись, сказал Рюрик, а затем так тяжело вздохнул, что вдова беспокойно посмотрела на него, — но моя жизнь — жизнь князя — вечно на коне, постоянно в бою, всегда в тревоге из-за этих проклятых германцев... Да еще две жены, которые соперничают между собой... Я боюсь сделать ее несчастной! — горько сознался он, глядя в умные глаза Унжи.

— Не обманывай ни себя, ни меня. Ты хочешь и можешь быть счастливым с ней! — убежденно проговорила вдова, опуская свои руки к нему на плечи. — Если бы мы, женщины, думали так, как вы, мужчины, род людской давно бы перевелся. — На глазах ее показались слезы. — У меня погибали в боях один за другим сыновья. Я рыдала, убивалась, клялась, что никогда не рожу больше, ибо нет для матери сильнее горя, чем смерть ее ребенка. Но время шло, горе за хлопотами и заботами теряло свою остроту, а Верцин был рядом, и во мне вновь возникало желание иметь от него детей. А вот тебе ни одна из твоих жен не подарила сына — а ведь князю нужен наследник! А? Или тебе об этом должен сказать еще и Камень Одина?

Рюрик склонил голову, поцеловал старую женщину в морщинистую щеку и не нашел в себе сил возразить ей...

ВЕСТЬ

— Где Рюрик? — Олаф соскочил со взмыленного коня и одним прыжком оказался на крыльце дома князя. Слуга низко поклонился ему и глазами показал на Руцину, стоящую в проеме входных дверей.

— Князя нет дома, — сдержанно ответила она Олафу и не сделала даже легкого движения, чтобы пропустить вождя в дом.

— Где он? Скажи ему, что он мне срочно нужен!

Руцина вспыхнула и, сверкнув потемневшими от ярости серыми глазами, ответила:

— На это есть слуги! — Она показала рукой на толпу слуг, которые стояли возле крыльца, прислушиваясь к их разговору, и ушла в дом.

— Князь с молодой женой уехал на охоту, — сказал старый Руги, поднимаясь по ступеням крыльца. Он запыхался: видно было, что ему только что сообщили о прибытии Олафа.

— Эфанда на коне? Быть этого не может! Она же и близко боялась подойти к лошадям.

Слуги вразнобой зашумели:

— Нет князя дома! И княгини нет! Охотятся! На лису... Можно позвать его вторую жену, она подтвердит...

Олаф сник, наконец поверив сказанному, и, повернувшись к Руги, тихо молвил:

— Олег погиб.

Ноги у старого управителя подкосились.

— Что за черную весть ты принес! Не может этого быть! О, горе! Не зря нынче черный ворон летал и каркал над нашим двором! О, горе...

Слуги растерянно переводили глаза с Руги на Олафа, не понимая, что случилось. И тут звуки рожков и охотничьей трубы оповестили о возвращении князя с охоты.

Распахнулись большие ворота княжеского двора, и на двор во главе с Рюриком и Эфандой верхом на конях въехали охотники. Свора собак, которых держали на длинных поводках слуги, заполнила двор шумом и лаем. Сам князь был невесел. Увидев на крыльце Олафа, он соскочил с коня и дождался, когда тот подбежал к нему.

— Что случилось? — спросил рикс.

— Олег убит германцами, — прошептал Олаф, едва сдерживаясь от рыданий. — Его тысяча неожиданно наткнулась на войско молодого Карла.

— Где? — спросил Рюрик, разом помрачнев.

— Возле Ильмары, у той же излучины, у которой Бэрин разбил Истрия, — пояснил Олаф.

— Каковы... потери? — Рюрик задыхался от бессильного гнева.

— Триста человек убито, восемьдесят ранено... Три селения выжжено германцами, — ответил Олаф, виновато пряча глаза от князя.

Рюрик побледнел, сжал кулаки.

— Они забыли, как бежали, бросив оружие, раненых и лошадей, от границ нашей земли. Они вновь хотят испытать отвагу наших воинов! Что будем делать, мой вождь?

— Драться! — запальчиво ответил Олаф и насмешливо посмотрел на князя. — Ты что ж, женившись на моей сестре, утратил вкус к битвам?

Рюрик вспыхнул, как от пощечины.

— Ты потерял своего первого друга. Мне же не счесть дорогих потерь! — жестко произнес он. — И если вече вольно будет послать нас еще на одну битву с германцами, то будем драться!

Князь резко повернулся и, тяжело шагая, направился к младшей княгине, которая, сидя в седле, терпеливо ожидала конца их разговора.

— Прими мои сожаления, — прошептала Эфанда.

Князь ткнулся лицом в складки ее платья.

— Триста человек убито! И это при первой же встрече! Как Олег смог допустить... — Он больше не смог произнести ни слова.

— Не горюй, мой князь! — раздался за его спиной низкий женский голос. Рюрик поднял голову: рядом с ними стояла Руцина, придерживая развевающийся на ветру простой серый плащ. — Отпусти меня к викингам.

— Зачем? — удивился Рюрик.

Эфанда схватила его за руку и изо всей силы сжала ее.

— Я скажу тебе об этом... в своей одрине, — ответила Руцина, стараясь не смотреть на их сплетенные пальцы. В голосе ее чувствовались одновременно и вызов и не уверенность.

Слуги, до того молча, неодобрительно наблюдавшие за князем, стали расходиться по своим клетям.

Князь внимательно, как-то устало посмотрел на свою первую жену и пожал плечами.

— Я не вижу добра в этом.

— Я сумею помочь тебе. — Она побледнела и тяжело дышала.

Рюрик еще раз пожал плечами.

— Ну хорошо... Я подумаю. — Он повернулся лицом к первой жене и уже решительнее и добрее добавил: — Я приду к тебе, Руц, и мы все обсудим.

Руцина сдержанно поклонилась мужу, выпрямилась, высоко подняла голову и не торопясь пошла к дому.

Эфанда первый раз ощутила себя в роли третьей, младшей, жены. Что бы ни предпринял муж, что бы он ни сказал, но, если это касалось старших жен, младшая должна была терпеливо и покорно подчиниться его решению. Но в их отношениях с Рюриком дело было даже не в этом. Она глубоко верила своему мужу. А теперь... Что это было?.. Измена?.. Могла ли быть измена?.. Эфанда оцепенела на миг... Могло быть все! Этому учил её отец. Но могло ли такое случиться именно с ней и с её Рюриком?.. Она зажмурила глаза, вскрикнула и на миг потеряла сознание.

Рюрик испуганно подхватил ее и бережно снял с коня.

— Что с тобой? — прошептал он.

Эфанда приникла к его груди и, всхлипнув, тихо попросила:

— Не ходи к ней в одрину...

Рюрик заглянул в потемневшие глаза младшей жены, перевел взгляд на окна одрины старшей жены и молча погладил Эфанду по голове.

* * *

Была уже поздняя ночь, когда Рюрик открыл тяжелую дверь одрины своей старшей жены. Руцина, накрытая меховым одеялом, спала. На маленьком столике в серебряном подсвечнике горела толстая свеча. Это был знак того, что она ждала своего повелителя и была уверена, что Рюрик придет.

Рюрик с любопытством огляделся. Здесь было все так, как и прежде. Впрочем, нет: исчез семисвечник, а вместо него на подоконнике и туалетном столике стояли обычные шандалы. Рядом с подсвечником на маленьком столике Рюрик увидел огромную толстую книгу в деревянном переплете. "Библия", — прочитал он. — Значит, это правда, что Руцина в последнее время зачастила к Абраму и тот доверил ей великую книгу иудеев? Ну что ж!.. Пусть постигает священные истины", — решил для себя князь.

Возле одра на полу был постлан разноцветный ковер. Князь вгляделся в его орнамент и задумался: "Не дар ли это миссионеров, которые давно не показывались мне на глаза?"

И Рюрик вдруг почувствовал, что его это не возмутило. Неужели ему совсем безразличным стало все, что касается его первой жены? Он потянул за край мехового одеяла, и Руцина мгновенно встрепенулась:

— А-а, наконец-то! Ложись рядом, разговор будет теплее, — поеживаясь от холода, предложила Руцина — на ней была всего лишь льняная с короткими рукавами рубаха.

И Рюрик, не раздумывая, лег рядом.

Руцина бережно поправила подушку под головой мужа и поцеловала его в щеку.

— Удобно? — жарко прошептала она, ожидая ответной ласки.

Рюрик молча кивнул головой. Каждое ее движение было знакомо, каждый взгляд ее, каждое прикосновение должны были пробудить в нем желание.

— Руц, — устало проговорил он. — Ты же знаешь меня, в день гибели своих дружинников я... — И он махнул рукой. Руцина подавила вздох и отодвинулась от мужа.

— Вот что, князь мой, пошли меня к викингам, — глухо потребовала она.

— Но ведь им нужны большие дары, — тихо возразил он. — А где я их возьму!

— Я заберу все свои золотые фибулы, колты, янтарные ожерелья, меха...

— И они тут же пошлют нам на помощь свое войско! — с горечью перебил ее Рюрик. — Знаю я их! Им бы пограбить, набить карманы, а у нас грабить нечего. — Он поднялся, прикрыл меховым одеялом Руц и, не глядя на нее, хмуро проговорил: — Не торопись делать добро, ибо оно может обернуться во зло. Все должно вызреть!

Руцина резко сбросила с себя одеяло и, не прикрывая своей наготы, выкрикнула:

— Ты никогда, князь, не будешь иметь успеха!

Рюрик вздрогнул.

— Сколько пророчеств в последнее время, — с горечью произнес он и покачал головой.

— О каких пророчествах ты говоришь?! — еще больше разозлилась Руц.

— Я сегодня во время охоты подстрелил... хворого сокола.

Руцина ахнула.

— Не может быть! — с ужасом прошептала она, зная, о чем говорит это грозное предзнаменование. — Хворый сокол и... летал?! — Руцина похолодела. Она мгновенно поняла, какая участь ждет ее и других жен, если предзнаменование сбудется.

— Летал! — горько подтвердил Рюрик. — И как красиво летал!

— Рюрик! — порывисто вскрикнула Руцина, вскочила с постели и бросилась к мужу. — Как я хочу тебе помочь! Отпусти меня к викингам! Я нынче же отплыву к ним и приведу войско!

— Пылкая моя Руц! — грустно перебил ее князь. — Ты опоздала! — Он прижал к груди ее рыжеволосую голову, поцеловал ее и повторил: — Безнадежно опоздала! И сама это знаешь...

— Нет! — застонала Руц и обвила его руками за шею. — Нет, нет! — Она рыдала и не хотела поверить в то страшное предзнаменование, в которое не верить было уже нельзя. — Ты не оставишь нас, — причитала она, — ты не убьешь нас... — плакала Руцина.

В это время кто-то позвал: "Князь!" — и в одрину старшей жены Рюрика громко постучали.

— Нет! — закричала Руцина. — Я не отпущу тебя!

— Успокойся! — Рюрик с трудом оторвал от себя первую жену и подошел к двери.

— Что случилось? — спросил он, открывая дверь.

— Жито горит! — едва выговорил дворовый слуга дрожащими губами.

— Где?! — закричал Рюрик.

— За грабовой рощей, — вытирая мокрый лоб, ответил слуга.

Руцина ахнула.

— Буди дружину да пошли кого-нибудь за верховным жрецом, — приказал князь слуге и обернулся к Руцине: — Ну вот и третье испытание послал мне твой Христос, — хмуро сказал он.

— Господи! — простонала Руцина. — Неужели ты не понимаешь, что это испытание... всем нам.

— Одевайся! — закричал на нее Рюрик. — Ты остаешься главной в доме. Да смотри не вздумай обидеть Эфанду.

Он повернулся и быстро вышел из одрины со словами: "Торопятся германцы... Ох как торопятся!"

Руцина взвилась от последнего приказания мужа, но ответить ему ничего не успела — его уже рядом не было.

"Неужели это все же Христос послал нам испытание?" — думала Руцина, и душа ее сопротивлялась необходимости принять неизбежность жестокого испытания, посылаемого Всевышним Отцом, в которого она уверовала. Она смотрела в черный дверной проем и ждала чуда. Внезапно в проеме блеснул свет, и кто-то сказал сонным голосом:

— Руцина, что случилось? Все куда-то бегут, кричат...

Это Хетта, держа в руке факел, куталась в теплый длинный убрус и пристально вглядывалась в Руц.

Старшая жена подняла руки и устало попросила:

— Убери факел. Хетта! Он делает тебя страшной.

Хетта нашла на правой стене дружко и вставила и него факел.

— Закрой дверь, — попросила вторую жену Руцина и, когда та выполнила ее просьбу, устало добавила: — Надо бы и Эфанду поднять.

— Она уже идет сюда...

Хетта не успела договорить, как скрипнула тяжелая дверь и в одрину вошла Эфанда. Она тревожно оглядела двух старших жен и тихо спросила:

— Что будем делать, Руцина?

Руцина растерянно подняла голову на младшую и любимую жену своего повелителя и так же тихо ответила:

— Не знаю, Эф.

Эфанда вздрогнула. Никогда еще она не видела старшую жену такой растерянной и беспомощной.

— Сейчас прибудет друид Юнка и совершит обряд заговора огня, — нерешительно напомнила Хетта и во просительно посмотрела на Руцину.

— Ну и что? — глухо произнесла та. — Мы все равно опоздали...

Эфанда и Хетта одновременно вскрикнули:

— Как опоздали?! Там... в огне... все погибли?!

Руцина покачала головой.

— Ничего вы не поняли, — отрешенно проговорили она. — Хворый сокол летал!

В это время дверь одрины широко распахнулась, и на пороге появился молодой друид воды в голубой обрядовой одежде. Огромный железный поднос, покрытый льняным серым покрывалом, покоился на его руках. Рядом с друидом воды стоял молодой парасит с факелом в руках.

— Княгини готовы? — таинственным голосом спросил Юнка и обвел женщин насмешливым взглядом. На жреца воды никто не смотрел, и потому его дерзкий взгляд остался незамеченным.

— Готовы, — за всех ответила Хетта и первая сняла убрус с плеч, распустила волосы, вынув из них драгоценные заколки, и спустила рукава рубашки. Ее примеру последовали Эфанда и Руцина. Юнка медленно переводил тяжелый взгляд с гладких, цвета воронова крыла волос знатной кельтянки на рыжие кудри Руцины, а затем на легкие, светлые, чуть пьющиеся волосы Эфанды, завистливо оглядывая их полуобнаженные тела, и зло думал: "Их жизнь сейчас принадлежит мне! Что хочу, то и сделаю с ними..." Но в темном проеме двери блеснул свет факела, и на пороге одрины показался старый хромоногий Руги с двумя дворовыми слугами.

— Обряд заговора огня Бэрин велел справлять при мне, — громко заявил Руги и выдержал злобный взгляд друида воды.

— Слово верховного жреца — закон для меня! — ответил Юнка, заметно помрачнев, и поискал глазами, куда можно поставить поднос.

Руги понял его взгляд и по-хозяйски, осторожно выдвинул на середину одрины маленький столик Руцины, предварительно сняв с него свечу.

Друид воды поставил поднос на столик.

— Огня! — приказал он параситу, и тот, сняв покрывало, поджег мелко наломанный хворост и черные угли, лежащие на подносе.

Все присутствующие взялись за руки и трижды обошли вокруг маленького костра. Затем по команде Юнки все остановились и резко выдвинули руки с широко растопыренными пальцами к огню.

— Ты, огонь, остановись! — медленно и торжественно проговорил Юнка, и все шепотом повторили за ним магические слова.

— Ты, огонь, жито не ешь! — продолжил Юнка, и опять все шепотом повторили за ним: — Ты, огонь, жито не ешь!

— Ты, огонь, не делай зла!

И все трижды повторили этот наказ друида воды.

— Огонь, умри! — громко выкрикнул Юнка, и все, еще раз вскинув руки к огню, застыли. Но языки пламени равнодушно лизали хрупкие палочки и не затухали.

— Нужна кровь! — мрачно проговорил Юнка.

— Бери мою! — взволнованно предложил Руги и протянул друиду правую руку.

Друид вынул из-под полы своей рубахи тонкую узкую металлическую пластинку и кинжал. Взяв управителя за правую руку, он поднес ее к огню и быстро прошептал какие-то слова. Затем друид прокалил над огнем кинжал и надрезал кожу на руке у старика. Руги ревностно наблюдал за всеми действиями друида воды. Вот Юнка собрал кровь слуги на пластинку, затем прокалил ее над огнем и соскоблил в костер. Огонь затрепетал, съежился и мало-помалу на глазах у удивленных зрителей потух.

На некоторое время в одрине стало тихо. Женщины робко отступили от подноса, разогнули напряженные спины и облегченно вздохнули.

Боги приняли жертву. Огонь погас. Пожар за грабовой рощей был слаб. Юнка и сам был удивлен, что всё закончилось так быстро.

— Да ты, никак, сожалеешь, что не пришлось прокалить и нашу кровь, — насмешливо воскликнула Руцина, закутываясь в убрус. Эфанда и Хетта последовали её примеру.

Юнка молча набросил на поднос льняное покрывало. Парасит взял свой факел и приготовился освещать до рогу жрецу.

Руги перенес столик Руцины к окну и прислушался к доносившемуся со двора шуму.

— Ба! — растерянно произнес он. — Да, никак, на дворе дождь вовсю льет!

* * *

Эфанда, как и все в поселении рарогов, была охвачена глубокой скорбью: вчера состоялось предание огню воинов, погибших в бою с коварными германцами, и нынче душа ее все еще пребывала в унынии от тяжкого горя рарогов. Скорбь ее была искрення и глубока, но мыслями она нет-нет да и возвращалась к Руцине. Эф ни о чем не спросила князя, когда он вернулся в ее одрину после посещения первой жены. Она не спала, ждала его, а потому знала, что пробыл он у Руцины недолго. Вчера же вечером одна из жриц любви намеками сказала ей о любви Руцины к Дагару. Не очень-то поверила ей Эфанда. Но, поразмыслив, вспомнила, что и сама не раз видела, как Дагар смущался, обращаясь к Руцине, прикасаясь к ее руке или подавая оброненный старшей княгиней убрус. Пожалуй, это меченосец влюблен в старшую жену, ибо взглядом своим она никогда не искала Дагара в толпе, не старалась остаться с ним наедине. Эфанда ревновала и жалела Руцину: она уже стара, хотя еще и говорят о ее красоте. Рюрик же принадлежит только ей, Эфанде. Но тут она вспоминала, как муж ее как бы ненароком, случайно брал Руцину за плечи, пытливо смотрел ей в глаза, затем, как бы с шутливой яростью оттягивал за волосы ее голову и зло рассматривал на ее шее красивый серебряный крестик с распятием Христа-спасителя. Руцина краснела, с вызовом смотрела в глаза князя, ждала, когда он опомнится, но он не сразу отпускал плечи жены. Чаще всего в таких случаях Руцина тут же уходила в свою одрину и никого не пускала к себе. А Эфанда, видя эти сцены, не знала, как ей вести себя при этом. Ясно, что Рюрик недоволен тем, что старшая жена его открыто показывается в поселении с крестиком на шее, поскольку князь не принимает христианство, но уж очень долго и откровенно пытливо смотрит он в глаза Руцины. Что кроется за этим взглядом? И как может вера в того или иного бога помешать двум людям любить друг друга? Вот и я, женщина, и мой самый дорогой и желанный мужчина, мы оба верим в Святовита, Сварога и Перуна. Но все это мужские божества! Они помогают мужчинам стать сильными, смелыми и ловкими. И слава богам! Мы, женщины, любим таких мужчин! Из-за них нам понятнее и ближе бог Радогост — это бог блаженства! Бог, творящий радость! Он всегда со мной! Он во всем! В жесте руки, повороте головы, в моей летящей походке, в счастливом смехе! Во всем, что окружает меня! И во всем, что по праву принадлежит мне! И Рюрик получает от меня то блаженство, которое ниспослано мне Радогостом! И я должна делать все, чтобы мой бог не был на меня в обиде! Я кормлю любимых птиц Радогоста — гусей и голубей; содержу в чистоте свое тело и постель; не переедаю и не ем слишком жирную пищу; ухаживаю за цветами; знаю, когда собирать лесные растения и как использовать их; слушаю поучения друидов и оберегаю свою душу от скверны. Вот ветер ревет за окнами и холодит людям душу. Я чувствую мятежную душу ветра и говорю с ним о том, что возмущает его. И ветер успокаивается! Он рад, что нашел разумную собеседницу, и уже больше не несет ненастья. Так же, как с ветром, я разговариваю с грозой и дождем, с морозом и огнем. Так велели друиды, так поступали наши матери и наши бабки. И это завет самой Природы! А Радогост — ее властитель! И потому для меня он выше Святовита. Эфанда замерла: открытие, только что сделанное ею, поразило молодую женщину. Но сказать об этом Бэрину или Рюрику она никогда не решится. Слишком смелым было то, что стало для нее откровением! Возбужденной этими новыми для нее мыслями Эфанде захотелось глотнуть свежего воздуха. Она подошла к окну, цветные стекла которого преломляли неяркие лучи осеннего солнца, потрогала синее стекло и прислушалась к своему ощущению: стекло излучало холодный синий свет, который почему-то нес ей беспокойство и тревогу. "Что еще? Ну что еще может случиться?.. — мучилась Эфанда и старалась думать только о Руцине. — Дагар так хорош собой. Я хочу, чтобы он всегда был рядом с Руциной. Может быть, тогда и она полюбит его. Да поможет им Радогост во всем!"

Тихонько скрипнула дверь, и на пороге одрины появилась немолодая жрица, охранявшая вход в опочивальню младшей жены рарожского князя. Эфанда вздрогнула, обернулась.

— Миссионеры из родственной нам страны очень хотят побеседовать с самой любимой женой князя рарогов, — напряженно произнесла жрица и испытующе глянула в глаза Эфанды. Глаза княгини от удивления расширились.

Жрица еще раз повторила просьбу миссионеров, и, когда наконец Эфанда поняла, чего от нее хотят, служительница Радогостова культа тихо удалилась к себе.

А через минуту в одрину Эфанды вошли Бэрин и миссионер-ирландец. Бэрин, видя удивление на лице маленькой княгини, решил подготовить ее к серьезному разговору. Эфанда нахмурилась, видя, как решительно верховный жрец направился к табуретам, на которых в беспорядке лежали ее платья. Бэрин сделал вид, что не замечаетнедовольства княгини, и, шумно вдохнул насыщенный ароматом сушеных трав воздух одрины, сказал улыбаясь:

— Прости, княгиня, я привел к тебе ученого человека: он давно хотел поговорить с тобой. Я много рассказывал ему о твоем уме и о том, что ты ведаешь тайныприроды.

Эфанда в ответ посмотрела на верховного жреца с таким недоумением, что тот сразу понял: не умеет еще младшая княгиня скрывать свои мысли. "Ну что ж, — нахмурился Бэрин и подумал: — Придется и этому учиться, маленькая Эфи!.."

— Ты уж прости, что мы так бесцеремонно ворвались в твой Радогостов уголок, — виноватым тоном произнес Бэрин и ласково улыбнулся княгине. — Совет племени разрешил миссионеру из Ирландии поговорить с тобой о христианстве, но только в моем присутствии. Как ты смотришь на это?

Эфанда пришла в себя. Оказывается, заседал совет, а она ничего об этом не знает. А Рюрик?..

— А Рюрик знает об этом? — беспомощно пролепетала Эфанда, все еще не предлагая присесть столь редким гостям.

— Знает, — спокойно сказал жрец и одну за другой пододвинул к печи три табуретки.

— Давайте посидим у огня, посумерничаем, — мирно предложил Бэрин и первым сел прямо напротив топки, в которой и днем и ночью поддерживался слабый огонь, обогревавший одрину княгини.

Справа от себя жрец посадил Эфанду, а слева — лицеприятного, зрелых лет проповедника Акинфа.

— Я не понимаю, зачем нужен этот разговор, ведь Рюрик и слышать не хочет о христианстве! — воскликнула Эфанда и смущенно посмотрела на Акинфа.

Ирландец промолчал. Он внимательно всматривался в лицо молодой женщины, как будто проверял, насколько его впечатление сходно с тем, что говорили о дочери вождя Верцина Бэрин и другие.

— И уж если... Руцина в свое время не смогла убедить Рюрика в необходимости принять христианство...

— Да-да, княгиня! — с жаром перебил ее Бэрин, не давая ей договорить. — Ты повторяешь слова советников своего мужа. Мы думали точно так же, как и ты, но Акинф все же хочет побеседовать с тобой сам.

Бэрину было приятно сидеть в этой тесной, маленькой комнатке, где все выдавало, что здесь живет молодая женщина, любимая своим мужем: и множество безделушек; и пояс Рюрика, оставленный им накануне; и тот неуловимый аромат свежести, смешанный с запахом сухих трав, который волнует и будоражит мужчину.

— Хорошо, — согласилась наконец Эфанда и, не отводя взгляда от проповедника, сказала: — Пусть тогда он сначала ответит на мой вопрос!

Акинф, тряхнув черными кудрями, спускавшимися у него до плеч, тихо рассмеялся и, словно проникнув в мысли маленькой княгини, спросил:

— Какой вопрос изволит мне задать княгиня?

Эфанда слегка смутилась: она еще не привыкла к такому обращению; опустила глаза, как бы собираясь с духом, и спросила о том, что ее больше всего мучило, когда она думала о Христе:

— Отчего Бог Отец стал отцом-убийцей своего сына?

Бэрин приподнялся с табуретки:

— Ну, Эфи, нельзя же так... толковать!

— А я ждал именно этого вопроса от нее, Бэрин, — спокойно возразил ирландец и тихо попросил: — Не мешай ей узнать все то, что мучает ее мужа.

Эфанда вспыхнула.

— Рюрик знает ответ на этот вопрос. И я могу ответить на него сама.

Акинф удивленно посмотрел на ожесточившуюся маленькую женщину и растерянно кивнул ей головой.

— Бог предал сына своего Христа и не пощадил его, чтобы примирить с собою народ, который враждовал с ним, а затем он сделал этот народ особо избранным, — на память, но волнуясь от необычайности спора, проговорила Эфанда.

— Так! Все правильно, — подтвердил Акинф, пристально вглядываясь в порозовевшее лицо Эфанды.

— Так ли уж правильно? — сознательно обыграла ответ ирландца недоверчиво и насмешливо княгиня.

Ирландец, которому была понятна ее насмешливость, утвердительно кивнул головой.

Эфанда встала. Бэрин никогда не видел ее еще такой рассерженной. Но и в гневе она не позволила себе ни одного резкого движения, ни одного резкого слова.

— Ты считаешь, что можно предать своего сына? Мой отец — вождь Верцин — потерял в битвах четырех своих сыновей, но он был рядом с ними. Я не могу поверить, чтобы он смог предать их, сколь бы ни важна была причина для этого. Ваша же вера допускает предательство, причем самое позорное — предательство отцом своих детей. — На глазах у Эфанды навернулись слезы. — Так чего же вы хотите от Рюрика? И ты, Бэрин, тоже допускаешь это?!

Эфанда не могла уже стоять на месте. Ей стало душно. Она отвернулась от своих собеседников и отошла к окну. Бэрин тяжело поднялся с табурета, подошел к маленькой женщине и осторожно погладил ее по плечам. Княгиня, отстраняясь от этой отеческой ласки, нагнулась и распахнула створки окна. В комнату ворвался свежий морской ветер.

Наступила тишина. Акинф сидел сгорбившись на табурете. Волнение рарожской княгини передалось и емуэ До чего же упрямы эти рароги-русичи, один Бог знает! Можно подумать, что нет у них большего греха, чем предательство! И кто в это поверит? Да и о каком предательстве идет речь? Акинф поднял голову и тихо сказал:

— Княгиня, Бог Отец не мог предать своего сына.

Эфанда, все еще не поворачиваясь, передернула плечами. Непонятно было, то ли она озябла от холодного ветра, то ли приняла слова проповедника за уловку.

— Бог Сын бессмертен. Человек не мог его убить. Бог Отец знал это.

Эфанда широко раскрытыми глазами смотрела на миссионера, и вдруг стон вырвался у нее из груди:

— И ты хочешь сказать, что Христос не страдал, когда римляне распинали его на кресте?

Акинф с сожалением посмотрел на молодую женщину:

— Ты так молода и прекрасна, княгиня. Ты ведаешь многие тайны природы, но ты еще плохо знаешь законы человеческой жизни. Пока тебя никто не предавал! Но что тебя и только пока! Трудно проникнуть в суть наших поступков. И неизвестно, каково будет следствие, если даже знаешь причину. И так пугающее тебя слово "предательство" тоже многосмысленно...

Эфанда гневно прищурила глаза:

— Да-да, вот в этом, во многосмыслии, вы, ирландцы, преуспели! И вам непереносима мысль о том, что есть еще и неподкупные...

— Эфанда, — сурово напомнил ей Бэрин, — ты уходишь от самого главного вопроса...

Эфанда вспыхнула, но сдержалась. Сосредоточиться на самом главном вопросе сию минуту было так трудно.

— Хорошо, — горячо и взволнованно сказала она. — Тогда я повторю свой вопрос: "Разве Божий Сын не страдал, когда римляне истязали его?"

Акинф, не смутясь, твердо ответил:

— Страдал!

— Ну вот! — торжествующе воскликнула Эфанда. — Как же тогда это понять?

Акинф жестом пригласил княгиню рарогов присесть. Эфанда повиновалась, а ирландский миссионер все так же спокойно и твердо продолжил:

— Все мы, живущие на этой грешной Земле, страдаем. Вот и люди вашего племени...

— И что ж, ваша вера возводит страдание в закон? Но я не хочу страдать, я хочу радоваться жизни! — прервала его Эфанда.

— Страдания, как и испытания, посылает человеку Бог, — уверенно изрек Акинф, выдержав напряженный взгляд Эфанды.

— Наши испытания приходят вместе с германцами. Это они убивают и грабят, жгут и насилуют, — гневно отбивалась Эфанда.

Но Акинф был спокоен.

— Христос, которого много раз предавали: и Иуда, и апостол Петр, простил врагов своих. Он ушел смиренно. Ибо зло несет зло, а насилие — насилие. И так без конца. Кто-то же должен разорвать эту цепь,

— Я понимаю, — сочувственно проговорила Эфанда. — Но зачем же в жизни Христа на Земле было столько печали и мрака? И нас вы со своей верой хотите повергнуть в этот мрак?

— А ваши боги сумели сделать жизнь племени беспечальной, радостной? В вашей жизни только свет и нет мрака? — Глаза Акинфа блеснули, он выпрямился, и лицо его стало строгим.

— Я же сказала, — холодно ответила ему Эфанда, — наш мрак — это наши враги. И кто-то очень умело натравливает их на нас... Рюрик же изо всех сил старается бороться с этим мраком.

— Если бы мы были столь богаты, — перебил ее возмущенно Акинф, — что могли бы с помощью войны убеждать людей в силе своего Бога, то мы не посылали бы никуда своих проповедников! — Он встал, выпрямился, отошел от Эфанды и жестко произнес: —Ты умна, княгиня, а потому наберись терпения и выслушай следующее откровение Христа.

Эфанда согласно кивнула ирландцу головой, и тот, закрыв глаза, медленно, останавливаясь на каждом слове, произнес:

— Кто убог, тот и есть мой верный раб и мудрый тем, что не ищет сомнения в истине моей. Только такого и поставлю господином над домом его!

Эфанда встала и засмеялась:

— Может быть, верный слуга Христа напомнит ни одну притчу? — Акинф недоуменно посмотрел на неё.—Или мне самой поведать легенду о Вавилонской битве? — все так же смеясь спросила Эфанда и вдруг резко оборвала свой смех. — Может, ты и прав, Акинф. Пожалуй, все наши беды оттого, что мы слишком самонадеяны. — Она произнесла это таким растерянным голосом что стало видно, как сама испугалась своих слов.

Акинф затаил дыхание. "Неужели маленькая княгиня и до этого нашего с ней разговора старалась постичь истину Христа? Если это так, то она многого стоит... Как же мне заставить ее до конца открыть свою душу?" — лихорадочно думал миссионер и ласково смотрел на рарожскую княгиню.

— Да, княгиня, люди не всесильны и никак не могут смириться с этой истиной, — тихо проговорил он и протянул к ней руки.

— Но это значит, что ваш Бог жесток и не хочет помочь людям, — хмуро возразила Эфанда, не замечая протянутых к ней рук миссионера.

— Бог есть Бог: он не жесток, а милосерден; испытание людям он посылает с тем, чтобы они поняли истину. И тот, кто постигнет эту истину, становится избранным и как избранный несет свет истины дальше. Именно поэтому мы должны быть едины и молиться, давая ему понять, что мы знаем о его грозной силе и всегда готовы смиренно исполнять его любые заветы, ибо только в них содержится мировая мудрость.

Эфанда покачала головой:

— Ты хочешь сказать, проповедник, что нам не дано приблизиться к истине? И если Рюрик не примет вашей веры, значит, мы будем вечно обречены на испытания, посылаемые вашим Богом?

И тот твердо ответил, глядя ей в лицо:

— Да.

— О-о! Это ужасно. — Голос Эфанды прозвучал глухо. — Но Рюрика ведь мне не переубедить, — обреченно проговорила она и беспомощно посмотрела на верховного жреца.

Бэрин понимающе смотрел на поникшую княгиню и молчал. Он верил, что Эфанда сама во всем разберется. А ирландец между тем продолжал:

— Учение Христа, Эфанда, — он впервые назвал княгиню по имени, словно она уже признала его право быть ее учителем, — близко и понятно простым людям. И если сегодня его принимают еще не все, то завтра оно овладеет душами многих. И мы, проповедники этого учения, не боимся никаких каверзных вопросов. Ибо если бы учение это было ложным, то мы бы сознательно изменили историю жизни Христа на нашей земле. А мы ее оставили такой, какой она и была на самом деле. И свидетельство тому — священный холм в Иерусалиме.

Слова ирландского миссионера прозвучали в ушах Эфанды тревожным звоном колокола Сионского храма.

"Ну почему мы все такие разные и так глухи к бедам других?.." — вдруг подумала Эфанда, и лицо ее исказила страдальческая гримаса.

— Акинф, ты действительно веришь, что все наши предки когда-то были единым народом, говорили на одном языке, а затем стали строить высокую башню?

— Княгиня, — устало воскликнул Акинф, — мы все наказаны за свою гордость и самонадеянность! И Бог послал нам испытание в наказание за непослушание и неверие в его силу! И потом, Эфанда, борьба твоего Рюрика с германцами, та борьба, которая связана со столькими жертвами, могла бы давно закончиться... — горячо проговорил Акинф и робко дотронулся до плеча княгини.

— Но Рюрик не верит в это! — горько и отчаянно вскричала Эфанда и высвободила свое плечо.

— Он боится другого, твой Рюрик! — покачал головой Акинф.

— Боится? Чего? Нет того, чего бы боялся Рюрик, — гневно возразила Эфанда.

— Он боится, что будет не нужен рарогам-русичам, если вы примете христианство и перестанете воевать с германцами! Лотарий дал клятву, — убеждающе глядя в глаза Эфанде, сказал Акинф, —что оставит вас в покое, если вы окреститесь! Помоги своему мужу, женщина! Спаси его и племя свое? — горячо воскликнул ирландец и молитвенно сложил на груди руки. Но Эфанда, вспомнив совсем недавнюю свою беседу с Рюриком и его горький смех в ответ на ее вопрос: "А вдруг они правы в своей борьбе за душу твою?" — только покачала в ответ головой и прошептала:

— Вряд ли я смогу это сделать...

Акинф понял, что дальнейший разговор с княгиней бесполезен. Он повернулся к Бэрину, но все-таки скорее для женщины, чем для верховного жреца, сказал:

— Я закончу наш разговор словами Христа из Евангелия: "Смотри, чтобы нам, разлучившись, когда-нибудь не навлечь на себя великого осмеяния и еще большего вреда". И пусть не корит нас Рюрик за то, что он выходит в беспредельное море как ненагруженный корабль и не имеет понятия, с какими свирепыми волнами ему предстоит встретиться в этом море, которое именуется жизнь!

Несколько минут длилось молчание, и в эти минуты Акинф понял, что был услышан.

"Может быть, эти язычники, — вдруг хмуро подумал ирландец, — знают какие-то свои секреты в борьбе с тем мраком, который окружает нашу жизнь, умеют делать ее радостной и именно поэтому упорствуют? Я видел много языческих жрецов, и все они глубоко проникли в тайны природы... Бэрин — верховный жрец племени, а он сам вот уже много лет постепенно внедряет идеи христианские в души соплеменников и не боится лишиться их уважения. Да не спугнет ли он стадо свое, коли уведомит их еще об одной истине?.."

Ирландский миссионер взглянул в задумчивое лицо Бэрина. Тот вздрогнул, разогнул спину и виновато попросил:

— Подождать надо, Акинф, пока Рюрик прозреет.

ПРИМИ ПОКЛОН. КНЯЗЬ РАРОЖСКИЙ

В поселении рарогов было неспокойно. Озадаченно шныряли по улицам параситы. Шептались и простые поселяне, и воины, а громче всех, как обычно, женщины. Друиды требовали собрать большой совет, но Рюрик еще не был готов к этому.

Все началось с его двора. Десятилетняя дочь Руцины и Рюрика вышла, как обычно, кормить своего любимца гусенка Серыша. Она принесла ему в глиняном черепке ячменной каши и уговаривала поесть. Гуси хорошо знали девочку, а так как были сыты, то не обращали на нее внимания. Старая нянька Вожанка, приставленная к Рюриковне с детства, была тут же.

Обычно такой спокойный гусенок вдруг вытянул свою длинную, тонкую шейку, которая уже начала покрываться пером, и вдруг так беспокойно закричал, что переполошил всю стаю. Грозно загоготал вожак, скосив свой красный глаз в сторону девочки. Внезапно огромная серая гусыня, широко раздвинув крылья, ринулась на маленькую княжну. Вожанка, бдительно охранявшая дочь рикса, закричала на гусыню и больно хлестнула ее длинным прутом. Гусыня, гогоча, заметалась по кормовой площадке. За ней и другие зашипели и закричали, все больше и больше входя в азарт. Девочка схватила няньку за руку и потянула ее к дому. Неожиданно гуси перестали их преследовать.

— Вожанка, смотри, — испуганно прошептала Рюриковна, — что это они делают?

Старая нянька в страхе остановилась.

— Что это с ними? — изумилась она, крепко прижимая к себе дочь князя.

Гуси кружили по поляне, поднимая пыль. Гогот и шум их заразили даже дворовых собак, которые тоже подняли громкий лай и беготню. Внезапно вожак застыл в центре поляны, высоко подняв голову, будто обдумывал причину беспокойства стаи. Но вот он вытянул свою могучую шею в сторону восточного леса и надрывно за гоготал. И тут же вся стая гусей вслед за вожаком, выстроившись ровным полукругом, загоготала, вытянув шеи в ту сторону, что и вожак.

Из всех дверей огромного княжеского дома высыпали слуги. Казалось, проснулся не только дом князя. Казалось, проснулась вся земля Рарожского побережья и чего-то ждала. Руцина тоже выскочила на крыльцо и, увидев, что Вожанка уже стоит с девочкой возле дверей, опустилась перед дочерью на колени, ощупывала ее тревожно руками и все повторяла:

— Тебя не обидели гуси? Ты не испугалась?

И тут девочка громко и горько заплакала.

Дагар смотрел на встревоженную Руцину и прижавшуюся к ней Рюриковну и не знал, чем помочь этим двум таким дорогим для него существам. Коснуться на людях Руцину он не решился. Нежно и бережно могучие руки знаменитого меченосца подхватили маленькую княжну и ласково прижали к груди. Руцина вспыхнула, но ничего не сказала. Ее глаза благодарно и смущенно смотрели на Дагара. Тот все понял и еще заботливее прижал девочку к себе.

Но вот да красном крыльце дома появился князь, и все затихли. Рюрик оглядел двор, неистово надрывающихся гусей и нахмурился. Сквозь толпу слуг протиснулся Бэрин и, торопясь, направился к князю. Дагар наблюдал за Рюриком и верховным жрецом, стоя возле Руцины и не опуская княжну с рук. Рюрик заметил их, нахмурился, но тут внимание его отвлек взволнованный Бэрин, который сразу же увлек князя в дом.

И долго еще толпа рарогов обсуждала странное поведение гусей, и долго еще беспокоились чуткие птицы, то затихая, то вновь встревожено мечась по поляне.

А в полдень того же дня еще одно событие потрясло жителей поселения. Из грабовой рощи на тропу, что вела к ключу, выкатился клубок змей, и одна из них смертельно укусила гончара, шедшего к ключу за водой. Улица гончаров — в трауре, а во всем селении рарогов — уныние и растерянная задумчивость.

К вечеру же на улице оружейников заблеяли овцы. И не одна, и не две, а все сразу. Жрецы еще больше обеспокоились. И всю ночь они приносили жертвы богу Велесу, прося его отвести беду от рарогов. Всю ночь творил молитвы Святовиту Бэрин, вспоминая подходящие предвещания. Вспотевший, грузный, ходил он от окна к окну и с ужасом пришел к мысли, что даже перед неожиданным нападением германцев ничего подобного с живьем не происходило. А что это были знаки, и знаки грозные, вещие, он был в этом уверен. Может, это он, бог иудеев, готовя нас к новым испытаниям, предупреждает нас: "Ждите, должно свершиться..." Вот только что должно свершиться? Пока Бэрин этого не знал. Что же он должен сказать вождю и князю? К чему готовить соплеменников? Ведь к утру они ждут от него толкования... И тут он вспомнил: гуси гоготали в сторону ольхового леса, на восток. Святовит всемилостив! Восточный ольховый лес! Это же... Нет! Врагов оттуда быть не должно! А улица гончаров? Она на северо-востоке. Так, так, верховный жрец... А улица оружейников? Юго-восточная! Итак, верховный жрец, вести идут с востока!.. Но почему такие злые? От кого такие вести идут с востока? Вот вопросы, на которые надо завтра утром дать ответ князю, вождю и всему племени... Ну, верховный жрец, думай! И Бэрин, заметно оживившись, вспоминая подробности прошедшего рокового дня, стал разгадывать предзнаменование...

Князь в это время находился в доме вождя. Они решали, сколько скота нужно принести в жертву богам, чтобы умилостивить их. А что боги требуют жертв — в этом никто не сомневался.

Старая Унжа не могла настаивать на том, чтобы беседа вождя и князя проходила в ее присутствии, но она приказала, чтобы слуги не входили в комнату, где совещались ее сын и зять. Она сама приносила им горячую еду и вкусное ягодное питье, сама заботливо суетилась возле очага. Наконец, не выдержав, глухо и удрученно проговорила:

— Рюрик, я думаю... весть была богами послана нынче непростая.

— Я тоже так думаю, — ответил князь и вопросительно посмотрел на нее, зная, что у старых людей особое чутье.

Глубоко и тяжело вздохнула в ответ вдова Верцина. Она взяла убрус со скамьи, накинула на плечи и съежилась под ним как от холода. Убедившись, что сын и зять, смотрят на нее во все глаза и ждут откровения, они низким голосом сказала:

— Мне который раз снится один и тот же сон...

Рюрик вздрогнул, вспомнив свой сон о ласточке под крышей. Он приснился ему более десяти лет назад, но время от времени князь вспоминал его, и эти воспоминания были так свежи, как будто сон приснился ему только вчера. "Уж не пророчество ли то начинает сбываться?" — горько подумал князь, но вопрос задать побоялся.

Вдова угадала угрюмую задумчивость Рюрика и, кивнув головой, начала свой рассказ:

— Будто мы идем далеко-далеко... и будто у всех у нас длинные волосы, и мы путаемся в них. А дорога луной освещена... Волосы не дают нам идти, и мы пытаемся их расчесать, но не можем. И тогда мы стали стричь их друг у друга.

Рюрик, внимательно слушавший вдову, вздрогнул и обреченно произнес:

— Значит, надо готовиться к большой и трудной дороге... Но куда?

— Это сегодня ночью узнает Бэрин, — с горестной безысходностью ответила Унжа. Ее высохшее тело, укрытое серым убрусом, как бы растворилось в вечерних сумерках, и князю стало отчего-то жутко.

Олаф удивленно переводил взгляд с матери на Рюрика и обратно, но ничего не понимал. Ему казалось, что мать и князь уже заранее о чем-то договорились и вот теперь разыгрывают его. Но, внимательно вглядевшись в отрешенное лицо князя и в горестную позу матери, он понял, что происходит что-то важное, ужасное, с чем ему, молодому вождю, еще не приходилось сталкиваться.

— А мне почему-то ничего не снится! — Он хотел сказать это весело, но вышло как-то растерянно и не к месту, и юный вождь засмущался своей так некстати прорвавшейся удали.

Ни князь, ни мать ничего ему не ответили...

А в это время первая жена князя рарогов Руцина, сидя на ложе в своей одрине, растерянно и сердито вопрошала себя: "Ну что, Руцина?.. Ты — первая жена рарожского князя, ты прежде всего свейка! Как ты растолкуешь все то, что случилось? Пора тебе во всем разобраться! И прежде всего, как тебе, первая, но нелюбимая теперь жена князя, жить дальше?" Страх за дочь прошел не сразу. Рюриковна давно уже спала, а Руцина, уложив ее, все никак не могла успокоиться. Она понимала, что князь оставил ее в своем доме только из-за дочери. Год уже, как Рюрик женился на Эфанде и убрал стражу от одрины Руцины. Это было немое дозволение жить свободно. Оскорбленная до глубины души, Руцина тогда целую неделю не выходила из своей одрины. Она то проклинала князя, то билась головой о стену, то звала его. Она болела им. Потом она стала молиться — и к ней не сразу, но пришло успокоение. И она примирилась — ей так казалось. Но когда она увидела счастливую улыбку Эфанды, проходящей по двору рядом с Рюриком, то она решила убить ее. И вновь заболела. И только молитва вернула ей спокойствие духа. Однажды она стояла на коленях всю ночь и просила у Бога смерти. И когда глаза ее от слез опухли так, что она не могла уже поднять веки, то вспыхнул яркий свет, и она увидела Его. И Он сказал: "Терпи. Все пройдет. Ты будешь счастлива. Прости и забудь". И Руцина упала и не помнила больше ничего. Очнулась она на ложе. Старый Руги сидел рядом с ее ложем. В изголовье ложа стоял он, Рюрик. И она простила его и простилась с ним. Она сама отослала его к Эфанде. И вот прошел год. И ей уже приятно, что другой мужчина смотрит на нее влюбленными глазами. Она женщина, а он так привязан к ней, и она так нужна ему... Но когда совсем недавно она увидела, как Рюрик вел Эфанду к жреческой обрядовой поляне на откровения с богами, то поняла силу их любви. Эфанда шла своей летящей походкой, слегка опираясь на крепкую руку князя, и что-то тихо говорила ему. Рюрик в ответ улыбнулся ей, и суровое лицо его преобразилось: оно посветлело, помолодело, стало нежным. "Откуда в этой венетке столько музыки? Она словно сплетена из солнечных лучей!" — изумленно отметила про себя Руцина и поняла, что эту-то солнечность в Эфанде наверняка и приметил Рюрик, ее-то и не хватало Руцине даже в те мгновения, когда Рюрик целиком принадлежал ей. Ее страстность и тянула к ней князя, и отталкивала от нее. Между ними всегда шел спор. И в этом споре побежденной оказалась она, пламенная Руц! Уймись, Руцина, благодари Христа за то счастье, которое дал тебе твой Рюрик! Такого и у него уже не будет ни с одной женщиной. И она вновь и вновь обращалась сердцем к тому изречению, которое так успокаивало ее: "Бог дал, но время шло, и Бог взял..." А роптать на Бога — великий грех... Все происходит с нами только по воле Божьей. Но слезы обиды навертывались ей на глаза, и что-то сжимало грудь. И вновь ей помогала молитва. Ведь уныние — великий грех, и христианка должна бороться с этой своей слабостью. И она была благодарна Дагару за его ненавязчивое внимание; за то, что он оказывался рядом тогда, когда ей это больше всего было нужно. Никогда и никто не сможет сравниться с ее Рюриком, но ее еще любят, и она еще чувствует себя любимой женщиной.

Да, нынешнее предзнаменование... Она вспомнила, как нежно прижал к себе Дагар маленькую Рюриковну, и сердце ее наполнилось благодарностью к суровому меченосцу. Сказать ему, что вход в ее одрину уже целый год не охраняется? Нет! Он должен об этом узнать сам! Но как?.. Не посылать же к нему девку-служанку! Господи, спаси и сохрани меня! О чем я? Ведь то, о чем я сейчас подумала, это грешно?! Но разве грешно быть любимой и любить? Оставь все до завтра, Руцина! Будет новый день, со светом уйдут ночные страхи. Все прояснится!..

* * *

А еще через три дня дозорные принесли князю весть:

— Прибыли купцы от ильменских словен. Хотят видеть вождя.

Рюрик распорядился:

— Оповестите вождя и главного жреца. Встречать гостей будем в моем доме после полудня...

Длинные столы в княжеской гридне обильно заставлены блюдами с едой. В высоких глиняных кувшинах, украшенных синими и белыми полосками и нехитрым орнаментом, настойки медовые и ягодные. Рароги и обычной своей одежде, только черные узкие повязки вокруг головы и черные сустуги говорят о смерти Олега и других воинов-дружинников.

После полудня распахнулись тяжелые двери гридни, и старый Руги, стоявший справа от двери, торжественно назвал первого гостя:

— Князь ильменских словен Вадим!

В гридню вошел лет тридцати пяти, среднего роста, крупноголовый, бородатый витязь и, оглядев хозяев, поклонился им поясным поклоном. Одет он был в теплую домотканую с длинными рукавами серую рубаху, подпоясанную узорным кушаком, украшенную возле шеи металлическими пластинками. Коричневые порты "то были заправлены в высокие кожаные сапоги. По виду и не скажешь, что князь. Но уверенность, с какой держался он, и его повелительный взгляд выдавали в нем знатного воина.

Рюрик, Эфанда, Олаф, Бэрин, Ромул, Эбон и Дагар, встречавшие в гридне гостей, молча ответили ему поклоном. Гость подошел ближе к Эфанде и еще раз ей поклонился, сказав:

— Как солнце, прекрасна молодая жена князя рарогов! — Он перевел взгляд на князя, стоящего рядом с княгиней, задержал его на черной головной повязке и сочувственно произнес: — Чту память погибшего смертью храбрых брата князя рарогов Олега! Чту память погибших дружинников!

Хозяева опять склонили головы, а старый слуга хриплым от волнения голосом объявил нового гостя:

— Посол ильменских словен купец Домослав.

Домослав оказался высоким седоголовым человеком с умным, добрым лицом. Одет он был в коричневую корзну и такого же цвета порты, заправленные в сапоги. Он поклонился хозяевам, дал им разглядеть себя, а затем молча встал возле Вадима.

— Посол ильменских словен купец Полюда.

Новый гость тоже был высок и седоголов, но гораздо уже в плечах, чем Домослав. Одет он был так же, как и другие словене.

Полюда поклонился хозяевам, задержал свой проницательный взгляд на князе рарогов, словно пытаясь решить что-то важное для себя, и вдруг улыбнулся Рюрику гак светло и открыто, что в гридне сразу стало уютнее.

— Передаю рарогам-русичам низкий поклон от старейшины ильменских словен Гостомысла! — сказал Полюда, с затаенным интересом глянул на князя рарогов и тут же перевел взгляд на верховного жреца племени. Бэрин поймал этот взгляд, но не дал послу втянуть себя в опасную игру — отвел свой взор в сторону. Послы еще раз поклонились. Хозяева ответили им также поясным поклоном. Разговор дальше пошел на словенском языке, и повел его самый знатный из русичей:

— На земле рарогов вас приветствуют: верховный жрец плешени Бэрин, вождь племени Олаф, наши послы Ромульд и Эбон, военачальник Дагар... — А когда Рюрик назвал имя своей младшей жены, все радостно улыбнулись. Ответив сдержанной улыбкой гостям, Рюрик продолжил:

— Мы рады принять поклон от гордого Гостомысла. Он не в первый раз посылает к нам своих послов, вот только не знаем, что мы ответим им нынче...

Вадим, Домослав и Полюда поняли намек князя рарогов на изгнание Геторикса, но промолчали.

Рюрик, убедившись, что гости все поняли, но вызова не приняли, указал рукой на кадь и священный серебряный котелок.

— Прошу дорогих гостей совершить омовение.

Первым подошел к кади с водой Бэрин. Он омыл в ней руки, вытер их льняным полотенцем и торжественно направился к котелку, что неизменно стоял на серебряной треноге в правом почетном углу княжеской гридни. Гости последовали примеру жреца. Когда все оказали честь священному котелку как символу тепла, семейного очага и хлебосольства, Бэрин взмахнул длинными рукавами своей рубахи и торжественно молвил:

— Да согреют животворные лучи солнца встречу родственных племен!

Гостям явно понравилось такое доброе начало.

— Прошу всех за стол, отведать пищу нашего народа, — сдержанно пригласил Рюрик и первым подошел к столу.

"Сначала за столом едят и пьют, — вспомнил вдруг князь рарогов веселый совет отца, — и только потом решают дела", — и невольно грустно улыбнулся.

И тут рикс поймал на себе снисходительный взгляд Вадима — князя ильменских словен. Рюрик не выдержал и ответил ему таким же взглядом. "Я понимаю, почему ты так задоришься: тобою недовольны ильменские бояре, — подумал Рюрик и первым опустил глаза. — Как, впрочем, и мною — наши друиды... Наши доли одинаковы и в снисхождении упражняться не надо бы..."

Тем временем Руги и двое дворовых слуг молча обслуживали трапезников. За холодными закусками: отварным мясом, яйцами диких и домашних птиц, пшеничными лепешками — последовали горячие блюда: жареное и тушеное мясо, речная и морская рыба. Каждый брал то, что ему по вкусу.

За едой разговор пошел веселее. Бэрин первым решился спросить:

— Так что же хотят от нас ильменские словене?

Вадим остановил взгляд на Домославе: говорить князю можно было только после старших по возрасту. Тот начал беседу, путая рарожскую и словенскую речь:

— У нас опять нет лада между племенами, — проговорил Домослав и перевел свой озабоченный взгляд с Вадима на Рюрика. — Помнится, лет десять тому назад мы отпустили с миром Геторикса, который так и не смог унять наших бояревей, но порядок на краях земли нашей навел, — говорил он с тем добродушием и искренностью, какие сразу вызывают у слушателей ответную симпатию. Вот и Рюрик поверил ему, но тут он глянул на Бэрина и насторожился: верховный жрец сидел как-то отрешенно от того, что происходило за столом. Это неприятно поразило Рюрика.

А Домослав между тем продолжал:

— Нынче вот замучился Гостомысл разбирать кровавые распри соплеменников, да и набеги норманнов и финнов участились.

— Что же Вадим бездействует? — спросил вдруг Бэрин и посмотрел на своего князя. — Вот наш Рюрик не дремлеть, хоть и имает трех женовей.

Эфанда вспыхнула, но не произнесла ни слова. Ее дело молча наблюдать за переговорами, ничего не забыть и не спутать. Ее задача — не забыть те хитрые уловки, к которым прибегают в разговоре словене, чтобы от того не пострадали интересы ее мужа.

— А что же викинги? — спросил Рюрик, остановив свой взгляд на Домославе. — Ходят слухи, что викинги поселились на землях словен. Али весть не верна?

Домослав почувствовал осуждение в словах Рюрика и помолчал некоторое время, соображая, что ответить.

— Два лета назад были изгнаны и оне, — схитрил он. И того понимания, что возникло в начале беседы, как не бывало.

Наступила тяжелая тишина.

Домослав понял, что сейчас на него обрушится лавина гневных вопросов, и приготовился к отпору.

Но тут в разговор вступил Бэрин.

— Зело богато живете, дорогие гости! — вызывающе заметил он. — За последние двенадцать лет двух защитников выгоняете! — Друид солнца возмущенно развел руками. — Ведь всем надо платить!

— По займам не бегали, — степенно ответил Домослав и успокаивающе взглянул на горячего Вадима: мол, буря быстра, да не страшна.

— Так за что же вы изгнали скандинавов? — упрямо добивался Рюрик, довольный тем, как верховный жрец повернул разговор.

— Их думы вышли за пределы Ильменя, — уже спокойнее сказал словен и только сейчас едва заметно кивнул Вадиму: успокой свое, яко золото, горящее сердце! Дело должно идти миром!

Вадим смирился и промолчал, а Домослав вновь стал открытым и добродушным:

— Скандинавы приплыли к нам сами. Лихие и отважные, они сначала пришлися нам по душе, — сказал он, а так как все молча внимали ему, то посол уже смело продолжил: — Мы научились у них орудийному делу и приноровились снаряжать ополчение по их укладу. За десять лет их бытия на наших землях мы многое переняли от них, но заметили, что со своим главным занятием — охраною наших краев от норманнов и финнов — оне не справляшеся. — Домослав оживился, видя, что его внимательно слушают, и горячо пояснил: — Росяти по рекам ко Днепру зачастили, на юга заглядываются, ну мы их и... — Посол красноречиво взмахнул рукой и, встретившись с понимающим взглядом главного жреца рарогов, сдержанно улыбнулся. — Вот за сие-то и изгнали мы скандинавов, благо те малочисленны были.

— И два года вы охраняли свои земли сами? — насмешливо и с горечью спросил Рюрик. От верных людей он знал, что викинги-варяги создали не одно поселение у словен и не все они вернулись в родные края.

Бэрин метнул на него пытливый взор и понял, что князь рарогов уже решился. И тут он до конца проник в смысл знаков, которые посланы были рарогам их богами. Да, с востока пришли гости, и пришли они именно за тобой, князь. И вот ты уже улыбаешься им. И они уже друзья тебе. Да, никак, ты учуял родную кровь, хоть и не ведаешь, почему Гостомысл зовет тебя княжить в земли ильменских словен.

На мгновение жрец закрыл глаза: не свершиться его намерениям. Уйдет Рюрик, и его, верховного жреца, кончится сила. Друиды постараются даже память о нем стереть у соплеменников. Они запретят проповедникам приходить в поселение, да и самих иудеев, пожалуй, изгонят...

Домослав понял, что с этой минуты все решает только князь рарогов, и, не взглянув больше ни на главного жреца, ни на молодого рарожского вождя, ни на других знатных рарогов, отвечал Рюрику и говорил только с ним.

— Нам ничего другого не оставалось, — вещал посол, не спуская глаз с князя, — но сейчас мы устали от раздоров и распрей. Нам необходим третейский судья. Рюрик, тобе кланяемся в пояс.

Домослав, приложив обе руки к груди, встал и низко поклонился князю рарогов. Бэрин, хотя и ожидал этого, вздрогнул и опрокинул кубок.

Рюрик же растерялся и не поверил своим ушам. Как! Словене его зовут! рядить! сородичей! в качестве третейского судьи?

— Двенадцать лет назад... — гневно начал он, взглянув на юного Олафа. Тот не понял князя и едва заметно пожал плечами.

Домослав тяжело вздохнул: он ждал, что об этом пойдет речь, и не дал князю договорить.

— Вернулся Геторикс?! Сие боле не повторится! — Он поднял правую руку вверх и торжественно произнес: — В твоем племени, Рюрик, словен больше, чем ты ведаешь! Да и других народов в нем много — и влахов, и евреев, и кельтов, и русций... да всех и не перечислить! Но твое племя едино — и ты до сих пор непобедим. Если же объединить наши — рарогов и словен — племена, то не будет врага, который бы не убоялся нас. Ведома нам мечта твоя — объединить все словенские племена. Так и начни свое благое дело с нас!..

Рюрик так резко вскочил после этих его слов, что табурет из-под него отлетел в сторону. Опершись ладонями о стол и глядя прямо гостям в глаза, он возбужденно и горько заговорил:

— Какой рикс не мечтает о благих делах? Но я-то ведаю, чем кончаются благие начинания. И я хорошо помню, как рыдал Геторикс двенадцать лет тому назад, и не хочу оказаться на его месте!

Домослав вытянул вперед руку, словно успокаивая князя, и, растерявшись, замолчал.

Эфанда вспыхнула и ласково положила свою руку Рюрику на ладонь. Князь не принял трепетной поддержки жены. Он повернулся к Бэрину:

— Жрец бога солнца, ответь послам ильменских словен: я не принимаю их поклона!

Бэрин поднял тяжелые веки, медленно и мрачно оглядел гостей, Рюрика и глухо проговорил:

— Князь рарогов должен быть стоек! — Затем встал, вскинул обе руки вверх и торжественно произнес: — Да услышит вас Святовит и благословит на терпение и понимание бед ваших!

Рюрик круто развернулся в сторону друида солнца и гневно спросил его:

— Разве наши беды, набеги германцев, не тяжелее их бед?

Лицо Бэрина стало спокойным.

— Сядь, Рюрик, сядь, — ласково сказал он князю. Он и сам не мог понять, что им движет в эту минуту.

Рюрик молча повиновался.

— Когда-то наши племена жили за Хвалисьским морем²⁷, но оттуда их вытеснили дикие авары, — печально проговорил друид солнца и перевел взгляд с Рюрика на Вадима. Вадим недоуменно вскинул брови, но вопрос не задал, а Бэрин продолжил: — Тогда они перебрались на Танаис и Борисфен, но оттуда их изгнали аланоскифы. — Голос жреца сел. Все выжидательно замолкли. Бэрин глубоко вздохнул и горделиво произнес: — Но и, оставаясь верными духу погибших предков, наши воины не покончили с собой на их могилах, а пришли сюда, на эти туманные земли и острова, где жили рутены, курши, вагры, рароги и еще многие словене, и вот уже десять колен их терпеливо осваивают эти земли. И все эти годы они жестоко боролись с врагами, защищая и себя, и те племена, которые исконно жили здесь. И мы стали едины. Кровь рарогов и кровь словен — это единая кровь. И враги у нас одни и те же! Рюрик! — обратился он к князю, и в голосе его зазвенели металл и скорбь. — Назови мне народ, который не борясь и не кочуя, прожил бы многие века на своей исконной земле!
________________
²⁷ Хвалисьское (Хвалынское, Хвалисское) — Каспийское море.

Рюрик метнул хмурый взгляд на жреца и пожал плечами.

— Я не ведаю такого народа, — почти беззвучно ответил он.

— И никто не ведает, — продолжил Бэрин. — Но если ты откажешь ильменским словенам, то в беде окажутся сразу два родственных народа: один — от горделивой, но неравной борьбы с набирающим силы врагом — германцами, а другой — от братоубийственных распрей.

Рюрик оценил суровую правду Бэрина, но сразу сдаться не мог и не хотел.

— Что ты предлагаешь? — спросил он не столько жреца, сколько самого себя.

— Нужно помочь друг другу, — просто ответил Бэрин. — И даже Камень Одина тебе то же рече, — улыбнувшись, добавил он.

Гости зашевелились, довольные поддержкой друида, но последнее слово оставалось все же за Рюриком.

Бэрин сел на место, тяжело вздохнул и уставился на Рюрика: "Ты же все чуял! Там... ведь там же истоки твоей крови! Ну! Сказать?! Нет! Пусть Гостомысл сам... Ох, бояре, ильменские мешки, ну держитесь!.. А Полюда хорош! Крепкий посол!" — хмуро думал Бэрин и ждал ответа от князя.

Рюрик, тяжело обдумывая ответ, уловил все: напряжение поз и взглядов жреца и Полюды, их обоюдную не договоренность, какую-то затаенность и... свою неожиданную тягу к Восточной Словении, но тело сковала непонятная нерешительность, и он смолчал.

Эфанда не знала, куда деть влажные от волнения руки. Дагар напряженно ждал княжеского решения.

Рюрик молчал. Ему опять вспомнился этот сон — разоренное гнездо ласточки и грозный знак — подстреленный хворый сокол... Князь рарогов уперся взглядом в столешницу и тяжело молчал.

Гости и хозяева боялись обмолвиться словом.

Ромульд настороженно вглядывался в Рюрика. Он хотел по выражению его лица понять, на что решится сейчас князь. Вряд ли жизнь ставила перед ним задачу труднее.

Эбон благодарен был Бэрину за прекрасную речь и знал, что других слов больше не потребуется.

Олаф с беспокойством вдруг ощутил огромную пустоту, пугающую своей неизвестностью. Он весь сжался. Рюрик нужен ему. Рядом с ним спокойно и уверенно. И тут же почувствовал облегчение. Пока Рюрик здесь — не он, Олаф, вождь племени, а князь. Не будет князя рядом, с ним, Олафом, начнут считаться, его воля будет решать судьбу племени.

Эфанда сжала руку брата, взывая молящим взором к терпению: "Не говорите никто и ничего. Он не сделает плохо, я это знаю".

Гости перехватили скрестившиеся взгляды брата и сестры и снова устремили свое внимание на князя.

Бэрин и Полюда не сводили друг с друга тревожных глаз.

Рюрик наконец поднял голову. Он встал. Вид у него был строгий и решительный.

— Мы прибудем к вам всею дружиной и всем народом племени моего, — глухо проговорил он и глянул разгоряченным взглядом на Гостомыслова посла.

Домослав облегченно вздохнул.

Вадим сжал руки и убрал их со стола.

А князь рарогов с горечью продолжил, едва взглянув на своего верховного жреца:

— Те, кто живет в середине наших земель, останутся на месте. Германцы к ним вряд ли будут наведываться: пути к ним лежат через дрягвы. Покидая свои жилища, мы предадим их огню, и так будет положен конец нашей жизни в Рарожье. Жаль, что Камень Одина брать с собой нельзя... — Затем Рюрик перевел взгляд на Домослава и спросил: — Я слышал, что многие у вас молятся богу-человеку. Не будут ли они чинить козни нашим жрецам?

Словенские послы переглянулись и разом посмотрели на верховного жреца. Они надеялись прочесть в его взгляде интерес или хотя бы волнение, однако большие серые глаза Бэрина были только грустны.

— Ты прав, — тихо ответил за своих советников Домослав. — Но ведь и у вас есть те, кто верит в Иисуса Христа. Однако большинство наших людей поклоняется тем же богам, что и ваши.

Рюрик облегченно вздохнул, не поняв причины печали верховного жреца, и властно заявил:

— Вот и отлично! Бэрин, ты мне тоже там будешь нужен! — Он широко улыбнулся друиду солнца и, отпуская всех из-за стола, сказал: — Все остальное решим завтра...

Часть вторая

НОВАЯ ЖИЗНЬ

СОВЕТ СТАРЕЙШИН

В эту теплую, ясную осень 6370 года от сотворения мира¹ тесный бревнотканый Новгород бурлил, как никогда.

Второй день под предводительством именитого новгородского посадника Гостомысла заседал совет старейшин всех союзных финских и северных славянских племен: ильменских словен, кривичей, полочан, дреговичей, дулебов, чуди, веси и мери. Второй день из уст в уста передавали досужие новгородские сказители как слышанное и виденное, так и еще только задуманное, недосказанное да и втрое преувеличенное. И больше всего слухов приходилось на долю варягов-россов, что прибыли недавно из-за далекого моря Варяжского, да на своего посадника Гостомысла.

Гостомысл, шестидесятилетний боярин с проницательным взором умных серых глаз, высоким лбом, закрытым редкими седыми кудрями, крупным, властно очерченным ртом, мясистым, но аккуратным носом, с укладистой поседевшей бородой и раскрасневшимся от досады и жары лицом в который раз пытался утихомирить шумных старейшин:
_________________
¹ 6370 год от сотворения мира означает 862 год от Рождества Христова.

— Думу! Думу о земле держати надо бы, а не о животах своех! — зло прокричал он, глядя на советников-старейшин страдальческим взглядом.

— Нет! Ты мне, Гостомысле, душу не мути, — прервал посадника старейшина кривичей, приземистый широкоплечий, со скуластым лицом и зеленоватыми глазами пожилой человек по имени Лешко, и шумно встал со своего места. — Я что буде глаголити своему роду-племени? Теперь оне что же — никто? Теперь всеми делами ведают россы? Варязи — хозяева? — яростно спросил он и, переведя дух, грозно пояснил: — Да кривичи заманят меня в кирбы!² Оттуда ни одна русалка не вызволить меня на свет божий! Ты же ведаешь наши места! — Лешко со злобой глянул на гостей-варягов>, на Гостомысла и так же шумно, как встал, уселся на свое место.

Советники засмеялись, а Гостомысл, распоясав от жары меховую перегибу³ и вытерев потный лоб, <хмуро ответил:

— Передай своим кривичам, Лешко, что от нападок норманнов, финнов и прочих соседей твои отважные соплеменники пусть сами ся сохраняють. И союзная казна нашего края не будет выделяти вам ни одной гривны для покупки оружия! Управляйтесь сами как можете. Сможете потопити всех пиратов во своих болотах — топите! — Посадник махнул на Лешко рукой и сердит отвернулся от него.

— А лягушки где квакать будут? — смеясь, спросил старейшина дреговичей Мстислав, сидящий крайним ни правом конце беседы, занятой советниками.

Лешко круто развернулся вправо, в сторону Мстислава, отчего его сустуга задела соседа слева, старейшину полочан, боярина Золотоношу. Последний возмущенно отпихнул от себя полу сустуги Лешко и пробубнил<:

— Я ведь не варязи-россе, чего махаешься?

Советники засмеялись: кто громко, кто — сузив глаза, зло, тихо, а кто лишь хихикнул в рукав сустуги, с любопытством оглянувшись при этом на пришельцев.

— Что смех одолевает людей? — искренне возмутился Лешко. — Вам хорошо! Вы ведаете, что такое норманны и финны! Вы бились со скандинавами! Вы плавали ко грекам! Вас били булгары и буртасы! Вы чуете, что надо сказать своим соплемен<никам! А мне каково? Наши кривичи как чуть — так вглубь сховаються во болота и все! Николи оне и не сражашеся! — горько сознался Лешко и растерянно развел руками. — Судите сами, прав я или нет. — Он тяжело вздохнул и сел на место.
____________________________
² Кирбы (слад.) — топи, болота.
³ Перегиба (слав.) — вид верхней парадной теплой одежды у славян.

— Мы все поняли, Лешко, — терпеливо проговорил Гостомысл, поглядывая то на старейшину кривичей, то на князя варягов. — Мы не возьм<ем с вашего племени ни гривны, но и вам не дадим ни гривны в случае любой беды. Ваше племя выходит из нашего союза, сие и передай своим родичам, раз их даже напугал приход варягов-россов.

Заявив об этом, Гостомысл перевел взгляд с Лешко на левую беседу, где на расстоянии локтя друг от друга сидели одетые в полное боевое снаряжение Рюрик и его сподвижники.

Рюрик был хмур и молчалив. Он знал, что без борьбы нельзя утвердить себя, и терпеливо ждал конца совета. Он даже желал, чтобы говорили и спорили больше. Пусть все выскажутся, пусть каждый покажет себя и свое племя. Да, Лешко верно говорит, он не куражится: "ежели племя без потерь может сохранить себя, то почему бы и не поторговаться. А вот полочанин Золотоноша молчит, хотя племя его и родственное кривичам. Видно, не забыть ему, как варяги чинили разбой на берегах Полоти. "Интересно бы спросить сейчас Бэрина, что он думает обо всей этой говорильне", — подумал Рюрик и глянул на противоположный конец беседы, где сиротливо приютился его жрец.

Бэрин почуял взгляд своего князя, ободряюще слегка кивнул ему, и довольный Рюрик перевел взгляд на посла ильменских словен и вдруг насторожился: "Вон Полюда опять глядит... все так же тревожно, как и у нас тогда, но только сейчас он почему-то глядит на Гостомысла и... на меня. Что его тревожит?.."

Рюрик с трудом отвел взгляд от словенского посла и прислушался к речам советников.

Олаф беспокойно оглядывал всех подряд, внимательно слушал речи советников, запоминал каждого из них и почему-то заранее тревожился за Рюрика и за себя. Ему нравился Гостомысл и не нравился Лешко. "Какое самонадеянное племя! И какой трусливый старейшина! — подумал молодой вождь рарогов и посмотрел с презрением на Лешко. Уж он бы нашел, кого послать на такой ответственный совет!.. — А Рюрик молчит!

Почему он не стукнет мечом о щит и не подчинит их себе всех сразу?!" — возмущенно подумал Олаф, глянул на своего князя, почувствовал его настороженность и затих...

Сигур и Триар с откровенным нетерпением ожидали конца совета и не понимали, почему так медлителен Гостомысл. Далеки от них были беды и кривичей и полочан, и потому каждый торопил про себя время. Иногда они поглядывали на Рюрика, улавливая его печаль, и настороженность, но относили все это только на счет ожидаемой их всех неизвестности. "Но ведь не сами же они напросились словенам? Так чего ж хмуриться-то?" -недоумевали они и с нетерпением ждали конца совета.

Ромульд тоже с досадой морщил лоб, но выжидательно молчал: иное племя, иные нравы, необходимо ждать...

Аскольд живо внимал всем речам и жадно запоминал все возражения и благопожелания советников. Он впервые в этих местах. "Какие странные люди! — изумился он. — Открыто говорят о своих бедах! Это же опасно!" Он искоса бросил взгляд на князя рарогов и злорадно подумал: "Да, тут тебе будет несладко. Ты будешь смят и... изгнан, как бедовые викинги... Единства в совете нет и вряд ли будет..." Но вот он посмотрел на посадника, а затем вновь на своего князя. "А Гостомысл и Рюрик кто друг другу?.. — вдруг захотелось ему спросить, и сразу множество других вопросов замелькало в его голове. — Почему посадник выбрал именно этого рарога? Почему не Сигура? Почему не Триара?.. Вадима надо!" Аскольд едва не высказал свои вопросы вслух, но вдруг как молния озарила его догадка: "Чего же ждать мне... здесь? Ведь ясно же, что собрались здесь одни родичи — и явные и тайные! Разве дозволят они мне, волоху, занять достойное место среди себя? И надо же было не понять этого сразу?! Но почему другие-то молчат?.. — В ту же минуту он остановил себя: — Нет! Надо посмотреть, каково все будет дальше!.. Может, моя гордыня разыгралась, сам все это я и придумал? Погодить надо..."

Рыжеволосый Дир беспокоился за всех сразу. Ему было жаль и Рюрика, и Гостомысла, и Лешко, и Золотоношу, и Аскольда, так жадно следящего за всем, что происходило на совете, и так явно желавшего и здесь играть не последнюю роль, и больше всего — себя. Он никак не мог определить свое место ни в настоящих, ни в будущих событиях и сидел с опущенной головой, лишь иногда вскидывая брови, когда слышал что-нибудь дивное для себя.

Эбон, стареющий, но все еще красивый, как только внимательно присмотрелся к лицу и привычкам Гостомысла, сразу понял, что совет затянется. Он понял и то, что положение их, варягов-россов, в Новгороде будет далеко не таким, какое им наобещали послы Домослав, Полюда и Вадим летом этого года в Прирарожье. "Необходимо собраться духом, продумать все и не торопиться... Только бы Рюрик не погорячился, — думал он. — Единую власть этим племенам показали скандинавы: она им понравилась, но с какого бока взяться ее обустраивать — они не ведают. Пытались, но не получилось, и это понятно. Слишком близко родство правителей, и никто никому не хочет подчиняться... Позвали нас и опять ропщут. Вон как Лешко взмок... Да, его могут потопить в кирбах быстрее, чем поймут необходимость единовластного правления, да еще установленного варягами-россами. Ведь мы, пришлые, званы суд править, мы чужие, как же нам верить!.. Да, тяжела доля Гостомысла, — признал Эбон. — И хочет круто взять, да побаивается. А примучивает он Лешко верно, — сочувственно размышлял посол, — ну кому нужен выход кривичей из союза?"

Эбон еще раз посмотрел на старейшину кривичей. "Да, — подумал он, — они заселяют большие и трудные земли: побережье реки Ловать и верхние земли Западной Двины, Днепра и Итиля и все земли реки Великой! Именно кривичи — умелые рыбаки, именно кривичи — умелые волочане, именно кривичи — знатные охотники, именно кривичи — ловкие мастера — строители ладей, именно кривичи — храбрые купцы и мудрые виноделы-ягодники. Так как же допустить их выход из союза племен?" Размышления посла рарогов прервал посадник.

— Ну так как, Лешко? — переспросил Гостомысл, пытливо вглядываясь в лицо старейшины кривичей. — Согласен ты, чтобы всем охранительным войском ведал князь рарогов-русичей Рюрик и он же судил злодеев земли нашей?

Лешко встал, тяжело вздохнул и, покачав отрицательно головой, хмуро ответил: — Нет.

Все смолкли. Советники как по команде уставились сначала на Лешко, а затем на Гостомысла, мрачно взирающего исподлобья на кривичского главу.

— Сие твое последнее слово? — глухо спросил Гостомысл.

— Да, — так же глухо подтвердил Лешко и неуклюже сел на место. Молчание длилось недолго.

Гостомысл шумно вздохнул, перевел взгляд на беседу, занятую рарогами-варягами, и громко произнес:

— Рюрик, на край кривичей дружину не ставь. Я покажу тебе сии земли сам.

Рюрик молча кивнул головой Гостомыслу и перевел взгляд с новгородского посадника на своего двоюродного брата Сигура: ему очень хотелось посмотреть, как себя поведет Лешко после слов Гостомысла, но он решил этого не делать. Все определилось и без него! А как братья восприняли эту весть? Сигур заинтересованно наблюдал за переговорами.

— Золотоноша, что ты молчишь? — Гостомысл обратился к старейшине полочан.

— Наш край не охранять нельзя, — медленно ответил пожилой, благообразной наружности боярин и сокрушенно развел руками. — И судить злодеев надо. Пусть Рюрик ведает всем сиим и у нас, на речке Полоти, в земле полочан, — по-доброму улыбнувшись, проговорил он.

Рюрик поймал настороженный взор полочанина и нахмурился: уста говорят одно, а глаза — другое, или это только кажется?..

Золотопоша уловил внимание князя-варяга, и выражение лица его стало еще более благожелательным.

— Мстислав, что речешь ты? — глухо спросил новгородский посадник следующего советника, с трудом оторвав взгляд от Золотоноши и Рюрика.

Старейшина дреговичей без улыбки переглянулся с Гостомыслом и зорко оглядел Рюрика. Он тяжело встал и, вызвав общее внимание задержкой ответа, чуть призадумавшись, проговорил:

— Второй день сидим мы во избе Домослава и, как скифы, опьяненные дурманным дымом хмельных трав, думу думаем: жить нам во здравии или готовиться к очередной тризне.

Кто-то удивленно вскинул брови, кто-то стыдливо, а кто-то осуждающе покачал головой, но никто не произнес ни слова. Мстислав чуть вздохнул и продолжил:

— Вот нарекли мы рарогов, особых почитателей бога Сварога, варягами, а когда приплываешь с торгом к грекам, те нас именуют варягами. Так, Лешко? — ласково спросил Мстислав и оглянулся на кривичского старосту.

Тот, не поднимая головы, буркнул:

— Так.

Все зашевелились, а Мстислав, чуть повысив голос, сказал:

— И назвали мы рарогов росами, или русами. Ишь, мол, какие лихие плаватели-воины! А я помню, еще дед мой рек, наших купцов греки давно русами обзывали. Так, Лешко?

Все засмеялись, а Лешко, разозлившись, крикнул: — Я же изрек свое последнее слово, что ты меня еще пытаешь?

Все смолкли и приуныли. Последнее слово действительно сказано, чего же еще Мстислав хочет? Недоуменные взоры устремились на старейшину дреговичей, на его спокойное, умное лицо, а тот, улыбнувшись, произнес:

— Я ведь тоже родом из топких мест, Лешко, и ведаю нравы и своего и твоего племени. Но ты сказал свое последнее слово единожды, а наши парни возят девушек к дубу и трижды! Объезжают его на санях с любимой и только после этого нарекают ее своею семьяницею. Или ты не так делал, Лешко? — спросил он кривича с особой теплотой в голосе.

Все громко рассмеялись, а кое-кто с удовольствием поглаживал бороду, приговаривая: "Ай да Мстислав! Сладкоречивый якой!"

Рюрик удивленно разглядывал Мстислава, смеющихся бояр и нахмурившегося Лешко.

— А я и три раза повторю "нет"! — зло выкрикнул старейшина кривичей, когда смолк смех, и в наступившей тишине яро проорал: — Нет! Нет! Нет!

Мстислав тяжело вздохнул и горько промолвил:

— Ну, нет так нет. А я рече: "Да! Да! Да! Да правит Рюрик!" — И он сел на свое место, ни на кого не глядя.

Гостомысл оглядел всех советников и проговорил, упершись взором усталых глаз в стол:

— Все старейшины свое слово сказали. Решение должен изречь я.

Поднялись с беседы старейшины славянских и союзных финских племен. Поднялись и рароги-варяги. Поднялся и верховный жрец рарогов, оставшийся безучастным к решению совета.

В наступившей тишине Гостомысл торжественно объявил:

— Две зимы и два лета управлялися союзные племена финские и северные славянские дурно, своему владетелю не подчинялись, отчего встал род на род, начались усобицы, загубили правду, и никто не смог установить внутреннего порядка. Весною года этого, 6370 от сотворения мира, собрались племена: Чудь, Меря, Весь, Кривичи и Словене новгородские и рече: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву". IIорешивши так, пошли мы за море, к варягам, к руси, и рече им: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: приходите княжить и владеть нами". Собрались три брата из рода Соколов племени Рарога: Рюрик, Сегур и Триар с родичами своими, взяли с собою всю русь и пришли... — Новгородский посадник перевел дух и продолжил: — Да прими, князь Рюрик заморский, дела племен: Чудь, Меря, Весь, Ильменя Словен, Полочан, Дреговичей и Дулебов, охраняй земли их и блюди правду в них по всей строгости. Пусть дом твой будет в Ладоге вместе с домом Бэрина, друида солнца племени твоего; дом брата меньшего Сигура — в Белоозере, у племени Весь; дом брата среднего Триара — во Пскове-городе, у ильменских словен. Олаф, младший родственник, будет дом имати в Полоцке, земле Полочан; Аскольд — на реке Свири, в земле ильменских словен; Дир — на реке Шексне, в земле Мери; Ромульд — посол знатный -на озере Чудском, а Эбон, посол знатный, будет дом иметь на Неве-озере. А в городе Новгороде, у ильменских словен, княжить будет князь Вадим, яко и прежде княжил, — монотонно закончил чтение указа Новгородский владыка; затем осторожно исподлобья оглядел советников и снова уставился в бересту.

Рюрик взметнул было головой в сторону новгородского князя, но тут же сник.

Гостомысл оторвал тяжелый взгляд покрасневших глаз от бересты, посмотрел на зардевшегося Вадима, поникшего Рюрика, затем на старейшину кривичей и глухо проговорил:

— Лешко оповестит кривичей о своем решении, и, ежели племя будет глаголити другое, мы дадим им варягов для охраны и суда во их во краю, — не утруждая себя выбором слов, завершил новгородский посадник.

Все тихо склонили головы в знак согласия, а Лешко, Шумно вздохнув, первым покинул советную гридню.

— Да будет так! — трижды воскликнули в заключение словенские советники во главе с Гостомыслом и, довольные, уставились на варягов.

Рюрик, держа в правой руке меч, а в левой — щит, с низко опущенной головой выслушал троекратное "Да будет так!" и не произнес ни слова. Он знал, что должен стоять с высоко поднятой головой, с презрительным взглядом, скользящим поверх голов советников, но... позади были только пепел и дым сгоревшего селения, а впереди — одна неизвестность.

Аскольд перевел ошарашенный взгляд с Гостомысла на Рюрика, затем на торжествующего Вадима, потом на Полюду и Домослава и ничего не мог понять. "Нас всех разделили?! Разделили! И даже Дира у меня отняли?! Как они посмели?! Кто же здесь правит?! Что ж ты молчишь, щитом прикрытый князь рарогов? Где твой знаменитый меч Сакровира?" — хотел прокричать он, но язык присох к гортани, и волох стоял, как жертвенное изваяние в степи.

Рюрик приподнял голову, увидел горящий взгляд Аскольда, порыв и слезы Олафа, недоумение Дира, сожаление Ромульда и Эбона, отрешенность Бэрина, но никому ничего не смог сказать...

ПРОБУЖДЕНИЕ МРАКОМ

И Рюрик поселился в Ладоге. А что было делать? С думой о Новгороде надо было распрощаться, а запала та дума в душу глубоко, и запала еще в Рароге. Теперь надо бы освободиться от нее, чтобы не жгло обидой сердце, да не получается. Так, с обжигающей обидой душу думой и строил он возле Ладоги свой большой деревянный дом и задиристую крепость при нем.

Гостомысл привез его сюда сам, той же осенью, сразу после знаменитого совета. Заботу, организуя поездку на Ладогу, проявил большую. Дал своих отборных двадцать лошадей, приказал соорудить большую повозку, которую и утеплили, и удобными скамьями снабдили, будто сам на ней куда собирался ехать... Усадил в повозку варяга, его младшую жену, дочь. И все?.. Нет, сходил в избу за меховой перегибой, привел с собой своих послов со стражниками и вдруг запыхтел, полез сам в повозку! Да что уж, терялся в догадках Новгород, некому, что ль, до Ладоги варягов довезть? Сам полез! Сам! Да! Полюда с Домославом помогли посаднику поудобнее устроиться в повозке, прославили Святовита, и обоз легонько тронулся в путь на север.

Опустел Новгород. Кто куда разъехался... Куда кому совет указал, туда и отправились. Да-да, а как же, под бдительным оком советников. Из-под их взора никто никуда... Ежли б только от взора!..

Рюрик кипел от негодования, наблюдая за новгородским посадником и его стражниками, сопровождающими повозку. Но рядом была Эфанда, подросток-дочь, серые глаза которой внимательно смотрели на окружающих ее людей и которая постоянно беспомощно льнула к отцу. А отец не должен выглядеть слабым в глазах дочери и любимой жены!

Гостомысл видел ожесточение варяга, но ничего не мог изменить. Он говорил мало, больше показывал на необъятные земли, которыми владели объединившиеся словене, и, кажется, невольно хвастался принадлежавшими им огромными богатствами. Смотрел на варяга редко, словно чувствовал вину перед ним. Но когда говорил, то говорил медленно, громко и властно, будто приказывал повиноваться. Перечить новгородскому посаднику было бесполезно, и больше других это понимал сам Гостомысл и, видимо, поэтому старался говорить как можно меньше. Полюда и Домослав, так хорошо чувствующие необходимость своего присутствия именно в этой повозке, осознавали всю тяжесть положения Гостомысла и обреченность Рюрика отныне и навсегда быть в одной упряжке с восточными словенами. Хочешь не хочешь, горделивый варяг, а быть тебе отныне только вместе с нами, и другого тебе Святовит не дал. И радуйся, что так... Все могло быть гораздо хуже. И не отводи ты взгляда от наших лесов и рек, будто не по душе они тебе. По душе — знаем, чуем. Не доволен, что везем тебя на самый край нашей земли?! Ну и что? А-а! Ты хотел сразу! в Новгороде! осесть и сразу нами, как неразумными щенками, править? Ишь чего захотел! Нам тут головы бы сразу срубили, ежели б все сделали по-твоему! Погоди, не торопись, ежели будешь жить средь нас как свой, то и для тебя срубим дом поближе к животам своим. А пока поживешь на краях. Оттуда тебе виднее и дороже земля наша будет. Да-да, не горюй и не хмурься... Береги вон своих женщин! Ишь как прилипли, будто на казнь тебя везем!

— Да не на казнь мы везем вас, дитятко! Что ты так вцепилась в отца, аж пальцы побелели! — не выдержав, проговорил толстяк Домослав Рюриковне, улыбнувшись своей добродушной улыбкой. — На-ка вот нашу лепешку, попробуй! Да скажи, чем она отличается от вашей. — И он подал девочке пышную румяную лепешку, добытую им из глубины кармана перегибы.

— Я не хочу, — одними губами пролепетала Рюриковна и отвела взор в сторону.

— Та-ак, полдня едем, а она не хочет, — улыбнулся Домослав. — А мы вот как сделаем: ну-ка, Полюда, достань корзинку с едой, — попросил он соседа.

Полюда охотно повиновался. Гостомысл заерзал на своей скамье, искоса глянул на варяга, его маленькую грустную жену Эфанду и очень серьезную дочь. Все трое безучастно смотрели на засуетившегося посла Полюду, на Домослава, который шумно доставал из корзин теплые лепешки и оделял ими путников. Рюриковна не выдержала и протянула руку. Полюда улыбнулся, а Домослав сказал: — Давно бы так! — И откусил большой кус от последней лепешки.

Гостомысл жевал свою лепешку, не глядя на варяга. Знал, что для того она — камень. И камнем ляжет ему на печень. Но что делать? Нечем пока ему смазать эту лепешку. Нечем! Потерпи, варяг! Ну что ты все смотришь волком!? Ты смотри на нас братом! Слышишь? Ничего не хочешь ни слышать, ни видеть. Новгород тебе нужен... Ну, не все сразу, сын мой... Подожди!

На второй день пути Полюда решил помочь Домославу в его заботах о гостях. После привала и обеда в тихой солнечной осенней роще он сел в повозке рядом с дочерью князя рарогов и стал рассказывать ей словенские былины и легенды. Рюриковна раскрыла рот от удивления: столько неведомого ей услышала она от умного посла, что немного успокоилась, выпрямила спину и даже стала улыбаться. Особенно ее поразила сказка про бобра. Полюда так ясно все представил в лицах, что девочка словно наяву увидела, как бобер чистил свои астрагалы, прежде чем начать пилить деревья и строить запруды, как он заботился о своих бобрятах, какие строил им жилища и как ссорился с бобрихой, которая баловала детенышей, и как маленький бобренок, не выносивший ссор родителей, взял и царапнул своим остреньким астрагалом бобра-отца, чтобы тот не шумел на мать при потомстве. И Рюриковна так звонко рассмеялась, что вызвала общее оживление в повозке.

Гостомысл засопел, улыбнулся и потеплел сердцем. Ну... ежели у дочери такой добрый, заразительный смех, значит, и сам варяг не ворог. Заулыбались послы и стражники, глядя на хорошенькую златовласую дочь рарога, расслабились, опустили секиры, которые глухо звякнули, ударившись о деревянный настил повозки. И этот звук напомнил всем о цели их поездки, и снова люди нахмурились, невольно глянув на секиры.

— Расскажи еще, — ласково попросила Рюриковна и погладила посла по руке.

Полюда с трудом улыбнулся хорошенькой варяженке и, будто спохватившись, проговорил: — Мы с тобой сейчас знаешь что будем делать? — Что? — удивилась Рюриковна. — Мы с тобой сейчас дом будем строить, — убежденно и властно предложил Полюда, видя, как Рюрик вздрогнул и отвернулся от них.

— Прямо здесь, в повозке? — напряженно улыбаясь, спросила девочка и посмотрела на отца. — Но из... чего? — с удивлением обратилась она к Полюде.

Она увидела, как у отца покраснела шея, и поняла, что он гневается. Как тот бобренок из сказки, она чуть ли не царапнула ладонь Рюрика, чтобы тот не злился так откровенно на всех. "Они совсем не плохие, эти словене, — хотела она крикнуть отцу. — Такие сказки не могут... рассказывать дурные люди..." Но она не смогла найти нужных слов, не знала, как ей теперь говорить — по-рарожски или по-словенски? Она увидела, как Рюрик медленно перевел взгляд на Эфанду, и чуть не заплакала. "Вот, сам едешь со своей любимой женой, а я не могу даже поиграть со словенским послом!" — капризно подумала Рюриковна и отвернулась от отца.

— Полюда! — звонко потребовала она. — Давай строить дом! Из чего угодно и какой угодно!

— Не из чего угодно, а вот из этих прутиков, — охотно отозвался посол, видя всех насквозь, и небрежно добавил, чтобы Рюриковна не расплакалась: — Мы с тобой сейчас такой дом построим, какой вы с отцом будете ставить возле Ладоги.

— Да-а? — недоверчиво протянула Рюриковна, еще обиженно глянула на отца и повернулась к Полюде.

Рюрик сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Он обнял Эфанду, с молчаливым беспокойством наблюдавшую за всем происходящим в повозке, и лепимо закрыл глаза. А когда открыл их, сонные, мутные, то увидел недостроенный еще, но такой красивый небольшой домик, ловко сплетенный из тонких ивовых прутикон...

Повозка мерно потряхивала сидящих в ней людей и неизбежно приближала мятежного князя русичей к его первому пристанищу на пограничной северо-западной словенской земле.

* * *

Долго смотрел Рюрик на Ладогу, на прибрежный клочок равнины, окаймленный дремучим сосновым лесом, в котором кое-где проглядывали уже пожелтевшие березки и клены, и освещенный (в честь чего бы это?!) осенним щедрым солнцем; тяжело вздохнул, пряча горячую слезу от проникновенного взгляда бородатого новгородского посадника. Так хотелось кинуться в лес, забраться в папоротниковую чащу и разрыдаться, как мальчишка, без свидетелей, виолю. По кругом стояли люди и выжидательно смотрели на князя.

Гостомысл углядел в посеревшем лице варяга глубокую тоску, которую князь тщетно пытался скрыть от него. "От Гостомысла ничего не скроешь, бесполезно, сын мой, — подумал новгородский посадник, сочувствуя Рюрику, — но не приведи, Святовит, кто другой это заметит". Он набрал полную грудь воздуха и громко, властно сказал:

— Ну полно, князь, лицом туманиться! Земля наша красавица не всех солнцем встречает! Посмотри на небо!

Рюрик вздрогнул, невольно поднял глаза на ярко-голубое небо, на ласковое теплое солнце и вдруг грустно подумал: "Осень. Везде дожди льют, а у нас, на севере, всегда в это время солнце, как летом, греет". И не удивился, что произнес, пусть про себя, это магическое слово "у нас". Но пусть этот новгородец не старается! Говорить с ним он, Рюрик, все равно не будет.

Рюрик отвернулся от Гостомысла и, подавив вздох, подошел к самой воде посмотреть на место, где должна будет разместиться пристань.

— К полудню твои ладьи прибудут сюда! — крикнул ему вдогонку Гостомысл и поневоле сделал несколько шагов вслед за князем, затем спохватился, оглянулся на Полюду и как ни в чем не бывало спросил: — Волхов хоть и бурная река, но осенью спокойной бывает, не правда ли, Полюдушка?

Полюда понял причину беспокойства Гостомысла и охотно помог ему:

— Да, посадник! Осенью Волхов смирен, ладьи должны скоро появиться.

И он улыбнулся, ища взглядом Рюриковну. Девочка беспокойно и настороженно наблюдала за отцом и все жалась к Эфанде, единственной женщине в этой большой мужской компании, прибывшей сухопутной дорогой к Ладоге (Руцина плыла вместе с дружиной в одной ладье с Дагаром). Да, на какое-то время Рюриковна подружилась с этими бородатыми словенами, такими добрыми вроде бы, и ей стало легко и весело. Но сейчас, как только ее нога ступила на новую землю, где суждено теперь ей жить, она съежилась, увидев небольшую равнину с валунами, лес, охраняющий равнину от болот, и вдруг... тихо заплакала. Эфанда, тоже чувствующая безысходную тоску, всеми силами старалась успокоить Рюриковну, но очень плохо справлялась с этой необычной для нее заботой. Она искусала себе губы, чтоб не разреветься вместе с Рюриковной, и наконец, не выдержав, шепнула девочке: — Перестань! Мы сведем с ума твоего отца! Но Рюриковна уже не могла остановиться. Какое-то детское предчувствие тяготило и мучило ее. Она оттолкнула Полюду, который озадаченно склонился к ней, протягивая княгине выстроенный из ивовых прутиков домик. Затем так крепко обняла Эфанду, что та совсем испугалась за девочку. И вот они уже плакали навзрыд. Гостомысл разохался, глядя на них, растерялся: — Что же с ними делать, Полюда? — Ничего, пусть поплачут... Видно, этого требуют их души, — растерянно ответил посол и перевел взгляд на князя.

Рюрик подошел к жене и дочери и крепко обнял обеих.

Страсти утихли так же быстро, как и вспыхнули. Солнце все так же тепло пригревало, небо было все таким же чистым. Слуги готовили еду — распоряжения им отдавали Домослав с Полюдой, а Рюриковна с Эфандой обмывали лицо и руки в ладожской воде и уже спорили с князем, где лучше ставить дом, пристань и жилища для дружины...

Дружина прибыла вовремя. Люди, высадившись на берегу, молчаливо оглядели место будущего заселения, кое-кто отметил для себя, что могло быть и хуже. Насытившись вкусной речной рыбой, приготовленной на ужин, все немного успокоились и улеглись спать кто где. На время для жилья были приспособлены ладьи. Лес рубить начали на следующий же день, так как откладывать постройку домов было нельзя. Осень на севере так же коротка, как и лето. И Гостомысл не откладывал свое возвращение в Новгород. Сухо распрощался с варягами, дозволив им пользоваться дарами леса и Ладоги. Внимательно оглядел всех трех жен рарога, которые очень приглянулись шестидесятилетнему боярину, вздохнул... и отбыл, так ничего и не посулив Рюрику.

* * *

Год прошел, как дом князя, поставленный в самом дальнем углу городища, там, где начинался лес и примыкала к реке уютная тихая пристань, па которой двадцать ладей никогда не дремали, приобрел жилой вид, но лишь за счет постоянно курившейся над крышей струйки дыма. В целом же жилище рарожского князя выглядело сиротливо и угрюмо. Не было уже на дворе Рюрика тех шумных, веселых сборищ, которыми славился его дом в Рарожье. Сюда уже не бегали дети с соседних дворов: мальчики—чтобы похвастаться своей удалью, девочки — поучиться рукоделию у жен князя. Здесь не шумели и жены его, словно разучились говорить. Сюда не заходили ненароком соседки поговорить-потолковать о снах, необычном поведении птиц или скотины.

В дом приходили лишь служивые, военные люди и глухими, безучастными голосами докладывали своему окружному военачальнику о том, как идет служба. Рюрик в одежде рарожского князя с неизменной тяжелой серебряной цепью с соколиным профилем на овальной бляшке, висевшей на груди поверх кожаной сустуги, осунувшийся, хмурый, с постоянным взглядом исподлобья, с отросшими до плеч волосами молча выслушивал их, сокрушенно покачивая головой, и лишь иногда, когда все ждали от него решающего слова, произносил: — Не горячитесь, чую: надо потерпеть. Дружинники в растерянности разводили руками, в недоумении пожимали плечами. Роптали: что-то князь их уж больно сонным стал — али жены его прихворнули. дли замучили наложницы, а может, Эфанда здесь, у словен, слаще стала.

Все-то их князь оглядывается, все-то о чем-то думает... Долго ли так будет-то?

А Рюрик молчал.

Прошла первая зима в чужом краю. Князь все молчит.

Стаял снег. Минула одна весна, наступила другая... Неожиданно князь ожил, взялся за дело. Проверил, крепкими ладьи, не рассохлись ли у них донья. Наконец собрал дружину, мрачно оглядел воинов: лица у многих хмурые, сонные; кони вялые, ровно несытые.

"Да... князь рарогов должен быть всегда стоек!" — невесело вспомнил он совет Юббе, оглядывая соплеменников. "Даже когда тебя выбьют из седла?.. — зло спросил он самого себя и тут же спохватился. — А кто меня выбил из седла? У меня есть крепость, дом, Эфанда и какая-никакая, но своя дружина!" — трезво оценил он свое нынешнее положение и крепче натянул поводья.

— Что-то не нравитесь вы мне, мои удалые дружинники! - громко крикнул князь, чтоб услышали его все две тысячи воинов, и широко улыбнулся. Воины не поверили своим ушам и глазам. — Неужто ожил? — заговорили они. — И впрямь улыбается!..

По рядам разнесся шумный говор, смех, и до Рюрика докатилось радостные выкрики: "Слава Святовиту! Живой наш князь!"

— Живой-живой, — смеясь ответил он и твердо добавил: — И вам помереть не дам! — Князь поднял правую руку, приветствуя воинов, и дал дружине просмеяться. — Как подсохнет земля, проведу проверочный бой! — задорно предупредил он и звонко выкрикнул: — Чтоб кони у всех были резвые, сытые, какие только угодны Перуну! Мечи и секиры — острые, послушные вашим ловким рукам и достойные бога Сварога! А сейчас — разминка! И да будет доволен нами Святовит! Дагар! Командуй разминкой! — приказал князь. Он резко повернул голову к своему знатному соплеменнику, а затем так же резко от него отвернулся.

Образованный Дагар бодро отозвался: - Слушаю, князь! — но, заметив эти крутые повороты князя насторожился: что бы это значило?

Да, Рюрик старался не смотреть на Дагара. Сегодня он не мог видеть доброжелательного взгляда его голубых глаз, могучих плеч и скупых, но удалых жестов. Подумать только, всего одна ночь отделяла Рюрика от трагического шага, едва не повлекшего за собой гибель Дагара!

Ночь! Но как он ее пережил?! Рюрик взмокшей рукой поправил сустугу и вскинул голову. Нет, гордыня его еще не унялась... Ну и что же, что он женился в третий раз! Первая жена обязана блюсти ему верность и ждать его! Он не приходит к ней третий год? Ну и что?.. Хорошо, что с ним разговаривала сама Оршада. Это была одна из жриц, которую он уважал больше других. Именно Оршада не пускала князя к первой жене, когда та ждала ребенка. Именно Оршада терпеливо и настойчиво объясняла ему, как надо обращаться с беременной женой, как необходимо беречь ее. Именно Оршада посоветовала Рюрику жениться на смуглолицей, молчаливой кельтянке Хетте и не нарушать покой Руцины своими посещениями. Только спустя год после родов она дозволила ему заходить к Руцине. И как высоко он оценил свой первый приход к первой жене после полуторагодовой разлуки... Их встреча была такой жаркой, что в течение трех суток они не отходили друг от друга... А теперь Руцина целует Дагара?! Нет, он этого не перенесет! Он убьет этого медведя-меченосца! Князь рванулся к секире, схватил ее и бросился к порогу гридни.

— Но ты же целуешь Эфанду! — гневно крикнула Оршада, загородив собою выход из гридни.

— Это я! Мне можно все! — заносчиво крикнул Рюрик и потребовал освободить вход в гридню.

Но жрица не пошевелилась. Раскинув руки к косякам двери, она твердо стояла на пороге и, колючим взором уставившись на Рюрика, гневно крикнула: — Ты же давал Руцине свободу в Рарожье! А почему здесь передумал? Ревность обуяла? Это несправедливо, князь! И потом, если тебе можно все, то заходи в равной степени ко всем женам! Сможешь?

Рюрик отпрянул от жрицы. Мгновенно представил себе, как сегодня ночью от Эфанды пойдет к Руцине или к Хетте, и вздрогнул.

— Что? — заметив смятение во взоре князя, спросила жрица. — Не представляешь, как уйдешь от Эфанды?.. Вот в этом-то все и дело, горячая твоя голова, — уже спокойнее проговорила Оршада, видя, что князь сник и опустил руки.

Она подошла к нему, молча отобрала секиру и тихонько положила ее на место.

— Успокойся, князь, — ласково проговорила жрица, едва переведя дыхание. — Это тяжело принять душе, я знаю...

— Замолчи! — грубо прервал ее Рюрик. Он мутным взором оглядел дверной проем, нащупал в полутьме тяжелую дверь и медленно закрыл ее.

Жрица испуганно затихла. Она широко раскрытыми глазами наблюдала за действиями князя и напряженно думала, как ей быть дальше.

Князь стоял у двери, держась одной рукой за ее ручку, а другой — за косяк, не оглядываясь на жрицу, и зло думал: "Что со мной? Неужели хмурь Ладоги так въелась в душу, что я готов на все? Ведь Руцина — женщина!.. А женщина... не должна жить без мужчины!" Он стоял опустошенный, противный самому себе и боялся посмотреть благородной жрице в глаза.

Оршада что-то говорила тихим, ровным голосом, и, с огромным трудом сосредоточившись, князь услышал вдруг то, что взволновало его до слез.

— Она перечитала все молитвы Христу, чтоб вернуть тебя, но ты был непреклонен... Тогда Руцина поняла, что насильно хочет заполучить твою душу, а это великий грех для христианки, и она замкнулась ото всех, проклиная себя и свою любовь к тебе.

Рюрик вздрогнул. "Бедная Руцина! — неожиданно с сожалением подумал он и возмутился: — Как я мог!.. А почему я больше не мог быть с ней? — недоуменно спросил он себя и с усилием вспомнил: — Ах да, я увидел тогда в ее лице что-то чужое, несвойственное ей, и еще что-то, что оттолкнуло... Да-да, я вспомнил... Меня оттолкнула ее надвигающаяся старость. Я вдруг увидел эти ее усилия, эти ее женские уловки. Зачем она их не сдержала? Зачем она их... проявила?! Зачем?! Она погубила этим все! Как хороша женщина своим естеством! Сколько у меня наложниц?! И они все просты в обращении со мной... Вот что мне дорого в женщинах", — хмуро и растерянно думал Рюрик, так и не отходя от двери и не глядя на Оршаду, не отвечая ей, но чувствуя, что неискренен и сам с собой.

Жрица поняла, что гроза миновала, и более свободно, но так же тихо продолжала убеждать князя:

— Руцина и Дагар подходят друг другу и но возрасту! — И ласково добавила: — А Эфанда так украшает тебя! Так любит тебя!

Рюрик улыбнулся. Оршада попала в цель. Да, Эфанда так нужна ему. Без нее он не может прожить и дня. Он разогнал всех жриц, соблюдающих женский цикл Эфанды, перестал бывать у наложниц... Он ненасытен с Эфандой даже здесь, в Ладоге... "Тогда зачем же ты бесишься из-за Руцины? А, князь?" Рюрик опустил голову и не знал, что ответить. Как трудно было признаться самому себе в самом темном, страшном! Как трудно было смирить гордыню и княжеское тщеславие! А еще труднее было оповестить всех о том, что он отпускает от себя Руцину.

Он разжал руки, глубоко вздохнул и хмуро сказал, так и не глядя на жрицу: — Все остается по-старому!

— Н-но... они устали скрывать свою любовь, Рюрик! — недоуменно воскликнула жрица.

— Я сказал: все! Уйди, Оршада! — крикнул он и освободил выход из гридни.

— Ох, князь, как опасны ссоры сейчас, когда нас так мало в этой Ладоге... Ты посмотри, какая опасная тишь вокруг тебя! Береги преданных тебе людей! — словно меткая стрела, пронеслись эти слова Оршады в горячей голове Рюрика, и князь опустил плечи.

"Умные князья не показывают своих разочарований никому! — вспомнил князь совет отца, усмехнулся и угрюмо подумал: — Да, не время сводить личные счеты с верным меченосцем! Он, как и прежде, для меня самая надежная опора!" И, чтобы эта мысль надолго осталась в его душе, князь произнес ее про себя трижды...

Рюрик хмуро огляделся и вспомнил, что находится на первых учениях в Ладоге. Он распрямил плечи и начал наблюдать за разминающимися дружинниками.

— Ты о чем, князь, тужишь? — спросил возбужденный, вспотевший Дагар. Размахивая секирой, он осадил коня и обиженно спросил: — Не нравится разминка?

— Первая разминка всегда тяжела, — сокрушенно. заметил Рюрик, упорно отводя взгляд от меченосца. — Жаль смотреть на людей и коней после зимней спячки, — хмуро пояснил он, глядя на вяло двигающихся дружинников.

— И только об этом печалишься? — Дагар пристроил секиру за крепление на спине, одернул кожаную сустугу, закинул длинные волосы за плечи и пытливо посмотрел князю в глаза.

— Нет, — искренне ответил Рюрик и спрятал вздох. — Два дня назад был проситель от Сигура: меньшой о чем-то тревогу бьет, скорей бы лед прошел, навестить его надо, — быстро проговорил он и оглянулся: нет ли рядом посторонних людей.

— Лед будет идти еще дня три, но в путь можно отправляться уже завтра, если держаться середины реки, — тихо отозвался Дагар, тоже оглядываясь по сторонам.

— Ты думаешь? — удивился Рюрик. — А ладьи выдержат?

— Усилим бортовой дозор, только и всего. Ты забыл, что преданный тебе Дагар старше тебя на целых дваддцать лет и участвовал в разных переправах. Так сколько ладей готовить в путь? — быстро спросил он. — Думаю, четырех хватит, — предложил князь. — А я думаю, не меньше десяти, — возразил меченосец и объяснил свое решение: — Сигур не дурак и не трус и просто так тревогу бить не станет.

—Не пугай меня, — взволнованно сказал Рюрик. — Я и так два дня не нахожу себе места. Ведь словене нас позвали сами! Са-ми! — Рюрик говорил зло, но внешне казался сдержанным.

— Ну и что! — возразил ему так же тихо и так же зло Дагар. — Геторикса тоже звали сами! Двадцать лет защищал их: то от норманнов, то от финнов, то от полочан, а с чем был выпровожен! Ладно, не мне смуту начинать! Посмотрим, что будет в Белоозере. Так завтра в путь?

Рюрик не успел ответить. Мимо них, тяжело поднимая ноги, прошли тесной гурьбой мужики разных возрастов с увесистыми канатами на плечах и здоровенными топорами в руках: наступила пора подсечья. Рюрик вгляделся в озабоченные, хмурые, суровые и настороженные лица ладожан.

— Доброго вам труда! — поприветствовал их князь рарогов, но никто не отозвался.

— Почему они молчат? — тихо спросил Рюрик Дагара. — Или это норманны?

Уже из леса эхом отозвалось чавканье ног по грязи, и все смолкло.

— Да, это викинги, не ушедшие назад, — медленно проговорил Дагар. — Ну вот и встретились! — тихо воскликнул князь, отводя недоуменный взгляд от бывших лихих пиратов, ставших ныне оседлыми земледельцами. — Приготовь десять ладей к отплытию да пристань тайно ночной дозор к ним, — добавил Рюрик и еще раз поглядел на дорогу...

А вечером того же дня в мрачной гридне дома варяжского предводителя собрались на совет военачальники рарогов вместе со своим верховным жрецом. Рюрик в красной одежде рикса с неизменной массивной серебряной цепью на груди, соколиный профиль на центральной бляшке которой все так же утверждал военное звание ее хозяина, был бледен и заметно возбужден. События последних дней потребовали от него напряжения всех сил ума и тела, и он старался, чтоб никто из присутствующих военачальников не обнаружил его беспокойства. Он громко говорил, много шутил, но быстро пропадавшая после сказанной шутки улыбка и лихорадочный блеск в глазах говорили о большой тревоге князя.

— Да, — сказал он прямо и открыто, — брат Сигур из Белоозера просит навестить его. Так отчего ж не навестить двоюродного брата? — возбужденно спросил он и оглядел своих военачальников. На Бэрина он боялся смотреть: знал, что жрец с полувзгляда все поймет и пожалеет и его, князя, и дружину и тем самым испортит все. — Вот я и решил завтра же отплыть к нему! — объявил Рюрик и громко рассмеялся. — Вот удивится брат! А мы его сразу за бока и на охоту! Говорят, там леса дюже зверем богаты! — добавил он и снова рассмеялся, но смех его никто не поддержал. Он оглядел дружинников и нахмурился. "Но нельзя же вас правдой пугать!" — уныло подумал он и еще громче рассмеялся, когда увидел, что Дагар ерзает на скамье и явно хочет что-то сказать. "Нет, Дагар, нельзя, ты мне все дело испортишь", — подумал было он, но в это время меченосец промолвил:

— Я согласен плыть с тобой, князь, хоть нынче ночью. Думаю, мы все стосковались по ратным делам, — добродушно проговорил он и широким жестом, как бы обнимая соплеменников, пригласил: — Высказывайтесь, друзи, что молчать-то?

— Ледоход ведь... — неуверенно начал было один из военачальников, но Дагар его прервал:

— При чем здесь ледоход! — заявил он и, снизив тон, заговорщически проговорил: — Сигур зовет! Впервые за полтора года, что мы здесь живем! Не надо раздумывать, Гюрги! Надо принять благословенно Святовита — и в путь! — азартно предложил Дагар. Он отодвинулся от Гюрги и повернулся к Рюрику: — Князь, по-моему, пора дать слово Бэрину!

Рюрик оглядел настороженные лица военачальников, благодарно кивнул Дагару за поддержку и вдруг ощутил какое-то колюче-холодное прикосновение к спине. Он слегка вздрогнул, повел плечами, хотел было оглянуться назад, но понял, что незачем: за спиной совершенно точно никого не было, он это знал, но ощущение, что кто-то стоит сзади и занес над ним секиру, не покидало его, и дальнейшее ведение совета ему стоило огромных усилий. Он вобрал голову в плечи и, глядя на всех исподлобья, проговорил вдруг тем простым и естественным голосом, которым говорил с друзьями только в особо опасных случаях:

— Я боюсь, что это не просто зов брата... Дружинники затаили дыхание, а Бэрин впервые за весь вечер выпрямил спину и расправил все еще широкие плечи. Он разгладил на себе помявшуюся ритуальную одежду жреца солнца и впился в князя глазами.

— Посланник от Сигура по бездорожью добрался до меня, — продолжал Рюрик, — и тайно поведал мне, что Вадим не дает брату покоя, — со вздохом договорил Рюрик и уже спокойнее оглядел своих военачальников.

— Да, — согласился Гюрги. — Несладко там Сигуру, хоть у него и есть боевая машина.

— Не в ней ли все дело? — предположил Бэрин и спросил у Рюрика: — А каково вооружение Вадима.

— Да у него всегда были черепахи кожаные, видимо, этого мало ему, — хмуро пояснил Рюрик и растерянно добавил: — Вы же ведаете, что таких метательных машин, как у Сигура с Триаром, даже у германцев не было.

Военачальники молча склонили головы.

— Но... это — наши предположения, — заявил Рюрик, — а что там на самом деле, один Святовит знает. А поэтому я спрашиваю вас, мои верные друзья, плывем ли мы завтра утром в Белоозеро?

Князь проговорил этот вопрос тихим, почти просящим голосом и опять с мольбой оглядел присутствующих.

Все молчали. Откликнуться сразу на зов князя мешал всем суровый, но необходимый вопрос, а вот высказать его пока не хотел никто, а это означало, что никто не хотел обидеть князя. Князь сам должен догадаться, почему молчат его военачальники. Да, это не то затаенное молчание, когда тебя хотят посрамить или предать. Сейчас как раз то трепетное молчание, когда от тебя, князь, ждут твердости и мужества. Так и прояви их!

И Рюрик понял, чего ждут от него.

— Вы... думаете: а вдруг это уловка того же Вадима? — сказал он друзьям, и те облегченно вздохнули. — Вдруг он выманивает нас из нашей крепости и... Да? — Рюрик откинулся назад, вытер вспотевший лоб и медленно, но почему-то хрипло проговорил: — Все может быть!

Присутствующие опять промолчали, но были явно довольны той полнотой правды, которая наконец-то зазвучала на совете. Ведь если уж выходить за пределы крепости, то надо знать зачем!..

— Поэтому я и предлагаю разделиться поровну: десять ладей поплывут в Белоозеро со мной, а десять других останутся тут, на всякий случай, для обороны крепости, — сказал Рюрик и снова повел плечами: опять возникло это противное ощущение, будто кто-то проводит по его спине холодной секирой и слегка вонзает ее острие то под лопатки, то под ребра.

Бэрин обеспокоено заглянул ему за спину: "Что его так тревожит сзади? — подумал он и вспомнил маету Рюрика во время посещения их селения ирландскими миссионерами. — Постой-постой, — догадался вдруг жрец. —Уж не волхвы ли Вадима или Гостомысла взялись за душу нашего рикса? — Бэрин чуть ли не ахнул от этой догадки. — Ну, Гостомысл, — зло подумал он. — Заманил нас сюда и никакой поддержки не оказывает. Мало этого, так еще и с Сигуром какую-то шутку сыграли... Нет, князь, ты прав. Медлить нельзя! Плыви в Белоозеро немедля". — И жрец поднял голову, вслушиваясь в последние слова Рюрика. — Сейчас мы должны решить, кто здесь останется, а кто со мной поплывет, — проговорил Рюрик, сидя все в той же напряженной позе, боясь повернуть голову назад.

— Надо метнуть жребий, — тихо подсказал Дагар и поставил на стол лукошко, наполненное камешками разной величины. — Кто вытащит маленький камушек, тот остается здесь, — предложил Дагар, — а кто вытащит большой...

— Ясно, — прервал его Бэрин и первым приготовился тащить камушек. Все засмеялись.

— Нет, Бэрин! — ласково проговорил Рюрик. — Я прошу тебя остаться здесь.

— Ну, раз просишь, то... остаюсь здесь!— шутливо поклонился жрец, подошел к князю и, положив обе руки ему на плечи, добавил: — Не кручинься, рикс! Не важно, кто из нас с тобой поплывет, а кто здесь останется. Помни, мы все едины! — Жрец сказал это так сердечно и вместе с тем так торжественно, что в гридне сразу воцарилась тишина.

— Жрец прав! — тихо подтвердил Гюрги и встал, чтобы поклясться. Он вынул меч, взметнул его в сторону горящего факела, затем приложил ко лбу и негромко, но твердо сказал: — На земле ли, на воде ли, на коне ли, без коня ли — я всегда с тобою, князь!

Рюрик встал. Встали и военачальники. Каждый из них вынул меч и произнес ту же клятву и с той же верой и силой, которые всегда покоряли князя...

Когда все вышли, Бэрин задержал возле себя Рюрика.

— Что у тебя... со спиной? — тихо и по-отцовски чутко спросил жрец, как только убедился, что они с князем остались совсем одни.

Рюрик вздрогнул. Он бы не хотел слышать такого вопроса. Но вопрос задан, и задан Бэрином. А Бэрин... от его пытливого взора никуда не денешься... "Ох, вездесущий жрец, как мне твоя прозорливость иногда не по душе, — хмуро подумал князь и вдруг сознался самому себе: — А ведь больше некому и сказать о своих слабостях! А... вдруг он осмеет?.." — Нерешительность мысли отразилась на лице князя, и он замкнулся.

— Ты не бойся, — догадался жрец. — Я ведаю, это неот хвори, — убедительно, но тихо проговорил он и встретился со страдальческим взглядом Рюрика. — Больно спину? — участливо спросил он и тут же решительно потребовал: — А ну-ка сядь, я ее тебе всю прощупаю.

Рюрик. колеблясь, топтался на месте.

— Да сядь же, сядь, — умоляюще попросил его жрец. — Это же, пожалуй, волхвы Вадима колдуют над тобой! Не стесняйся меня, Рюрик! Кто же еще, кроме меня, вразумит тебя!" — горячо прошептал Бэрин, усаживая Рюрика на скамью.

Рюрик сдался. Покорно сел на скамью. Опустил плечи. Глубоко вздохнул.

— Скажи, а кроме тебя еще кто-нибудь заметил? — хмуро спросил он и отвел взгляд от все понимающего взора жреца.

— Думаю, нет, — спокойно ответил Бэрин, сильными движениями рук массируя спину князя. — Вот что, князь, — пыхтя, сказал он, — терпи, терпи. А нынче ночью я в твою сустугу насыплю ячменя. Это отпугнет злую силу волхвов. А все дни, что будешь в пути к Белоозеру, я буду молиться Святовиту о твоем здоровье, как никогда в жизни еще не молился.

— Благодарствую, Бэрин, — тихо ответил Рюрик.

— Не надо меня благодарить, — горько попросил жрец. — Все мы слуги одного дела! — убедительно добавил он.

— Позволь, я обниму тебя, — как-то по-отцовски жалостно попросил вдруг Бэрин и крепко обнял подавшегося к нему Рюрика.

Князь поцеловал жреца в колючую щеку, немного постоял, обняв старика, и, горько вздохнув, тихо прошептал:

— Пора!

— Пора! — так же тихо ответил ему Бэрин и потребовал себе княжескую сустугу. Рюрик улыбнулся и молча повиновался.

— Да хранит тебя Святовит! — трижды горячо повторил Бэрин, когда за Рюриком закрылась тяжелая дверь.

А на следующее утро, едва лишь рассвело, десять ладей Рюрика тронулись по ледяной воде вниз по течению полноводного Волхова к Ладожскому озеру.

Путь предстоял долгий: из Ладожского озера, которое в те времена, как и реку, звали Невой, надо было проплыть в исток реки Свирь, преодолеть весь ее речной путь, войти вместе с ней в озеро Онежское, затем найти устье коварной, хотя и мелководной Вытегры. А после предстояло поднять ладьи на сушу, волоком протащить их до речки Ковжи, по которой можно попасть в Белое озеро, и идти вдоль всего южного его берега либо прямо плыть в городок Белоозеро к младшему двоюродному брату князя рарогов, отважному предводителю и умелому строителю боевых метательных машин Сигуру.

И в то же утро, но часом позже, из той же Ладоги отправилась маленькая юркая ладья вверх по Волхову в город Новгород к князю Вадиму сообщить весть дивную: заморский князь учуял смуту белоозерскую, идет туда с дружиною. Кто-то в беспутье поведал Рюрику Сигурову беду, а потому берегись, князь новгородский что-то начинается: Рюрик проснулся! Два года терпел заморец обиды, чинимые дружинникам его: то за службу не все, что положено, им выплачивали; то хлеба не давали воинам; то в темном лесу изобьют кого; то дрова от жилищ попрячут, и живи как хочешь в холодном сыром краю! То рыбу нельзя ловить — это речка общинников, то зверя в лесу нельзя стрелять — это лес боярина знатного, то по дорогам ходить не смей — бревна клал на ней сам Золотоноша — то не так, се не эдак. Понял Рюрик давно, что гость он, хоть и званый, да нежеланный, но терпел да оглядывался, а думу твердую про себя держал. Теперь с этой думой в Белоозеро плывет, что-то там предпримет!

Да, плывет Рюрик с твердой думой, смуту из души гонит, речей длинных ни с кем не ведет, ночью на звезды глядит, по ветру и небу погоду определяет, днем на птиц смотрит, крик их слушает, внемлет голосу реки, ледохода остерегается, осторожничает, с беспокойством на Эфанду поглядывает.

Верная жена давно научилась скрывать свою печаль по родному краю, ведала все горести своих соплеменников на чужбине и ожидала со страхом все новых и новых испытаний судьбы, моля у богов сил для терпения и преодоления их. Рюрик заметил, как она осунулась, побледнела; большие серые глаза лишь тогда излучали счастливое тепло, когда она ловила на себе взгляды любимого. Брови хмурила она только в его отсутствие, но складочка на лбу уже четко обозначилась и тревожила мужа. "Зачем и ее втянул в эту мятежную жизнь, — постоянно терзал он себя вопросом, — может, жалеет обо всем, да молчит?" Уж что-что, а молчать она умеет. Увидит его хмурый взгляд, вскинет брови: "Неужели я всему виной?.. Неужели без меня тебе было бы легче? Неужели я тебе здесь в тягость?" — Глаза широко раскроет, с болью ищет в выражении его лица ответы на свои вопросы, не находит их, вспыхивает от безудержного прилива счастья и, опьяненная, услышит вдруг: "Ладушка ты моя!" "Все уладится! — шепчет она. — Не копи печаль! Копи думы мудрые", — и улыбнется.

"И как похожа ее улыбка на улыбку Унжи! Старая вдова умела, как никто другой, своей добротой растапливать холодные сердца людей... Каково-то ей сейчас с Олафом в Полоцке?.. — Мысли Рюрика беспокойно перебегали от одного близкого ему человека к другому. — Почему с нами так сурово поступили, разобщив и умалив силы наши? Даже Аскольда с Диром в разные места отправили. А Гостомысл, старый лис... Смотрел на меня, будто на родного сына, а теперь ни слуху ни духу... Оборотень болотный!.. — Рюрик стиснул зубы. — Ладно... Скорее бы Белоозеро, там многое прояснится..." — подумал он, постепенно успокаиваясь. Вглядываясь в мутные воды Волхова, князь постарался припомнить и еще кое-что...

В ту знаменитую осень на совете старейшин он вроде бы принял необходимость разделить дружину, а сейчас начал понимать и другое. Внутренний порядок словенам как будто все еще и не нужен. Общинники-ладожане сами чинят суд, ищут свою правду и его не зовут на свои местные веча. Узнает он о свершении суда позже всех и уже предпринять ничего не успевает. Бояре в своих селениях тоже сами управу вершат, о новых судьях-пришельцах и слышать не хотят. Как же он тут управляет? Да никак пока! Уж ежели он, князь, с достаточным опытом борьбы за жизнь и за власть никак не освоится на новом месте и лишь тревога за Сигура заставила его поднять дружину, то что там, в Полоцке, может сделать молодой их вождь, ныне предводитель войска в пятьсот человек?! Разве что мудрая Унжа не скупится на советы, благодаря чему они все и живы еще в этом маленьком туманном городе. И соседние племена не хотят пока изведать меча Рюрика. Какая-то странная, пугающая кругом тишь... Так в раздумьях о безрадостном бытье своих соплеменников-русичей в земле словен прошла наиболее легкая часть пути.

Беспрепятственно достигли ратники речки Вытегры, которая только летом была мелководной. Ныне же, по ранней весне, вода в Вытегре поднялась и, мутная, с примесью глины и песка, плескалась вровень с берегами. Рюрик облегченно вздохнул и приказал Дагару:

— Бортовой дозор надо бы уменьшить. Пусть последят лучше за плавающим валежником!

Дагар согласился и ушел выполнять княжеское поручение.

Рюрик остался в носовой части ладьи и стал вглядываться в прибрежный лес. Деревья, серые, оголенные, смотрели сиротливо. Солнце едва грело землю, отчего сонная природа медленно пробуждалась после долгой спячки. Но уже хлопотали птицы, юрко пробегали заметные на темных стволах выцветшие белки, удрученно крутили головами белые еще зайцы, смело выпрыгивая на самый край берега. Ладьи проплывали и мимо волков и медведей-рыболовов, настороженно стоявших на берегу. Рюрик любил охоту, жадно присматривался к повадкам зверя, если выдавался случай. Но сейчас его не радовало многообразие вытегровского живья: из головы не выходила тяжкая дума о Сигуре...

Четвертый день они были в дороге. Скоро кончится Вытегра и начнется самая тяжелая часть пути — волок. Шестьдесят тысяч локтей' надо протащить ладьи до Ковжи, а там день пути вниз по этой лесной, прохладной речке — и Белое озеро. Скорее бы! Хоть бы что-нибудь подсказало, что там с Сигуром. Но птицы вели себя спокойно, и знака ни от солнца, ни от луны не было...

Вытегра кончилась неожиданно. Ладьи ткнулись утиными носами в берег, который закрывал крутой поворот истока речки.

Дагар, давно ждавший этого момента, распорядился вытащить из ладей заранее приготовленные бревна, смазать их салом, аккуратно закрепить на берегу, подтянуть канаты и, когда опорожнят ладьи, потихоньку подинять их на сушу.

Тем временем дружинники, разбитые на группы, валили лес, срубали с деревьев сучья, укладывали бревна ровными рядами в широкую дорогу, смазывали стволы животным салом — готовили подволок до основного волока. Работали зло и быстро, словно торопили время. Без промедления укрепили берег, освободили ладьи, осторожно вывели коней, впряглись в тяжелые канаты. Кряхтя и подбадривая друг друга, под командой Дагара подняли наверх ладьи и выровняли их на бревенчатом помосте...

Рюрик с Дагаром вышли к первой ладье и остановились как вкопанные: прямо на них шли большой гурьбой высокие, широкоплечие мужики с огромными канатами на плечах.

— Волочане! — догадался Рюрик.

Весяне хмуро оглядели десяток крупных ладей, смекнули сразу, что это не с торгом люди идут, но спрашивать ни о чем не стали. Молча пересчитали ладьи, молча подошли к Рюрику, единодушно признав его за главного, молча выслушали ответ на невысказанный вопрос: "Твои?" — и молча приступили к тяжелой работе. Перекатывали мощные бревна, терпеливо ровняли их, тщательно смазывали донья ладей салом, дружно впряглись, и крепкие канаты по шестеро спереди и по четверо сзади и неторопливо поволокли тяжелые суда до речного пути.

Рюрик с любопытством наблюдал за их работой, но вскоре понял, что без отдыха эти люди долго не продержатся. Он решительно предложил волочанам, чтоб не тянуть время, заменять их своими дружинниками, которые тоже знают все премудрости волочения.

Весянин, крепкий, светлобровый, с обветренным грубым лицом, с большими ладонями сильных рук, привыкших к тяжелой, изнурительной работе, знал несколько необходимых для общения словенских слов. Он вопросительно вскинул брови и немедля спросил:

— И платити вдвое меньше будешь?

— Нет, также, — быстро ответил князь. — Заплачу сразу же.

Волочанин, окинув понимающим взглядом Рюрика, в знак согласия что-то пробурчал и тут же, запахнув меховую перегибу поплотнее, пошел доложить своим соименникам. Те в ответ молча кивнули головами, и через некоторое время рароги-русы заменили весян.

Два дня волока прошли спокойно, и к концу второго дня струги Рюрика были спущены в Ковжу.

Хмурые волочане облегченно вздохнули, подивились на самих себя и рарогов, что так прытко сработали, молча спрятали тяжелые серебряные гривны в меховые одежды и дружно поклонились в пояс, расставаясь ненадолго с варягами-россами.

Рюрик с Дагаром понимающе переглянулись, уловили радостное волнение дружинников, которых тронул поклон волочан, и в прощальном привете подняли руки.

Весяне улыбнулись, обнажив крепкие белые зубы.

Ладьи тронулись, и опять потянулись навстречу путникам берега, покрытые лесом, подступающим к самой воде. И деревья, и сам берег были серыми, голыми, неуютными. Лишь изредка огромная ель, далеко отодвинув от себя озябших соседей, радовала глаз зеленью своих мохнатых лап. И опять душу начали бередить беспокойства и сомнения; опять Рюрик жадным взором искал знамения мятежа или обмана, но ничего пока не подтверждало его тревоги.

Мутные весенние воды Ковжи на седьмой день общего пути донесли рарогов до Белого озера, которое встретило их холодным ветром, тяжелыми серыми тучами и неожиданным снегопадом. Ладьи дружно встали в удобной бухточке и переждали непогоду.

На следующее утро погода прояснилась, небо просветлело, а с востока выглянуло долгожданное солнце. Рюрик выбежал на помост и жадно вгляделся в солнечный диск. Переведя взгляд с солнца на воду, он вдруг четко увидел кровавое пятно, медленно расплывающееся поверх желтоватой воды в большую лужу. Он глотнул воздух и тихо вскрикнул:

— Не может быть!

Хватясь руками за борт ладьи, он ещё раз вгляделся в солнце и снова перевел взгляд на тяжелые волны Белого озера. Видение повторилось. Кровавое пятно стойко держалось на поверхности воды.

Рюрик побледнел. Холодный пот выступил на его лице. "Опоздал!.. Неужели опоздал?!" — с ужасом подумал он.

— Дагар! — закричал он что было сил.

— Дагар! — закричал он что было сил. Дозорный дружинник метнулся вниз за знатным военачальником, и через минуту тот появился еще и с Эфандой.

— Дагар, — сказал уже спокойнее князь, стараясь не смотреть на любимую жену, — надо без ночлега достичь города.

— Мы сделаем все, как ты хочешь, князь, — сказал Дагар, сдерживая удивление: он еще не видел Рюрика таким бледным.

— Мы отправляемся немедленно! — резко приказал Рюрик, поняв по взглядам близких людей, что напугал их своим видом.

— Мы отправляемся немедленно! — повторил меченосец и, чтобы больше не смущать князя тем, что он понимает его состояние, тихо приказал стоявшему рядом дозорному: — Передай сигнал всем ладьям: отправляемся в Белоозеро и следуем до самого города без ночлега! Усилить посты! Всем быть наготове к бою!

Дозорный кивнул головой и, вытащив красный убрус, помчался на корму ладьи просигналить приказ князя.

Рюрик посмотрел на Эфанду и нахмурился.

— Ты очень легко одета, — тихо проговорил он, сдерживая порыв печали и нежности.

— Я пошлю за сустугой, — так же тихо ответила она и ласково сказала проходившему мимо дружиннику: — Будь добр, Кар, спустись за моей сустугой.

Кельт со счастливой улыбкой поклонился княгине и быстро повиновался ей.

Эфанда сняла с плеч серый вязаный убрус и накинула его на голову, затем она молча сунула руки в принесенную сустугу и тесно запахнула ее на себе.

— Спасибо, Кар! — с грустной улыбкой поблагодарила она кельта и с тревогой посмотрела на Рюрика.

— Все будет хорошо, — жестко произнес он, подставляя голову холодному ветру.

— Я в это верю, — с видимой бодростью ответила она, но по ее глазам князь понял, что это не так.

— Эфанда, путь назад отрезан! Я не буду вторым Геториксом, — четко и быстро проговорил он. — Будь готова ко всему!

Эфанда широко раскрыла глаза и прошептала:

— Я боюсь только за тебя!

— А я боюсь за тебя! — горько сознался князь. — Я словно калека, когда думаю о тебе, — хмуро добавил он.

— Что же мне делать? — тихо спросила она.

— Всегда быть при мне, — твердо ответил Рюрик и обнял жену за плечи...

Наутро десятого дня общего пути показалась пристань Белоозера. Уютная, спокойная и даже солнечная. Первая солнечная пристань на их пути, но вся забитая ладьями разной величины.

— Как Лель нынче бодр! — воскликнул Дагар, наблюдая за пристанью и соображая, где пристать ладьям. Пока он изучал берег, Рюрик увидел быструю маленькую ладейку, которая уверенно шла прямо к их тяжелому стругу.

— Дозорные посты Белоозера не дремлют! — тихо предупредил князь рарогов своего друга.

Дагар нахмурился:

— Так и должно быть! — пробурчал он и насторожился.

— Кто такие будя? — закричал первый дозорный на словенском, наугад, языке, когда постовая ладейка поравнялась с Рюриковой ладьей.

— Глава ладожской дружины прибыл навесить брата Сигура, главу белоозерской дружины! — громко ответил Рюрик.

— У нас... не живеть глава дружины Сигур, - с трудом выговорил тяжелое имя весянин, неуверенно обернувшись на второго дозорного. Работники на веслах, два крепких молодых весянина, подняли весла и прислушались к разговору.

— Как "не живеть"! — воскликнули в один голос Рюрик и Дагар.

— Не, главу дружины мы имам, но кличем мы яго не Сегуном, — ошибся в имени дозорный, — а Синеусом по складам, нараспев произнес он.

Рюрик облегченно перевел дух, а Дагар возмутился:

— При рождении он получил имя Сигур! И никто не имеет права менять его! Почему вы его кличете по-другому?

— А он чевой-то инакоголовый ходит, — засмеялся дозорный, — ну мы его... и... — И он опять засмеялся

Рюрик с Дагаром и хмурились, и невольно улыбнулись, наблюдая за смешливыми дозорными.

— А сколь вас идет ко брату Синеусу? — просмеявшись, спросил дозорный.

— Все свои! — хмуро отрезал Рюрик. — С каких пор своих охранителей допрашивать стали? Или до вас не дошел указ Гостомысла? Показывай, где надо встать ладьям, и отведи меня к тому, кто научил тебя задавать такие вопросы! — гневно проговорил Рюрик.

— Ишь, расшумелся, варяже! — беззлобно проворчал весянин, нисколько не испугавшись натиска Рюрика. — Ты на кого шумишь? Уплыву вот ко соби на пост и ищи до завтрева, где встати твоим ладьям.

— Я тебе "уплыву"! Сейчас дам команду взять тебя на борт — по-другому смеяться будешь! — прикрикнул Рюрик, не улыбаясь. Он махнул рукой, и из узких щелей его ладьи осторожно высунулись два огромных крюка, которые медленно стали спускаться до уровня дозорной ладьи.

— Но-но, леший! Ты што? — Оба дозорных и два работника на веслах стали отбиваться от крюков, но бесполезно: те плавно поддели ладейку и аккуратно приподняли ее прямо над верхним помостом Рюриковой ладьи.

Дагар скомандовал, и возле висевшей на крюках дозорной ладейки оказалась деревянная лестница.

Дозорные оглядели лестницу и не шелохнулись.

— Выходите по очереди и с ладом! — настойчиво попросил меченосец.

— Никакого череда, никакого лада! — разгневался первый дозорный. — Никуды из своей ладенки не выйду! — закричал он.

Остальные весяне хмуро молчали.

— Приставить к ним охрану! — приказал Рюрик.

Десять дружинников мгновенно окружили висячую ладейку.

— Дагар, дай команду второй и третьей ладьям очистить пристань, — грозно приказал Рюрик.

И только Дагар хотел приступить к исполнению княжеского наказа, как дозорный с ладейки закричал:

— Ты што, во своем уме?

Дагар остановился.

— Помчался, как ошалелый, сигнал давати! Вы же такеми крюками нам всю пристань разворочаете, а делать-то ее ведаете как?! — хмуро спросил дозорный. Он явно не знал, как быть, и беспрестанно морщил лоб.

— Ну? — Рюрик так глянул на него, что тот в сердцах рукой махнул. — Говорить будешь?

— А пошто в молчанку играть, чаю, ты нам не чужой! — крикнул весянин, еще сильнее сморщил лоб и поднялся со скамьи.

— Говорить буду один. Сих не пытайте! — хрипло проговорил он и медленно спустился по лестнице. Рюрик, Дагар и белоозерец прошли в клеть, расположенную в кормовой части ладьи. Клеть была тесноватой, но на неудобство никто не обратил внимания. Рюрик сел первый на один из трех складных табуретов, остальные молча последовали его примеру.

— Где Сигур? Где его дом? — спросил он дозорного.

— Да недалече от пристани, — хмуро ответил тот.

— Что тут было? — наугад прощупывал Рюрик весянина.

— Да ничего, — отведя глаза в сторону, вяло проговорил тот.

— Как "ничего"?! Отвечай, что ведаешь! — закричал Рюрик. — Время вздумал тянуть! Так я тебе...

— Не шуми,— беззлобно успокоил князя белоозерец. — Я много не ведаю, сам должен сие понимати. Я — дозорный, и все. Вижу только, кто ко дому идеть, а зачем — сие кто как молвить. А молва — сам ведаешь, какою бываеть...

— Короче! — оборвал его Рюрик. — Кто бывал у Сигура и чем ему угрожал?

— Разные бывали, — медленно протянул весянин.

— А именно?

— И от Гостомысла были, от кривичей, от Вадима бывали, от Трувора, — хмуря красное обветренное лицо, медленно тянул дозорный.

— От кого, от кого? — переспросил Рюрик, не поняв или не узнав последнего имени.

— От Трувора, что ли? — растерялся от недоумения князя весянин.

— Да кто это?

— Брат Синеуса, — еще больше растерялся белоозерец. — А значит, и твой брат...

— Триар! — догадались Дагар с Рюриком. — И этому сменили имя! Почему?

— Да больно быстрый, како ты, — не улыбаясь, объяснил дозорный. — Да еще с какою-то трубою приехал, поохотиться со братцем во наших лесах: видать, на диво поохотилися, и давай трубити на все селение! Ну, мы его Трувором и нарекли да, видать, в самый корень и попали.

Рюрик с Дагаром переглянулись и ничего не ответили. Рассказывать о своих привычках и обычаях не было никакого желания.

— Дале! — хмуро потребовал Рюрик.

— Ну, и от других словен бывали, всех ужо не помню, — искренне сознался дозорный.

— Чего же им всем от него надо было? — удивился князь и переглянулся с Дагаром: к ним в Ладогу такого обилия гостей не жаловало.

— Как чего! — не поверил их недоумению весянин. — Машину!

— Триару-то? — удивился опять Рюрик с меченосцем.

— А, этому-то? Да этого, чаю, то же ждет, что и Синеуса... совет нужон, чаю, был, — неловко объяснил дозорный.

Рюрик с Дагаром опять переглянулись.

— Что ты сказал? — переспросили они.

— Что-что! — пробурчал весянин и раздраженно пояснил: — Чаю, совет держали браты опосля охоты, како им быти дале!

— Когда это было?

— Да еще зимою начальною, како снегов напушило, так он и прибыл.

— А от Гостомысла? — спросил Дагар.

— А от сего ране были, сразу по осени, яко расселилися варязи.

— Чего они хотели от Сигура? — зло спросил Рюрик.

— Молва глаголеть, машина какая-то у него есть, вот и...

— Ясно, — сказал Рюрик и вскочил. — Ты когда видел Сигура в последний раз? — спросил он белоозерца.

— Три дня назад, сие точно, — ответил хмуро весянин и опять сморщил лоб.

— А кто был у него из последних гостей? — резко спросил Рюрик.

— Сам Вадим, а потом его люди...

— Когда?! — вскипел князь, перебив славянина.

— Да што ты все кричишь? — возмутился тот. — Али што произошло? — спросил он и растерянно добавил: — Не должно бы ишо... Я бы ведал...

— Откуда! — возмутился Рюрик, встал, отшвырнул ногой табурет и прошелся по узкой клети. — Чьи ладьи на пристани? — грозно спросил он весянина.

— Да сии с торгом! — миролюбиво протянул тот и махнул рукой. — Воев туто нету, — заверил он и проговорил: — Вадим был седмицы две назад. Ушедши ни с чем. Синеуса я после него видал. Правда, он яко сам не свой был. Затворился ото всех, никуды и не выходил... — словоохотливо выкладывал дозорный, потом замолчал, но вскоре вдруг добро добавил: — Ну, сие не диво. Поперво они все затворившись сидели. Потом понемногу стали нос показывати. И вот три дня назад я видал его... — как бы рассуждал сам с собою белоозерец.

— Где его дом? — оборвал князь весянина.

— Да с поприща⁴ два от пристани по прямой дорозе, — пояснил он.

— Которая сторона берега крепче: где коней можно вывести? — пояснил Рюрик.

— Левая, она глинистая... Настил имаете свой? — еще медленнее, чем прежде, спросил весянин.

— Да,— отрывисто ответил Рюрик, почувствовав растерянность весянина.

— Приготовился однако же! — удивленно, но тихо воскликнул дозорный. — Неужто беду чуешь?
____________________
⁴ Поприще (слав.) — мера длины у славян, равная 1000 шагов, т.е. 500 м.

— Да, — ответил как отрезал князь и приказал: — Пойдешь с нами до его дома. Пристань закрой.

Дозорный, пожав плечами, кивнул головой.

— Дагар, дай команду всем ладьям обойти пристань с левой стороны. После высадки настил поднять! — сказал Рюрик и обратился к дозорному: — Как тебя кликают?

— Добрило, — глухо назвался тот.

— Отправляйся к дозорным и прикажи им не отходить от пристани, — грозно приказал Рюрик и добавил: — Да предупреди, чтоб не шумели, а то всех на ноги поднимут!

— Чего людей тревожити напрасно? — удивился Добрило, перебив князя: — Я тобе глаголю, нету здесь Вадима. Ести только дружина Синеуса. Своих, что ли, боитися? — искренне возмутился весянин.

Рюрик вгляделся в его лицо и, поддавшись чутью поверил в его искренность.

— Ладно, — тихо проговорил он. — Все равно будешь с нами до конца.

— Ежели пойму, что надо, то буду, — просто сказал Добрило, — а так — не неволь.

— Хватит! — прикрикнул на него Рюрик. — Будешь при мне, коли не хочешь с нами! Дагар, за дело!

Знатный меченосец вышел из клети и приказал своему дозорному просигналить команду князя. Князь взмахнул рукой, и дозорная ладейка была осторожно спущена на воду. Все сразу зашевелились, задвигались. Дружно подняли весла, и струги Рюрика уверенно повернули влево.

Через четверть часа ладьи рарогов-русичей благополучно пристали к берегу, и Дагар стал командовать выгрузкой дружины. Несуетливо, умело и быстро выгрузили крепежный настил, которым ловко, с помощью деревянных кольев, обшили узкую полоску крутого берега.

Добрило, наблюдая за ладными действиями варягов, дивился их находчивости и сметливости. Без лишних слов и вздохов, без оглядки на небеса и ветер дружинники четко выполняли свои обязанности. Но вот настил укреплен, и меченосец дал команду вывести триста всадников: сотню варягов оставили для охраны Эфанды и судов. Молча выводили ратники своих коней, осторожно поднимались с ними на незнакомый берег и выстраивались в боевые тройки.

Вскоре варяжская дружина, возглавляемая Рюриком и Дагаром, направилась галопом к жилищу главы белоозеркой дружины. Весяне провожали ее удивленными взглядами и усмешками.

И тут закружились над головами воинов стаи воронов и закаркали что есть духу.

Рюрик покорно слушал суетливые птичьи предсказания и ничего не говорил. Дагар нахмурился, наблюдая за налетом воронья, но, посмотрев на князя, тоже смолчал. Он давно уже понял: подбадривать надо только тогда, когда об этом просят глаза друга, пустыми словами не следует бередить душу ни себе, ни другим. Добрило же не сдержался, когда один из воронов сонно низко пролетал над его головой и протяжно каркнул...

— Тьфу ты, дьявол, лети во свое гнездо, чего душу на изнанку выворачиваешь!

Вороны покружили еще немного над головами всадников, осуждающе, как им показалось, помахали крылами и, мелькнув на прощание черными шеями, исчезли в придорожном чуть зеленеющем уже лесу. Весна властвовала кругом: широко разлились лужи, звонко щебетали птицы и тепло пригревало солнце.

— Вон, за поворотом, и его дом, — хриплым голосом оповестил Добрило.

Рюрик с Дагаром посмотрели в сторону, указанную весянином, и через некоторое время разглядели небольшое деревянное строение, огороженное бревенчатым частоколом.

— Его дом отдельно от других стоит? — спросил Рюрик.

— Да. Остальная дружина живеть чуть поодаль, — объяснил Добрило.

— В скольких поприщах? — подозрительно уточнил Рюрик. — Знаю я ваши "поодаль".

— В поприщах двух буде, — пробурчал весянин, чуя, что его слова все до единого будут проверены и мутить воду зря не следует.

Рюрик с Дагаром ахнули.

Добрило пожал плечами:

— А я здесь при чем! Решал совет старейшин да общинное вече Белоозера. С них и спрошайте.

— Спросим, коли надо будет, — недобро ответил Рюрик и хлестнул коня. Конь тряхнул головой и рванул вперед...

Достигнув ворот двора Сигурова дома, Рюрик вынул меч и с силой ударил им несколько раз по закрытой калитке.

Никто не отозвался.

Рюрик закричал:

— Эй, кто здесь есть, отзовитесь! Сигур! Это я. Рюрик! Сигур! Брат мой! — отчаянно звал он, но на дворе было тихо.

Подъехали Дагар, Добрило, а за ними и остальные ратники.

— Молчат? — спросил Дагар скорее самого себя, чем князя.

— Молчат... — в раздумье ответил Рюрик.

— Окружить частокол! — приказал меченосец, не обращая внимания на фырканье и тревожное ржание коней.

— Лестницу! — потребовал он и приготовился и первым перелезть через частокол,

— Первым полезу я! — предложил Добрило, не успел он сделать и несколько шагов, как раздался шум, топот, и на дороге, ведущей из Белоозера, показались всадники, мчавшиеся прямо к дому Сигура.

— Кто это? — спросил Дагар и вынул меч. Ратники последовали его примеру.

— Добрило, кто это? — крикнул Рюрик и взмахам меча приказал воинам скрыться за частоколом.

Дружинники поспешно выполнили указания князя и притаились за изгородью. На виду, у калитки, остался только Добрило; лестницы возле него как не бывало.

Прибывшие всадники осадили коней и спешились

— Дозорный пристани? — удивленно и, как показалось варягам, довольно добродушно воскликнули они. — Ты что тут делаешь?

Рюрик удивился, заслышав словенскую речь, и обрадовался: легче будет общаться. Он тревожно вслушался в фырканье коней и затаился. "Интересно, а как ведут себя кони словен?" — подумал он и прислушался к разговору дозорного с белоозерцами.

Добрило растерянно развел руками.

— Пытаюсь достучаться до Синеуса, а он что-то не отвечает, не отворяет, — глухо проговорил он и взмахнул рукой, отгоняя стаю черных жирных мух, вылетевших со двора дома Сигура.

— И нам нужен Синеус. У нас к нему просьба от городской общины, — ответил старший дозорный, усмиряя своего пегого скакуна и удивленно оглядываясь на коней своих спутников: животные били копытами и упрямо оторачивали морды от ворот варяжского дома.

Добрило перевел дух и решился:

— Рюрик, выходи! Это дозор городской общины! Их всего дюжина!

Гюрик появился, как был, на коне, в полной боевой готовности. Вслед за ними выехали из-за частокола остальные ратники-варяги.

— Я Рюрик! Глава ладожской дружины! — быстро назвался князь, слегка склонив голову перед белоозерскими охранниками.

Дозорные поклонились ему, еще ничего не понимая, но подозрительно вглядывались в полное боевое оснащение варягов-русов.

— По просьбе брата моего Сигура пришел к нему, а он затворился и не хочет или не может открыть, — объяснил Рюрик появление свое и своей дружины. — Побудьте при нас. Мы откроем ворота его двора сами, — проговорил он мрачно и сразу приступил к делу.

Дозорные молча посторонились и с любопытством и тревогой стали ожидать конца поразившего их происшествия.

Вновь возле калитки появилась лестница, и Добрило полез по ней, пряча волнение.

Достигнув верха частокола и заглянув во двор дома, он ахнул.

— Рюрик, здесь было целое побоище! — глухо воскликнул он.

— Держи вторую лестницу. Есть где ее поставить с той стороны? — мрачно спросил князь.

— Есть, — тихо ответил дозорный. Осторожно установив лестницу с внутренней стороны частокола, он молча перелез по ней и быстро отворил ворота.

Рюрик ринулся вперед и на мгновение застыл в ужасе: запах смерти его преследовал давно, еще с тех пор, когда встречный ветер нагнал стаю каркающих воронов, но он промолчал и никому ничего не говорил. При приближении же к дому Сигура запах усилился; мухи, нагло жужжа, жадно летели прямо за частокол, кони фыркали, отворачивали морды от ворот, били копытами о землю и храпели. Все это настораживало, но не студило кровь. Картина же побоища повергла его в ужас. Он слез с коня, выпустил из рук поводья, снял шлем, отстегнул секиров пояс и ослабил кольчугу. Жадно глотнув воздух, донесенный свежим ветром со стороны восточного леса, и откинув длинную прядь светлых волос за спину, князь мутным взором оглядел маленький двор — поле страшной брани.

Весь двор Сигурова дома был устлан трупами, над которыми кружилось множество черных жирных мух. Окровавленные секиры и мечи торчали прямо в телах убитых. Одежда почти на всех воинах, погибших от беспощадной брани, была разодрана в клочья.

— Боги! Неужели все это из-за какой-то машины! — со стоном проговорил Рюрик. — Дагар, ты что-нибудь можешь понять?

Дагар вглядывался в лица убитых, отыскивая среди них Сигура.

— Никакая машина не стоит таких жертв, — тихо ответил он. — Где же Сигур? — мрачно спросил военачальник рарогов скорее самого себя, чем князя.

— Да, я его тоже не вижу, — отозвался Рюрик и, чуть подумав, попросил: — Займись сожжением трупов и пошли кого-нибудь за остальной дружиной... — Рюрик не договорил, но Дагар и без того понял, что речь идет об остатках Сигуровой дружины. — А Сигур, наверное, там, — князь махнул рукой в сторону дома, на крыльце которого лежала убитая женщина, накрыв своим телом ребенка. Рюрик рванулся к ним. Осторожно перевернув женщину, он узнал в ней жену Сигура и заглянул в лицо ребенка: сын Сигура Рагнар тоже был мертв. "...Одежда на обоих легкая, без мехов... Неужели ночью?.. — мрачно раздумывал Рюрик, стоя над трупами родичей. — Да за что же вас так? Какой бес вселился в души врагов ваших? За что?.. За что так покарали вас небеса?" — Рюрик не замечал, что слезы текут по его щекам. Он еще раз оглядел двор и, не найдя Сигура, молча поднялся по лестнице в дом.

Добрило и двое дозорных из Белоозера последовали за ним. Дверь в дом была отворена, но переступить порог оказалось нелегко: прямо возле входа в длинный коридор на бревенчатом полу лежали два трупа. Рюрик вгляделся в их лица и не узнал.

— Се люди Вадима, — дознался Добрило. — Я видел его с ними в последний приезд, — глухо проговорил он и осекся.

Рюрик смолчал. Добрило перевел взгляд на белоозерцев и виновато пожал плечами.

Городские дозорные вынесли трупы во двор, откуда уже большая часть убитых была вынесена на костровую поляну.

— Что здесь было? — удивленно произнес наконец первый из них.

— А кто ведает?! — развел руками второй. — Мертвые не молвят, гадай да думы разбирай, вон сколь дум, вон сколь голов полегло! — быстро проговорил он и поспешил подняться по лестнице, где бледный Рюрик тихо разговаривал с Добрилой. Они уже побывали в самом доме, обошли все его клети, но никого больше не обнаружили.

— Ты что хошь думай, князь заморский, а я те одно буду молвити, — хриплым голосом, срываясь и переходя на шепот, взволнованно говорил Добрило, — дело се вышло из-за машины. Ба! Да она по ту сторону стояла! — вдруг вспомнил он, бросился бегом с крыльца и опрометью побежал за дом.

Рюрик и дозорные последовали за ним. Повернув за угол дома, они увидели обломки метательной машины, на которых лежали изуродованные трупы Сигура, двух его дружинников и пятерых не известных никому людей. Тело Сигура было обезглавлено, голова предводителя белоозерской дружины валялась возле расколотой ударной площадки машины. Земля была взрыта, местами опалена... "Да, бой шел ночью", — в отчаянии решил князь и не смог сделать ни шагу: сильная рвота, какая еще ни разу не схватывала его, скрутила вдруг все мышцы живота и вытягивала рнутренности наружу...

Оповещенный Добрилой Дагар поспешил на помощь князю и онемел: светловолосый Рюрик стал седым...

А вечером, после того как был насыпан курган на месте сожжения убитых, Рюрик собрал у костра остатки Сигуровой дружины. Он сурово заявил им:

— Люди этой земли поделены надвое: одни хотят покоя и нашей защиты, другие ищут ссор и разбоя. Как старший брат я предлагаю вам вступить в мою дружину и отправиться вместе со мной в Ладогу. Лес там есть, жилье построим и в обиду себя давать не будем. Белоозеро же пусть охраняет новгородский князь Вадим!

Дружинники услышали то, что хотели услышать от князя: в обиду давать себя не будем! Вот главное, что толкнуло всех на единодушную клятву. Воины встали, вынули мечи, взметнули их к огню, затем вскинули руки, обращаясь к луне, и хмуро проговорили:

— Клянемся огнем и мечом служить князю Рюрику!

— Клянемся!

— Да будет так!

ТРИАР УБИТ

Все это горестное лето Рюрик усиленно расширял поселение своей обновленной дружины и старался не горячить голову гибелью Сигура. Все дни и ночи он старался думать о том, что восемьсот новых воинов надо обеспечить и жильем и пищей, а это не только рыба и дичь. Это и хлеб.

Беспокоили его и общинники Ладожья, которые поначалу долго приглядывались к пришельцам и сторонились их. Но в последнее время ладожане чаще замедляли шаги возле их жилищ, чаще обращали внимание на их упорство, терпение и трудолюбие.

Не оставались равнодушными к робким знакам внимания ладожан и варяги.

Поначалу подолгу простаивали они у невысокого забора поселения, приглядываясь друг к другу. Затем между ними начали завязываться разговоры. С трудом запоминались-заучивались диковинные слова: для одних — рарожско-русские, для других — местные словенские. А когда пришла нелегкая пора подсечья, рароги без приглашения пришли подсоблять словенам и не чурались самой тяжелой работы: корчевали пни, оттаскивали стволы деревьев, готовили поля под озимые. Общинники хмурились, обижались, что пришельцы считают их немощными, но в душе уже смиряли свой норов. Заметно же затихли ладожане после белоозерского события. Убийство Сигура никого из них не удивило, но вот поведение Рюрика изумило всех.

— Ну-ка подумай, силу взяше с собой, а беду дальше себе не пустише! — молвили они друг другу. — А наши бы... да-а-впо ся извели... Да еще бы норманны-белоголовые подсобили...

К концу этого тяжелого лета дружинники и жители маленькой Ладоги уже знали друг друга в лицо и при встречах почти всегда кланялись.

И только викинги не хотели замечать пришельцев-рарогов.

Рюрик был в сомнении. Он и радовался тому, что между его людьми и словенами установились добрые отношения, и боялся этого. Убийство Сигура подействовало на его душу, как соль на рану, и князь мучил себя вопросами: "Что нужно в поселении словенам? Чего они вынюхивают? Чего еще готовят? И кем они станут — друзьями или врагами?.."

Но каждый раз, как только он чувствовал очередной прилив злости, он останавливал себя. Озадаченно-молчаливые лица и проникновенно-сочувственные взгляды ладожан вызывали в нем и жалость, и ту сиротливую тоску, которой он так боялся, считая се предвестницей неминуемого горя. И он старался освободиться от этой тоски, старался гнать из души жалость и к себе, и к ладожанам. У кого из богов просить терпения и защиты? Кто из них сейчас ближе к нему, рарожскому риксу? Помоги, Святовит! Помоги, Радогост! Защити, Перун!.. А может, Руцинин Христос?.. А может, всему виной его смута?..

Рюрик вдруг вспомнил ответ отца на свой вопрос: "Кого из богов надо выше всех почитать?" — и свое потрясение отцовским заветом: "...Я бы очень хотел крикнуть тебе, сын, звонко и убедительно: "Почитан Перуна и Святовита", — но не могу забыть совет деда Бэрича: "Не держи возле себя того бога, который уже однажды помог тебе..." Что же до богов, сын, — общайся почаще со жрецами, они ведают их тайны. А жизнь, как и боги, улыбается только смелым!.." — "Что ж, время, время и только время должно смирить душу, — хмуро думал Рюрик и успокаивал себя одной мыслью: — Придет час, и все увидят, кто есть кто".

Дружинники хмурились, видя странное терпение князя, но понимали, что нынче по-другому нельзя.

Но вот настала осень, и дружинникам-рарогам впервые добросовестно выделили долю урожая. Счастливые и неуверенные, веселые и грустные варяги разносили в льняных холщовых мешках зерно по домам, и каждый про себя признал мудрость своего князя: сила-то силой, а добро — добром!

А Рюрик решил в конце месяца серпсня побывать у Олафа с Унжей в Полоцке да у Триара в Изборске и поведать им свою печаль о Сигуре...

* * *

...Унжа плакала. Вдова Верцина так любила весь род Соколов-рарогов, что не могла представить себе смерть кого-то из них. А потеря такого умницы, как Сигур, потрясла ее и напугала. Олаф горячился. Проклинал Гостомысла, разъединившего рарогов, и учуял хитрый расчет Вадима Храброго. Осудил Рюрика за медлительность и осторожность.

Рюрик терпеливо снес несказанный гнев брата своей любимой жены и молчаливые слезы вдовы, затем просил, умолял и наконец наказал не впускать обиду глубоко, хоть и большое постигло всех горе; самим — сторониться всяких ссор и, самое главное, себя беречь...

...Сорокалетний Триар, высокий, светловолосый, ясноглазый и подвижный, в традиционно красной рарожской одежде, быстро ходил по узкой длинной гридне и кричал:

— Так им нужна машина! Пусть сделают ее сами! В ней вся моя сила, хитрость, ловкость! Нет, я им не стану показывать, ее умение и действие! Пусть сами! Да-да, сами попробуют ее сделать! Я двадцать лет ломал голову над ней, с тех пор как увидел ее у греков! А греки, сам знаешь, как выдают свои боевые секреты! Ты же понимаешь, что я без машины — ничто! Ты — князь, полководец, тебе можно быть и добрым порой, а мне нельзя! Я только раб своей машины! — с горечью сознался он и тут же тихо, но упрямо заявил: — Нет! Нет! Нет! Я не выдам им секрет ее действия! Да они и не станут бить поклоны за нее! — вдруг мрачно заметил он и с ужасом в глазах добавил: — Убьют, как Сигура, и все!

Рюрик, сидевший сгорбленным, вздрогнул.

— Опомнись, Триар! — прошептал он. — Решиться на... — Он запнулся на словах "твое убийство", но брат понял его и кивнул головой: "Продолжай".

Рюрик вобрал голову в плечи и глухо произнес:

— Я не знаю, это же заговор какой-то... Против него надо осторожно идти!

— Как? — вскричал Триар и уставился на Рюрика. Но князь и сам не знал, как надо действовать. Он так и не встретился с Гостомыслом для разговора об убийстве Сигура: новгородский посадник куда-то уехал за день до приезда князя русичей, хотя и знал, что гости будут.

Рюрик пошел было к новгородскому князю, но тот неожиданно уплыл куда-то с торгом. Неделю томился в ожидании предводитель ладожской дружины в маленьком туманном бревенчатом Новгороде, простудился там, проводя ночи у костра под открытым небом, да так ни с чем и вернулся. Понял: пока он ничего не добьется. Необходимо сохранить все свои силы, все дружины и еще запастись терпением.

Выслушав и поняв брата, он сказал только одно:

— Будь осторожен! Ведь мы в чужой земле!

— И осторожность вряд ли поможет! — удрученно ответил Триар, словно ведая свой конец...

Это была их последняя встреча. А в начале осени, разукрасившей все вокруг пестрыми красками, дозорные с Ладожской пристани прибыли к Рюрику и угрюмо доложили:

— В Изборске убит Триар. Кривичи и словене безмолвствуют.

У Рюрика ноги подкосились. Он опустился на ступеньки крыльца и низко склонил голову.

Дворовые разбежались по углам, шепча новую грозную весть.

Дозорные молча ждали указаний.

— Приготовьте двадцать ладей, — тихо приказал Рюрик, не поднимаясь с крыльца. — На рассвете отплываем...

Весь путь из Ладоги до Изборска был водным: если плыть вниз по Волхову, а затем войти в озеро Нева, круто взять влево и плыть до могущественной реки Невы, преодолеть ее, а потом, войдя в Варяжское море, держаться его южного побережья, найти исток реки Нарвы и по ней добираться до Чудского озера, а его пересечь с севера на юг, то можно добраться до Изборска, вернее — до его пристани. Сам Изборск находится далеко от берега, пиратам и торговцам с воды до него не достать. Конным людям или пешим, терпеливым он — под силу.

За восемь дней преодолел Рюрик весь путь до Изборска. Все это время был молчалив, угрюм и дум своих никому не выдавал...

Взломав ворота двора Триарова дома, он увидел ту же страшную картину, что и в Белоозере: Триар был заколот мечом прямо возле изуродованной машины...

Совершив захоронение по всем обычаям своего племени, Рюрик собрал остатки недовольной разноязыкой Триаровой дружины и предложил ей влиться в свою.

— Нас уже много в Ладоге, — хмуро объявил он. — Соединим свои силы и устрашим врагов своих. Пути назад нет! — жестко закончил он.

Ратники хмуро обдумали его предложение и склонили головы в знак согласия: пути назад действительно нет. Вывели свои ладьи из затона, погрузились, предварительно предав огню дома свои, и — в путь, в Ладогу, начинать новую жизнь...

УКРЕПЛЕНИЕ

На сей раз Рюрик не поехал в Новгород объясняться с союзными правителями. Он собрал дружину во дворе своего дома и, стоя на высоком крыльце, решительно объявил ей свою волю:

— Хватит! Год терпел! Думу лелеял добрую: не посмеют, мол, убить второго брата. Посмели! Они все смеют! — со злой иронией крикнул Рюрик и, окинув горячим взором войско, заявил: — И я смею! Отныне живем сами собой! Сами себя обеспечиваем! Эту крепость расширим! Пусть только попробуют учинить нам спрос! — гневно крикнул он и ударил ладонью по перилу крыльца. Князь стоял среди друзей-военачальников, высоко подняв седовласую голову, и пытался внушить свою злую волю соплеменникам. Рядом с князем, по правую руку, в обрядовой одежде жреца стоял Бэрин. Злость и возмущение ратников-рарогов были ему близки и понятны. Всеми силами он стремился помочь сородичам выстоять в столь неравной борьбе и победить. Он внимал князю, а в душе его уже рождались молитвы, которые непременно он будет читать всем русичам.

— Верно! - закричали в ответ ратники и взметнули мечами. — Не дадим себя в обиду! Давно пора!

Ратники взбодрились. Их было почти четыре тысячи.

— Ну и что же, что холода начинаются, здоровых крепких рук много, сладим с любой работой! — продолжил Рюрик так же настойчиво. — Главное, мы теперь вместе! — с вызовом крикнул он объединенной дружине.

— Мы теперь вместе! — трижды повторила дружина злым хором.

— За работу! Да будет с нами Святовит здесь, на земле ильменских словен! — воскликнул Рюрик.

— Да будет с нами Святовит здесь, на земле ильменских словен! — троекратно повторила дружина вместе с верховным жрецом...

И закипело все вокруг Ладоги. Там лес рубят, там бревна обтесывают, там остро колья обтачивают, там крепкую стену ставят, где земля с водой дружна, там глины, камней, песку подсыпают, основу укрепляют — не на год стараются, на долголетия закладывают...

Но затуманился словенский народ здешний, ладожский, глядя на кипучую работу варягов-россов. "Только было кланяться друг дружке начали, а поди-ка вот какая напасть на них: крепость невиданную строят, от кого-то хорониться собираются; а мы, словене, как же? Коль гости нагрянуть — мы сами по собе, а оне — сами по собе? Зачем же дружину?.. А-а, какой пустой вопрос в душу лезет... Обидели их, крепко обидели, вот они и обособляются... Кто-то дела черные вершит, а народ расхлебывает... Ну, почто не живется добром!.." — сокрушались ладожане-словене, ревниво наблюдая, как трудятся варяги.

Но зазлорадствовали викинги, чуя разногласия пришельцев с хозяевами. И хотя к открытым действиям против рарогов-русичей они не прибегали, но и не упускали ни единого случая посмеяться над их усилиями: то при виде тяжелых строительных работ жестами показывали, как надо легко это делать, а то канатами возьмут да и растащат заготовленные рарогами бревна в разные стороны.

В ответ Рюрик не приказывал — просил всех молчать: боев впереди еще хватит...

...Ну а что же Гостомысл? Что же Полюда, седая умная голова? О чем думу думает Домослав?

В огромной гридне дома посадника все трое вели ярый разговор.

— Чую! Ведаю! Срам и позор! — запрокинув голову к низкому потолку, кричал Гостомысл. Меховая перегиба распахнулась на нем, лицо покрылось пятнами, серые проницательные глаза спрятались под лохматыми бровями, толстая, покрасневшая от напряжения и неестественной позы шея нависла над туго затянутым воротом льняной рубахи. — А что я мог с ним поделать! — прокричал он, не меняя позы. — До сей поры никто не может показать пальцем на Вадима и трижды обвинить его в содеянном! — торжествующе проговорил он, затем опустил голову и хитро оглядел послов. — По нашей земле много чужого люда бегает и зло чинит. Разве всех поймаешь! — опять прокричал он, не дав послам слова. Это мы думу черную имаем: Вадим — соперник, Вадим — злодей, а кто сюда прийдет и укажет, что сие есть так?! — крикнул он в последний раз и затих.

Послов словно прорвало.

— Все это мы понимаем, — узрив хитрость новгородского посадника, хмуро проговорил Полюда. — Но мы сами их позвали! Сами дали им дела управительские и суд над злодеями, а кровь пролилась, и Мы, яко дети малые, руками разводим, ничего сделать не можем! — перешел на крик посол, тяжело дыша: ярость требовала выхода, и он не всегда успевал подбирать нужные слова. — Хитрим, темную душу в лисью шкуру заворачиваем! Да разве так мы когда-нибудь прекратим разбой! — Полюда кинул злой взгляд на посадника и подождал, что скажет тот в ответ.

Гостомысл молчал. Он без удивления слушал своего посла и ждал, когда тот выскажет все. "Ну, глаголь-глаголь. Я послушаю. Дела вершить все одно буду по-своему", — думал он, глядя на именитого словенина.

Полюда понял, о чем про себя подумал новгородский посадник, но отступать не захотел:

— Менять пора древние обычаи! Они хороши были для тесной общины! — горячо проговорил он и посмотрел на Домослава. Тот промолчал. — Теперь живем объединенным племенным союзом, большой страной, старыми порядками не обойдешься. — Полюда перевел возбужденный взор на Гостомысла.

— Вот и начните! — сердито, но явно подыгрывая самому себе, прокричал ему Гостомысл. — Придумай новый порядок и доведи его до всех людей! — напевно, как гусляр-сказитель, проговорил он и при этом выразительно глянул и на второго посла.

— Начну! — сорвался опять на крик Полюда. — Но прежде я приведу тебе человека, который трижды укажет на Вадима, — неожиданно объявил он.

Гостомысл вскочил.

— Зачем тебе сие надо?! — загремел он, но тут же замолчал. Он подошел к послу, ласково заглянул ему в глаза и тихо спросил: — Ты что, хочешь дальнейшего кровопролития? Полюдушка, да ты же первый устал от него, — уже примирительно сказал Гостомысл и положил руку на плечо словенина, миролюбиво погладив его.

— Кровопролитие кровопролитию рознь! — угрюмо возразил Полюда, скинув руку посадника со своего плеча. — Ты ныне видишь малое, а я зрю крупное!

Гостомысл покачал головой, отошел от посла и встал, прислонившись спиной к теплому боку печки. "Боги! И когда эти старцы будут мудрыми? Мыслят, яко дети!" — безнадежно подумал новгородский правитель и нахмурился.

— Ты когда был последний раз в Ладоге? — упрямо спросил его Полюда, наблюдая за переменчивым настроением Гостомысла. — Боишься туда нос показывать! — закричал он опять и встал. Медленными, тяжелыми шагами он пошел на посадника, чтобы напомнить ему кое-что, известное им одним.

Но посадник не дрогнул.

— Знаю! — топнул ногой Гостомысл и не дал послу договорить. — Все ведаю, хоть и не бываю там. Ну и что?! — уже тише спросил он и взглядом приказал Полюде остановиться. Тот, верный своей выучке, встал. — Главная наша опора — наши враги! — торжествующе бросил Гостомысл в недоуменные лица послов, с удовольствием прижимаясь к теплой печке; он даже закрыл на мгновение глаза. — Пусть строят себе на забаву свою крепость! — лениво проговорил Гостомысл, хитро поглядев на Полюду и Домослава. — Ныне построят, а завтра... воевать норманнов пойдут, — так же лениво закончил он и уже в душе начал радоваться: "Ну, вот и вся ярость..."

— А пойдут ли? — усмехнулся недоброй улыбкой молчавший до сих пор Домослав. Он видел всю игру Гостомысла, чуял слабость доводов Полюды, но... кто мог поручиться за действия рарогов?

— Ну, ежели далеко не пойдоше, то к ним приидоше, — засмеялся Гостомысл, явно не желая разговаривать с послами всерьез.

— И не жаль тебе ни земли своей, ни людей своих, новгородский посадник, — ужаснулся Домослав. — А я-то думал, ты — человек, а ты яко зверь лютый! — Старый Словении встал. Безысходность дум его сказалась во всем: в осанке, во взгляде, который он бросил на посадника.

— Будешь зверем! — закричал опять Гостомысл, на мгновение забыв о своей роли. — Ты сядь на мое место и по всей правде разбери всех! Давно бы в лешака обратился! — Он отошел от печки, приблизился к послам и, шумно вздохнув, тяжело пояснил: — Ведь у каждого своя правда! Своя!

Домослав с Полюдой недоуменно посмотрели друг на друга.

— Ну, прийдоше они по зову нашему, так не ловчись, не скрывай того, что ведаешь, — вдруг по-стариковски проворчал Гостомысл, оглядев послов, и зло докричал, будто спохватившись: — Ведь чують, что одною дружиною никакого врага не одолеють: все равно пойдут за ополчением! А ополчение кто кликать станет? Я! Ты! И ты! — Гостомысл вошел снова в игру и уже свободно, широкими жестами тыкал пальцем то в одного, то в другого советника. — А что мы сказывать будем ополченцам? — бодро спрашивал он, чувствуя свой верх: — Идите под главу варягов, которые токмо себя лелеють?.. Молчите? — торжествующе подвел он итог беседе и оглядел поникших послов.

Домослав с Полюдой молча отступили: отвечать было нечем.

— Боги! Как сладка дума о старости! Скорее бы Яга кого-нибудь за мной прислала! — тихо воскликнул семидесятилетний Полгода, тяжело встал и, не глядя на хозяина, первым покинул дом Гостомысла.

Старый Домослав чуть помедлил, слегка поклонился Гостомыслу и молча вышел вслед за давнишним другом...

ВСТРЕЧА С НОРМАННАМИ

Ровно год прошел после тех мрачных событий, которые поселили в душе одних злое размышление, у других — затаенную хмурость, а у третьих — открытое противодействие. Расширенная и хорошо укрепленная Ладожская крепость, возведенная Рюриком всего лишь за год, вызывала и гнев, и удивление, и восхищение, но никто из ильменских правителей не решался что-либо открыто молвить варяжскому князю по поводу ее появления.

Теплым, ласковым майским вечером донесли однажды дозорные, что норманны подошли к пристани и, видимо, совет держат, на что нападать: на город иль на крепость. Воевать то и другое, наверно, сил нет, — догадались дозорные.

Князь, как всегда, принял весть на крыльце. Выслушав дозорных, он заволновался.

— А-а! — закипел Рюрик. — Так они думу думают! Дагар, Гюрги! — позвал он своих преданных военачальников.— Быстро ладожан в крепость ввести! — и пояснил: — Этих мы в обиду не должны давать. Всех к оружию! — воззвал князь и почувствовал неожиданный прилив сил.

Правое дело всегда было ему по нраву.

К ночи приказ князя был выполнен и все жители города находились под прикрытием новой крепости. Рюрик разбил объединенную дружину на шесть частей, поставив во главе остальных двух военачальников из дружин Сигура и Триара. Разместил всю дружину плотно возле стен крепости, проверил боевые запасы метательных снарядов и стал готовиться к штурму.

Бэрин, видя, как основательно готовятся его соплеменники к решающему бою, мучился сомнениями, появившимися уже в момент прибытия дозорных с худой вестью.

"Похоже, не по своей воле викинги прибыли сюда", — подумал верховный жрец и еще раз переспросил дозорных:

— Правда ли, что норманны думу думают, куда сперва идти?

В ответ он услышал то, что и ожидал: "Думают!"

"Ну, раз думают, значит, их кто-то уговорил опробовать Рюрикову Ладогу... Но кто? Вадим?.. Не слишком ли много для новгородского князя? Неужели... Гостомысл?.. — Бэрин ахнул про себя, но, вдумавшись в положение новгородского посадника и главы союза северных словен, понял, что сии гости пожаловали сюда не без его ведома. — Но зачем? — лихорадочно думал жрец.—Чужими руками?! Вот для них теперь главное! — догадался Бэрин, но тут же опроверг свое доказательство: — Но ведь и Гостомысл н Вадим наверняка знают, что теперь, с объединенными силами да еще и в такой крепости, Рюрик неуязвим! — Бэрин замотал длинноволосой головой из стороны в сторону. — Нет! Здесь что-то не то, — бормотал он по-стариковски и ходил осторожными шагами по крепости, боясь быть помехой озабоченным и рьяно готовящимся отбить штурм соплеменникам. — А-а! — радостно воскликнул он, додумавшись наконец до истины, как ему показалось. — Наверное, это Вадим уговорил Гостомысла опробовать Рюрикову крепость через норманнов, а этот толстый тюфяк решил ему не мешать, так как бесполезно мешать молодому, сильному воину, чувствующему родные стены за спиной. Итак! — обрадовался жрец. — У них до сих пор ладу нет, но не это главное. Главное то, что Гостомысл хочет ткнуть Вадима носом в крепкие стены нашей Ладоги и тем самым усмирить его, — догадался наконец Бэрин, но понял, что от этой догадки ни ему, ни Рюрику не сладко. — Все равно будет бой, — разозлился жрец, — снова прольется кровь и, не приведи Святовит, могут погибнуть и соплеменники..."

— Ты о чем призадумался, наш любимый верховный жрец? — спросил, остановившись впопыхах перед ним, Дагар, и хотел было уже дальше бежать, не слушая ответа, но внимательно вгляделся в озабоченное лицо Бэрина и еще раз спросил: — О чем, а?

Бэрип пожал плечами. "Смущать их моими бреднями? Зачем? Что это им даст?" — досадовал он на самого себя и залюбовался ладным, загорелым меченосцем,

— Как там жены князя, надежно укрыты? — как бы невзначай спросил Дагар, но от проницательного взора Бэрина никому еще не удавалось скрыть свою хитрость.

Бэрин прикинулся простачком и добросовестно стал перечислять:

— Руцина с Рюриковной в первом отсеке. Хетта — во втором, а Эфанда — в третьем отсеке дома.

— Пищи, воды — всего вдоволь? — пряча волнение, спросил Дагар.

— Да, — протянул Бэрин. — Я сам проследил за всем, — добродушно пояснил он и пожалел знатного военачальника.

— Ну раз ты, то я спокоен, — проговорил Дагар и зарделся.

— Раз ты спокоен, то Рюрик и подавно! — выручил его Бэрин и вида не подал, что все знает, понимает и не осуждает воина. Чего греха таить, Руцина ведь не старуха, чтобы замыкаться от мужчин, коль Рюрик любит другую. А по всем правилам бытия рарогов отвергнутая, но неизгнанная жена князя могла испросить у совета жрецов дозволения иметь наложника. Здоровье княгинь было предметом особой заботы, если они имели детей от князя. Руцина же не нуждалась в разрешении. Она была любима!

Бэрин посмотрел на знатного меченосца с грустью и нерешительно потребовал:

— Беги к Рюрику! Он небось ждет тебя у своих хитрых стен!

— Я-то да, побегу, — пытаясь все же скрыть смущение, ответил Дагар и ласково потребовал: — А вот ты иди в дом. Не то смотри, какие бревна вой носят наверх. (В это время им пришлось посторониться и пропустить идущих с огромным бревном и железными крюками дружинников.) Не приведи бог, ударят — кто за нас тогда Святовиту молиться будет? — мягко, почти ласково спросил Дагар и настойчиво напомнил: — Тебе же еще перед воинами речь держать! Иди в дом, Бэрин!

— Речь у меня будет краткой, — заверил жрец, беспокойно оглядываясь по сторонам, — а вот испытание коня я вам сегодня устрою.

Дагар вскинул голову. Что-то обнадеживающее прозвучало в последнем обещании жреца. Такое бывало редко за последние два года.

"Что может быть сильнее, чем уверенное чутье жреца?"—подумал меченосец и радостно улыбнулся.

— Ты уверен в благополучном исходе испытания? — тихо спросил он, пытаясь по глазам жреца узнать правду.

— Да, — просто ответил Бэрин, не отводя спокойного взгляда от заинтересованного, пытливого взора военачальника.

— Это хорошо, — обрадовался Дагар и спохватился: — Ну, я побегу. А ты — в дом! Слышишь, Бэрин? — крикнул он, уже убегая в сторону крепости.

Бэрин помахал ему рукой, посмотрел вслед, подосадовал, что не может уже вот так ловко и быстро бегать, вздохнул, одернул обрядовое одеяние и пошел искать Рюрика, спрашивая всех по пути, где можно найти князя.

— Да вот он, — крикнул один из дружинников, указывая на Рюрика, помогающего закрепить огромный железный крюк в стенном отверстии крепости. Князь был высоко на помосте.

— А-а! Бэрин! — оглянулся на него вспотевший Рюрик. — Не подходи сюда! Здесь опасно! — крикнул он. — Жди меня там, внизу! Мы сейчас крюк испытывать будем! — Рюрик осторожно передал дружиннику рычажное устройство на треноге и ловко спустился вниз. — Давай! — скомандовал он смекалистому гриденю и махнул рукой к себе. — Крути!

Бэрин раскрыл рот от удивления. Из узких расщелин вылез сначала один, затем другой и третий круторогий крюк, угрожая зацепить любого, кто приблизится к стене крепости.

— Ну, как? — спросил его довольный Рюрик.

— И внушительно и страшно! — отметил потрясенный жрец. — Это Ярмерик с Абрамом такие крюки смастерили? — удивленно спросил он и заметил, как Рюрик недоуменно повел плечом, как бы говоря: "Не только они, здесь многие поломали головы!" Жрец оглядел счастливого в эту минуту князя и тут же спросил его: — А спина твоя как? Ничего не чувствует?

Рюрик перестал улыбаться. Да, с тех пор, как в княжеской сустуге зашито ячменное зерно, его больше не преследовало омерзительное ощущение, будто кто-то примеривается к его спине секирой. Но начались сновидения — одно кошмарнее другого. "А вот говорить ли об этом жрецу, — подумал князь и посмотрел на Бэрина. — Как было бы хорошо! Я отвлекся здесь, наверху, от мрака, томящего мою душу... — подумал Рюрик, но злой досады к жрецу не испытывал. — Я не хочу вникать в тот мир, в котором ты плаваешь, как рыба в воде", — хотел было сказать князь, но что-то остановило его. Он вздохнул, вытер пот со лба и хрипло проговорил:

— Да, спина теперь меня не беспокоит.

— А что... беспокоит? — Жрец сразу понял его.

— Сны, — сдался Рюрик и уныло вздохнул. — Я так не хотел говорить тебе об этом, — горько сознался он.

— Почему? — испуганно спросил Бэрин. — Ты не хочешь доверяться мне? — Он отвел Рюрика от стены. Там, наверху, прикреплялись бревна для сбрасывания на врага. Одно бревно грозило вот-вот сорваться: дружинники устали и едва удержали его.

— Да пет, — печально ответил Рюрик, отходя в безопасное место вслед за жрецом. — Понимаешь, Бэрин, я устал от этого довлеющего мрака. Я знаю, что они не остановятся ни перед чем. Не заклинания, так заговоры... Я не хочу об этом думать! — горячо прошептал он. — Я хочу прожить пусть короткую жизнь, но не оглядываясь и не ежась. Я хочу дышать полной грудью! Я хочу быть князем, Бэрин, а не жертвой волхвов моих врагов! — с досадой воскликнул Рюрик и отвернулся от жреца.

Как Бэрин любил, как жалел в эту минуту гордого, но хлебнувшего уже столько горя князя! Как ему хотелось опекать его, этого несчастного и безнадежно обреченного рикса. Бэрин протянул руку, дотронулся до плеча Рюрика и очень тихо сказал:

— Я всегда с тобой, князь! Но... это значит, что ты всегда должен рассказывать мне о... обо всем! Хорошо?—ласково спросил он, глядя в спину Рюрику.

Рюрик поморщился. "Опять ты за свое, Бэрин", — недовольно подумал он и передернул плечами. Но, повернувшись к жрецу, увидел столько сочувствия и сопереживания в глазах друида солнца, страдальческое их выражение окончательно смутило Рюрика. Он глубоко вздохнул и еле выдавил из себя:

— Хорошо, Бэрин. Но... ты бы лучше своего коня нам попытал! — уже бодрее предложил он.

— И попытаю! Нынче же вечером! — Жрец с радостью подхватил разговор. Но он прекрасно понимал, что Рюрику сейчас нельзя тратить время на беседы, а потому перебил сам себя: — Ну, я пойду, сынок.

Бэрин отошел от князя, решив зайти к Эфанде и выяснить, какие сны не дают покоя их риксу...

А младшая жена князя рарогов в это время занималась сушкой трав весеннего сбора. Небольшими аккуратными пучками висели на северной стене клети веточки белокудренника, полыни, наперстянки, диоскории, астрагала, цветы рябины и шиповника, распространяя в жилище княгини удивительный аромат разнотравья. Бэрин широко распахнул дверь клети и шумно вдохнул пряный запах.

— Ба! Уже наготовила трав! — изумился жрец, с удовольствием дыша всей грудью. — Не выгонишь меня? — улыбаясь, спросил он немного испуганную Эфанду и бесцеремонно сел на стул.

— Нет, Бэрин! Добро пожаловать, — чуть-чуть растерянно, но нежно и сердечно пригласила Эфанда, одернув скромное льняное платье: она только что прикрепила последний пучок травы к стене, а потому и распоясалась, и немного разлохматилась. Бэрин залюбовался Эфандой: порозовевшая, нежная, сероглазая, светловолосая и вся такая естественная и простая. Вот она подпоясала плетеным пояском платье, накинула на плечи тонкий ажурный убрус, привела в порядок волосы и улыбнулась.

"Боги! — подумал Бэрин, глядя на Эфанду. — И эта девочка — жена! Такие ручки! Такая точеная шейка! А головка! Как у русалки!.. Нет, эта головка умеет запоминать нужные советы. Эта головка унаследовала от отца Верцина ум и прекрасную память, а от матери Унжи — терпение, нежность и красоту. Ей хочется поклоняться бесконечно... Да, именно такая жена нужна нашему Рюрику", — думал Бэрин, по-хозяйски рассматривая любимую жену своего рикса.

— Я слушаю тебя, наш достославный верховный жрец! — нежно проговорила Эфанда и посмотрела в глаза Бэрину.

"Ни тени беспокойства, — снова подметил жрец, наблюдая за Эфандой, и захотел, чтобы она еще что-нибудь сказала. Он бессознательно улыбался, глядя на нее, и радовался ее красоте, как ребенок, который впервые увидел прекрасный цветок. — И все-то ей к лицу: и это серое платьице, и этот голубой убрус..."

— Не попьешь ли киселя овсяного? — между тем спросила Эфанда и налила жрецу в глиняный горшочек киселя. — Устал ведь, на, выпей! — ласково предложила она и заставила Бэрина выпить весь кисель.

Бэрин выпил кисель, поставил на стол горшок, вздохнул и вдруг без обиняков спросил:

— Эфанда, ты хорошо запомнила облик князя... Вадима?

Эфанда немного нахмурилась, сосредоточилась и твердо ответила:

— Да, помню.

— Ты... поможешь мне свершить над его образом... заклинание? — медленно выговаривая тяжелые слова, хмуро спросил Бэрин. Он исподлобья смотрел на Эфанду и знал, что решиться на такое ей будет трудно.

Эфанда вскрикнула, широко раскрытыми глазами оглядела поникшего жреца и с ужасом прошептала:

— Н-нет.

— Н-нет, — как эхо повторил Бэрин и понял, что сейчас он не просто дотронулся до нежной души Эфанды — он тяжело ранил ее. Зная, что молчать в таких случаях нельзя, Бэрин выпрямился и, видя, как часто вздымается невысокая грудь княгини, глухо проговорил: — Эфи, ты не на небесах живешь и ведаешь, что враги твоего Рюрика не гнушаются ничем. Они уже несколько раз проводили... заклинание над его обликом...

Эфанда ахнула и мгновенно побледнела.

— Какое варварство, — с ужасом прошептала она и недоверчиво покачала головой. — Не может быть. — И, не веря ни Бэрину, ни самой себе, хмуро посмотрела на жреца.

— Ты замечала, как Он иногда... как бы каменеет? — тихо спросил жрец, видя ее мучения. — Напрягает спину, скрывает ото всех боль, пронизывающую лопатки?

Эфанда молча кивнула головой.

— Это и есть проявление заклинания, — мрачно подытожил Бэрин. — И ты прости меня за жестокость, Эфи, но мне очень хочется тем же ответить и Вадиму, — резко завершил он и встал.

Лицо Эфанды преобразилось: оно стало суровым, и Бэрин не смог сразу понять, подурнела она при этом или нет.

— Я... не могу... убивать, — тихо, но решительно заявила Эфанда, глядя на жреца снизу вверх.

— Заклинание — это еще не убийство, — возразил ей жрец и, нагнувшись к ней, настойчиво проговорил: — Особенно удачно оно получается тогда, когда его свершают люди, кровно заинтересованные...

— Нет! — решительно перебила она его и встала. — Я ненавижу Вадима, Гостомысла, их зломыслие, козни, но... я не верю, что они хотят смерти Рюрика! — горячо проговорила она, глядя прямо в глаза жрецу.

— Я бы тоже не хотел в это верить, но нынешнее появление норманнов — чьих рук дело? — терпеливо спросил ее жрец.

— Это испытание крепости, — возразила Эфанда. — Оно любопытно всем: и Гостомыслу, и Вадиму, и викингам, но... это не должно закончиться... смертью Рюрика, — наивно предположила она и тут же поняла свою ошибку. — Д-да, я понимаю... — растерянно продолжила она, не обратив внимания на явное сомнение Бэрина. — Я сглупила... Ведь там все может быть... — уже медленнее и с подступающим к сердцу холодом проговорила она.

— Вот именно, — согласно закивал головой жрец, — и ты должна помочь мне...

— Нет, Бэрин, нет! — горячо запротестовала Эфанда, перебив жреца. — Прошу тебя, не... — Она хотела сказать: "Не подстрекай меня к этому", но сдержалась; нетерпеливо и гневно посмотрела на жреца и ни звука больше не произнесла.

Бэрин посмотрел в ее растревоженное, посуровевшее лицо и мрачно подумал: "Да, это не Руцина. Та бы, не задумываясь, с азартом охотницы совершила весь обряд заклинания да еще повторила бы не раз... Но Руцина разлюбила Рюрика, а до Дагара ильменские правители пока еще не добрались..."

— Хорошо, Эфи. Я ведаю, что заклинание — дело параситов и мужчин, — глубоко вздохнув, медленно проговорил Бэрин. — Но не должна же ты забывать, что ты

дочь вождя и жена князя! — сурово продолжил он и встретился со страдальческим взглядом ее больших серых глаз. — Твое положение обязывает тебя быть... более решительной, — как можно жестче добавил жрец, сознательно не пощадив ее нежной души. — Княгиня рарогов-русичей должна быть стойкой! — величественно изрек он на прощание и понял, что о снах князя с ней бесполезно разговаривать: Рюрик наверняка держит ее в полном неведении. Князю нужна нежная, не обеспокоенная мраком жена...

"Молодец, Рюрик! — угрюмо подумал жрец и снова глубоко вздохнул: — Настоящий мужчина!.. Но мне-то как оберегать его? — горестно спросил он самого себя, покидая клеть младшей княгини. — Ведь все мои заклинания, с моей кровью, будут мало способствовать успеху... А утром — бой с викингами", — хмуро вспомнил Бэрин и поспешил в свой дом.

* * *

...Наутро норманны ринулись куда полегче — в город, но там никого не обнаружили и, озадаченные, окружили новую крепость.

Сначала в крепости были слышны вой, вопли, свисты да мощный топот конницы, кружившей за ее стенами и искавшей слабое место.

Рюрик дал команду, и в наступающих посыпался град острых камней, ярко пылающих факелов, тьма быстрых стрел. Из узких щелей-бойниц торчали круторогие металлические крюки, выдвигавшиеся из стены под разными углами на пятнадцать локтей. Они грозили беспощадно искалечить приблизившихся к ним людей или коней. Кони ржали; люди стонали, кричали от ожогов и ран или падали замертво под стрелами либо от ударов канатных узлов, запускаемых с силой с высоты стен крепости...

Два дня и две ночи щтурмовали норманны Ладожкую крепость. На третье утро Рюрик дал команду тихонько вывести лучников и меченосцев из крепости и дать беспощадный бой измученным врагам прямо возле ее стен: помощь рарожским гриденям будет постоянной.

Норманны слабо отбиваясь, желали уже только одного – прорваться к дороге, ведущей на пристань, но отступление было преграждено соединенными силами секироносцев и лучников. Враги яростно отбивали их натиск, но лишь мелкие их отряды, пробиваясь через лис и болото, смогли попасть на пристань, где сторожевые воины норманнов держали ладьи в полной боевой готовности...

— Удрали викинги! — кричали счастливые варяги-русичи, крутя синеволосыми головами...

— Отбилися! Потерь почти нетути! — растерянно и удивленно говорили ладожане, улыбались счастливые и сердечно благодарили Рюрика с дружинниками за спасение от дерзкого врага. Немногословно, улыбчиво, но со слезами на глазах обнимали они варягов или гладили их по плечам. Как сроднились и сблизились все они за эти четыре беспокойных дня! Никто ни с чем не считался — работы хватало всем; заботы были общие. Кто-то кого-то обмывает, кто-то кому-то рубаху зашивает, кто-то кому-то еду подает... А кругом смех, смех, и никому по своим очагам расходиться не хочется.

И тут как будто в воздухе родилось слово: "Пир". И превратили это слово в волшебный венок, сплетенный из божественных цветов, каждый из которых означал верность, дружбу, мир и любовь друг к другу; каждый из которых — равный с равными сплетался крепкими стебельками, и, поддерживая друг друга, сомкнулись цветы в счастливый семейный круг.

Потянули ладожане варягов к себе в город; настелили на полянах льняные покрывала. Тут и появились сначала венки из цветов, затем нехитрая еда: цежи кисельные, сыта, сыры молочные, хлебы печеные, рыба вяленая, конина отварная; затем выкатили бочки с квасом, а где и на бочку с медом не поскупились.

Ладожанки надели на себя лучшие льняные и холщовые подпоясанные узорными кушаками платья с металлическими коробочками на груди, бусы из зеленого бисера. Блестели веселые глаза, светились задорные улыбки, краснели румянцем щеки, и звенел вокруг заразительный смех. Бойко и ловко плясали ножки, обутые в кожаные чувячки, ласково касались руки плеч синеголовых, и без конца раздавался один и тот же вопрос:

— А ну, как ты его, норманна нечистого? Поведай-поведай! Не то потом забудешь!

Варяги смеялись, смелей обнимали девушек и трижды преувеличивали свою отвагу, путая словенские, кельтские, венетские и рарожские слова...

Рюрик с Эфандой, впервые счастливые за эти горькие годы, обходили веселые поляны, славили пир и принимали благодарные поклоны. Кто-то из именитых ладожан подарил Эфанде металлическую коробочку, обняв и расцеловав ее на виду у всех; кто-то из женщин-ладожанок подарил ей бусы. Эфанда краснела, принимая щедрые дары, обнимала и целовала дарителей, восторгаясь подарками, как маленькая, и не замечала счастливых слез. Она чаще, чем обычно, искала случая, чтоб приласкать мужа, со страхом следила за его спиной, постоянно гладила ее или украдкой целовала...

Веселились и две первые жены князя, почуяв волю женскую, окончательно поняв, каково их место возле князя, и смирившись с этим.

И Рюрик был весел. Пил медовуху за отвагу и доблесть варягов и славян, желал всем мира и покоя! Призывал не нарушать счастливого единения воинов с людом мирного труда.

Бэрин тоже счастлив. Он был уверен, что его труд, не зримый никем, но ощутимый, дал заметный результат. Князь весел; с прямыми плечами, легкой стремительной походкой он обошел поляну с пирующими людьми и ни разу не нахмурился, ни разу не вспомнил ни про кошмарные сны, ни про холодеющую спину. И верховный жрец вслед за князем произнес краткую, но добрую речь.

Ладожане внимательно слушали речи русичей, согласно кивали головами, обнимали то князя, то его жреца и клялись быть им верными! Некоторые рьяно требовали немедленно начать строительство Святовитова храма и поклоняться всесильному богу, яко россы, под крышей, а не под небесами. Рюрик улыбался, обнимал Бэрина и благодарил его за поддержку... Всю ночь горели на берегу Ладоги костры, вокруг которых бродили хмельные воины и водили хороводы; и до самого утра не смолкали рарожские, кельтские, словенские песни, чарующие и слух и душу.

И только хмурые викинги-ладожане не пели песен разудалых, а зло ломали лесной сухостой и молча варили свиное мясо на кострах. Недоумевали они, вспоминая, как бежали их сородичи от Ладоги, и дивились на крепкую силу варягов-рарогов, которые в честь своей победы не убили ни одного пленного, а, поклоняясь Святовиту, принесли ему в жертву лишь животных. "Странный у них бог, — души животных берет, чтоб сохранить тела людские? — изумлялись викинги, передавая из уст в уста злым шепотом это чудо. — Наш бог войны Один требует людских жертв, и попробуй не повиноваться ему..."

БЕДЫ

Вадим сидел хмурый и весь вечер не поднимал глаз на Гостомысла. За бревенчатой стеной дома новгородского посадника гудел резкий не по сезону ветер и хлестал холодный дождь. Гостомысл, одетый в меховую перегибу, то гремел длинными металлическими с деревянными ручками щипцами в очаге, подбрасывая в него сухие короткие поленца, то с любопытством оглядывал большеголового, красивого, обычно такого открытого, а сейчас настороженно выжидающего чего-то новгородского князя, то медленно прохаживался вдоль светлицы, перебирая в голове своей одну думу за другой. Думы были разные: и добрые, и злые, но желаемого конца не давали: разбегались думы во все стороны, и никак их не удавалось связать в единую нить.

— Ну что, — решил посадник спросить Вадима, — можа, с миром теперь будем жить? — Он смотрел на богатырские плечи Вадима Храброго с завистью и никак не мог придумать повода, помирившего бы обоих Князей.

Вадим даже не взглянул на новгородского старейшину. И хотя Гостомысл ни разу еще не толковал с Вадимом о необходимости жить миром с Рюриком, князь чуял, чего хотел от него посадник, но никак не мог уяснить себе, почему он этого хочет...

"По-че-му? — злился Вадим. — Неужели он хочет, чтобы я, Вадим Храбрый, подчинился варягу? Да этого никогда не будет! А заставить Рюрика подчиниться мне этот тюфяк не догадается..." — зло думал Вадим и не смотрел на Гостомысла.

Гостомысл не обиделся, что князь не отвечает ему, и, тяжело вздохнув, продолжал спрашивать.

— Слыхал ли, что ладожане хвалебные песни о Рюрике поют? — ласковым голосом проговорил он.

Вадим и на это ничего не ответил. Он даже не повернулся в сторону главы союзных племен. Одетый в отличительную одежду новгородского князя: кожаную сустугу с вышитой парой деревьев, защищенных щитом со шлемом, безворотниковую фуфайку и добротные шерстяные штаны, заправленные в кожаные ладные сапоги, — он всем своим видом говорил о непримиримости к пришельцам-варягам-врагам, с которыми его хочет побратать этот именитейший из старейшин всех союзных племен. Вадим смотрел на дождь за маленьким окном. слушал завывание ветра и не мог понять, почему Гостомысл так себя ведет.

— И норманнам они дали знатный отпор, — в раздумье, без желчи, почти про себя проговорил Гостомысл и помолился: "Святовиту слава!" Он отвернулся от князя, подошел к очагу, понаблюдал за игрой огня и снова помолился Святовиту, произнеся заклинание: "Сохрани его жизнь!"

Вадим перестал смотреть в окно, развернулся в сторону застывшего в странной позе Гостомысла, бросил на него колючий взгляд и опять ничего не сказал.

— А ты бы смог так выгнать врага? — яростно спросил вдруг новгородский посадник Вадима, круто развернувшись в его сторону и бесцеремонно уставившись на него.

Вадим выдержал тяжелый взгляд посадника и зло закричал:

— Можа, хватит глумиться мудрой старости над глупой зеленью! Я жду, когда ты дело молвишь, а ты битый час себе душу мутишь!

Гостомысл дернул головой, словно от неожиданной пощечины.

— Ишь, прорвало! Заговорил! Дело ему подавай! — глухо прорычал он. — А сам что, ничего придумать не можешь! Тошнехонько ему без дела жити! — прокричал в самое лицо князя посадник и ехидно добавил, крутя бородой: — Придумай такую же али лучше метательную машину и с нею напади на Ладожскую крепость! По нраву? — зло спросил Гостомысл, уперев руки в толстые бока и вызывающе глядя на князя. "Добром тебя, видно, не проймешь. На-ка, выкуси!" — казалось, говорил весь вид посадника.

Вадим вскочил как ужаленный.

— Сделаю! И не такую, как у них, сотворю машину! Ты первый ахнешь! — прокричал он, разозлившись на язвительный укол посадника.

Он обошел Гостомысла, зло отшвырнул в сторону подвернувшееся под ноги поленце и снова плюхнулся на беседу. "Ты же ведаешь — у греков я не был, — чуть не плача, хотел было оправдаться Вадим, — и их секретов не вынюхивал, их машин не видывал". Но сдержался, гордо вскинул голову и опять отвернулся к окну.

Гостомысл понял, что перебрал. На мгновение ему "тало жаль Вадима. Да, настоящую метательную машину изготовить сложно. Те, древнейшие, доставшиеся в наследство от предков кожаные толкачи-черепахи оправдывали себя только при штурме ворот или стен крепостей, да и то лишь если те были легко доступны. Но когда стены охранялись крюками, которые использовал против норманнов Рюрик, то так просто к крепости не подойдешь и толкачом ее не пробьешь: не та сила удара. Да и сами стены крепости Рюрик клал, видимо, зная тот древний секрет, которым владели только кельты. "Недаром Рюрик всюду за собой таскает этого хромоногого Руги... — не то мрачно, не то торжествующе подумал Гостомысл. — Да... у греков этим хитростям сразу не научишься". И он опять обратился к Вадиму:

— У греков ты не был.

Он нагнулся за поленом, которое вгорячах пнул князь, подошел к очагу, бросил туда полено, понаблюдал за тем, как огонь начал лизать его, и медленно повернулся в сторону Новгородского князя. Тот сидел спиной к посаднику, упершись взглядом в окно, и, казалось, его ничего больше не занимало, кроме непогоды. Гостомысл смотрел в его спину без злобы, но с тем тревожным беспокойством, которое не мог объяснить и сам. "Как же мне с тобою быти? — мрачно думал посадник, глядя в крутой затылок князя, и хотел уже было сказать слова, которые обычно вели за собой беседу: — Ну давай, Вадимушка, подумаем вместе и сердцем..." — но заметил, как неестественно напряглась спина новгородца.

Вадим как бы окаменел. Некоторое время он не мог пошевелить ни плечами, ни головой, затем резкая боль пронзила его под обе лопатки, и ему показалось, что кто-то мечом, длинным и острым, примеривается к его шее. Он так ясно вдруг ощутил над своей спиной и плечами этот меч, что резко обернулся, зло вскрикнул и быстро отмахнулся рукой от невидимого оружия.

Гостомысл ахнул, подался вперед, к Вадиму, и тихо прошептал:

— Что ты?

— А... это разве не ты? — ошеломленно, заикаясь, выговорил Вадим и осторожно повел плечами: боль в лопатках была не такой острой, но еще явной. Он с ужасом смотрел в ту точку, где должен быть холодный, острый меч, и, не найдя его, недоверчиво покачал головой: — Что это было? — потрясение спросил он и растерянно посмотрел на посадника.

Гостомысл с распростертыми руками подошел к Вадиму и осторожно, ласковым голосом спросил:

— А... что... с тобой было, Вадимушка? Князь внимательно вгляделся в озабоченное и обеспокоенное лицо посадника, в его трясущиеся от волнения руки и хмуро произнес:

— Н-не знаю. — Он опустил голову, положил руки на колени и нерешительно пожал плечами.

— Я... видел, ты словно окаменел как-то, чуть вытянулся, — быстрым шепотом заговорил Гостомысл, вытирая пот с лица рукавом меховой перегибы и заглядывая в побледневшее лицо Вадима. — А... потом ты... закричал... — еще тише и нерешительнее проговорил посадник и робко положил руку на плечо князю.

Вадим вздрогнул. Гостомысл убрал руку, поняв его недоверие.

— Неужели и они ведают секреты заклинания? — вяло вдруг молвил Вадим, опередив в догадке посадника.

Посадник ахнул, отступил на шаг от князя.

—Так... ты... ты заклинал Рюрика?! — с ужасом спросил Гостомысл и задохнулся от невысказанного гнева. Широко открытым ртом он глотнул воздух и схватился за сердце. "Зверь, какой же ты зверь!" — хотел крикнуть он и уже рванулся было к Вадиму, чтобы схватить его за горло и задушить на месте, как паршивого пса, но грузное его тело как-то вдруг съежилось и поникло. Чей-то голос внутри его шептал: "Не выдай себя, посадник!"

— Не один я, — вяло оправдывался между тем Вадим, не догадываясь, какую душевную бурю переживает посадник. — Да и... не Власко же заклинали мы с волхвами, а варяга! — запальчиво пояснил князь, и взгляд его упал на руку, которой Гостомысл держался за сердце.

— Власко! — как эхо, глухо простонал посадник и глянул исподлобья на князя так, что тот не выдержал и отвел отяжелевший взгляд серых глаз в сторону, — Я тебе покажу Власко! — загремел посадник, но не встал. — При чем здесь Власко! Мой сын добровольно отказался от княжеского шелома, так за что его заклинать?—прокричал он, все еще держась за сердце.

— А чего же ты за грудь схватился, коль речь идет о варяге? — ехидно спросил Вадим, но и сам боялся сделать резкое движение. Он сидел на беседе, слегка согнувшись вперед и держа руки на коленях.

Гостомысл поднял голову, оглядел князя гневным взглядом и зло спросил его:

— Скажи, зачем ты два лета вспять сам пошел к варягам и сам звал их на помощь?

Вадим вскинул голову, встретился с яростным взглядом посадника и резко проговорил:

— Ладно, моя душа темная! Твоя, я думаю, не светлей.

Гостомысл смолчал в ответ на дерзость князя и стоически приготовился выслушать откровение знатного славянского предводителя.

— Я держал в мыслях, — хмуро заговорил Вадим, глядя мимо Гостомысла на огонь в очаге, — что все прибывшие к нам варяги будут подчиняться едино мне.

— При наших-то просторах! — удивился Гостомысл.

— И при наших-то просторах! — подтвердил Вадим и не отвел своего взгляда от глаз посадника. — А вы на совете не захотели по неведомым мне причинам создать такой порядок, при котором не они были бы главной силой у словен, а мы, словене, — четко и разоблачающе беспощадно проговорил Вадим и не дал Гостомыслу возразить. Он встал, одернул сустугу и грозно пошел на посадника. — Да, вы разделили их, но каждый из них живет во своем углу обособленно и независимо от нас. У каждого из них всего вдоволь: и земли, и войска, и доспехов, — с явной обидой в голосе проговорил Вадим, глядя прямо в лицо Гостомыслу, и, жестикулируя, громко крикнул: — А я, славянский князь, знаменитый Вадим Храбрый, защитник всех богатств ильменских словен... — Он ткнул пальцем себя в грудь, где на сустуге значилась вышивка, символизирующая княжескую власть в земле ильменских словен, и ехидно продолжил: — А я, я должен был идти на поклон к варягам, чтобы они отдали мне свои машины!

— Будто ты и впрямь пошел к ним на поклон! — так же ехидно воскликнул Гостомысл и тоже встал.

Вадим отступил па шаг.

— Какая разница! — недоуменно вскричал он и удивленно посмотрел на посадника; — Они должны были отдать мне эти машины сами, а они...

— Этого не было в договоре! — грозно перебил его Гостомысл и жестко добавил: — А ежели бы тебя на таких условиях нанимали охранять чужие земли, ты бы пошел?.. Чего смотришь?.. Нет! Вот и они!.. — уже успокоенно проговорил посадник и, окинув недовольным взглядом новгородца, продолжил: — Они нисколько не хуже тебя. К тому ж из всех, соседствующих с нами, это самые близкие нам племена. Они почитают тех же богов, что и мы, и в конце концов ради спасения нас от кровной мести они превратили в пепелища свои селения!..

Вадим отступил перед этой грустной правдой и, нахмурившись, следил, как все упорнее наступал на него посадник.

— Не мне тебе голову морочить, — снова заговорил Гостомысл, видя, что на время сломил сопротивление князя, и, пользуясь моментом, решил высказать ему все до конца: — Ты вспомни, что сказал их верховный жрец о необходимости! О не-об-хо-ди-мо-сти, слышишь? — по складам произнес он это слово, рассекая в такт рукой воздух и тыча пальцем князю в грудь, туда, где была вышивка на сустуге, — за-щи-щать наши словенские племена друг перед другом; во имя спасения, а не во имя уничтожения объединяться. Не ровен час, когда другой народ воспользуется нашей бранью и побьет всех нас! — беспощадно изрек посадник и, недобро усмехнувшись, добавил: — Тогда уж неколи будет думу думати, кто с чем и на чью землю приидоше.

Вадим хмуро молчал. Да, истина крылась в многословье старого хитреца, но открыл-то он ее не всю. Не всю! Вроде бы все гладко, но чего-то явно не договаривает этот старый бес. Чего же? Вадим смотрел на посадника и ждал, когда тот коснется самого больного места. Но посадник отвернулся от князя, подошел к очагу, подбросил в него несколько сухих поленцев, пошвырял щипцами угли, раздул огонь и, полюбовавшись на игру вспыхнувшего пламени, повернулся к предводителю ратников.

— И нынче, — как бы спохватившись, со вздохом заговорил посадник, и Вадим застыл, почуяв, что разговор приобретает особую остроту, — и нынче, я думаю, невозможно заставить Рюрика подчиняться тебе! — медленно и тяжело проговорил Гостомысл и, предупредительно подняв руку в сторону вскочившего Вадима, хмуро добавил: —Тем более что они разгадали твое заклинание.

Валим задохнулся от злости.

— Это... все ты! — хрипло проговорил он. — Ты! — закричал он с нарастающей силой в голосе, но Гостомысл решительно перебил его.

— Не я, а ты! — крикнул он, схватившись снова за сердце. — Ты никак понять не можешь, что привели мы в этот раз, — неожиданно голос его ослаб из-за острой боли в груди,— силу, которая не чета тем, прежним, запомни это! — предупредил он и снова, не дав Вадиму возразить, глухо, превозмогая боль, заговорил: — В этом наша первая беда. Ведь те жили сами по себе, а эти... — он поднял указательный палец левой руки вверх и погрозил им Вадиму, — а эти с нашим людом скрепляются! Ну, а что вы с Рюриком друг другу кланяться не хотите, — горько вздохнув, изрек Гостомысл, — и, как я чую, никогда не захотите, в сем наша другая беда! — Он передохнул немного, взглядом умоляя Вадима не мешать, подождать чуть-чуть и дать ему договорить, и, когда тот чудом повиновался, хрипло продолжил: — И в том, что вы оба с Рюриком зело молодые, зело крепкие головою и телом — со-пер-ни-ки, — в сем наша третья беда! — Вадим хотел было возразить, но Гостомысл, словно разгоняя перед собой невидимую пелену, помахал левой рукой в разные стороны, не дал ему ничего сказать и снова тихо молвил: — Вы никогда друг другу ни в чем не уступите, и кто из вас кого опередит, один Святовит ведает!

Он поднял обе руки вверх, обращаясь к божеству, и тяжело вздохнул, зная, что новгородский князь не сразу переварит сказанную им правду.

Вадим вскочил и метнулся к выходу. У самой двери светлицы князь остановился, оглянулся на Гостомысла и хотел было что-то ему сказать, но посадник вдруг быстрым суровым взглядом приковал его к порогу, и князь не посмел ослушаться.

— Боле меня, старика, в дела Рюриковы не впутывай! — грозно прошептал он. — И людей моих своим шатанием не прельщай! — тихо, но строго наказал Гостомысл и отвернулся от разгоряченного князя.

Вадим быстро оценил все и, стоя у порога светлицы, вдруг угрожающе проговорил:

— Об одном прошу, старейшина: не мешай мне, коль чего заподозришь. Не мешай!

Гостомысл вздрогнул, с гримасой ужаса на лице обернулся к князю и не смог произнести в ответ ни звука. Резкая боль пронзила грудь, и посадник вновь схватился за сердце.

— Я Словенин! — как будто издалека услышал он голос Вадима. — И дозволь мне до конца испить свою чашу!

Князь рванул на себя тяжелую дверь светлицы и быстро вышел.

Гостомысл безнадежно махнул рукой вслед ушедшему, горько вздохнул, согнулся в три погибели и мрачно задумался.

Вадим стрелой слетел с крыльца дома посадника и пересек просторный двор. Меховая сустуга на князе широко развевалась, длинные полы трепал сырой холодный ветер, но Вадим не замечал ни холода, ни сырости. Отворив рывком калитку, он едва не сшиб с ног известного новгородского волхва-кудесника, которому, наверное, было не меньше ста лет, но держался этот мудрый словенский жрец еще прямо, был седоголов и длиннобород. Уступить бы дорогу Ведуну, не лететь бы буйным ветром навстречу, но зло кипело так бурно в душе новгородского князя, что даже заветы, усвоенные с детства, о почитании мудрой старости не приостановили его бега.

Ведун посторонился, уловил безумство взгляда новгородского князя и прошептал ему вслед:

— Идеть, словно леший, а душа горить, яко огонь! Совы... правду, ведаю, глаголили...

Вадим убежал, не слыша Ведунова пророчества, а кудесник неторопливо переступил порог Гостомысловой светлицы.

— Доброго тебе духа, новгородский владыка! — старческим голосом произнес он и поклонился главе объединенных словен.

— А-а! — хрипло протянул новгородский посадник, тяжело разгибая спину и поднимаясь навстречу кудеснику. — Ведун, глашатай судьбы, идет! — с грустной улыбкой поприветствовал он волхва и с трудом договорил: — А я только что хотел послать за тобой. Учуял ты мой зов. — Пряча усталость и превозмогая боль, все еще державшуюся в груди, Гостомысл подошел к старцу и печально проговорил: — Что молвишь, мой мудрый советник?

Он обнял старика и усадил рядом на широкую беседу за стол.

— Цежи отведаешь? Али киселька гречишного? — Гостомысл подвинул Ведуну два глиняных блюда. Старик поклонился благодарно, осторожно взял в руки блюдо с гречишным киселем, отпил немного и проницательно оглядел посадника.

— Что-то ты не бойкой нонче, — нерешительно произнес кудесник, но Гостомысл махнул рукой.

— Бывает! Поведай лучше, с чем пришел, — попросил посадник и подсел поближе к Ведуну. — Сказывай, о чем душа болит!

— Поведаю тебе совиную бойню, — неторопливо проговорил волхв и отпил еще немного киселя.

— Что-о? — недоверчиво протянул Гостомысл и уставился на Ведуна. — Ты молви суть, а не... совиную бойню, — заторопил он его, поглаживая правой рукой грудь.

— Не гори, яко шарлахе! — предупредительно остановил старик посадника, настороженно наблюдая за беспокойными его руками.

Гостомысл, морщась от скованности в груди, засмеялся.

— Сколь красных красок ты ведаешь! — удивленно воскликнул он. — И со всякими меня равняешь! — снисходительно заметил посадник.

— А ты зришь себе, коли злобою кипишь? — терпеливо спросил Ведун, шутливо ткнув пальцем в лоб посадника.

— Нет, — ответил Гостомысл и смеяться перестал.

— Коли злобою мучишься, толи яко алый маки бывают, — проговорил Ведун и испытующе глянул на посадника: — Сказывать ли о совиной-то бойне? Али все сам учуял? — тихо спросил он.

— Почти, — грустно начал посадник, — сам все учуял, но твою лесную весть не ведаю. Сказывай о совах! Николи они вроде и не дрались меж собой. Когда сие было?

— Этой ночью, — ответил старец, снова вглядываясь в обеспокоенное лицо посадника.

— Это... намек на... близкие события? — быстро спросил явно испуганный Гостомысл. — Ныне полнолуние, — рассеянно произнес он и со страхом поглядел старцу в его еще удивительно голубые глаза.

— Да, — ответил Ведун, не привыкший скрывать свои приметы от новгородского владыки.

— Тогда сказывай скорее, — живо потребовал тихим голосом посадник.

— Давно я этого не видел, — дивясь, начал старец, а Гостомысл уселся поудобнее и приготовился слушать.

— К ночи все твари лесные уснули, и нигде не было ни шороху, ни писку, — как дивную сказку, сказывал Ведун своим тихим, заговорщическим голосом недавнюю лесную быль. — Я оглядел небеса и не нашел ни облачка; а луна, яко Лель, блисташе, — завороженно воскликнул он. — Вдруг слышу: летит и крылами близко-близко машет, я аж согнулся от страху, — сознался. улыбнувшись, старец, посмотрев на сосредоточенное лицо посадника, и, передохнув, таинственно продолжил: — Перелетела чрез меня одна сова, села на молодую сосну и ждет. Немного погодя летит другая и прямо на первую, в лоб! Я аж ойкнул! Давно ведаю, что совы к дому прилетают ко смерти, а к чему совы бьются, боюсь и думу думать, — горько признался мудрец и оглядел согнувшегося посадника.

Гостомысл нахмурил лоб и призадумался.

— Ну, и все? — удивился он.

— Нет, не все, — мягко возразил мудрец. Он, казалось, думал: продолжить или нет — и, решившись, тихо добавил: — Яко зло бились две совы и молча! Прилетела третья тогда, когда вторая заклевала первую. И опять без писка, без карканья, молча, клювами друг друга, с остервенением стуча то в лоб, то в глаз, я аж затаил дыханье...

— Ну, и кто кого? — нетерпеливо спросил посадник, глянув из-под лохматых бровей на кудесника.

— Опять победила вторая, заклевала третью, но не до смерти, и та улетела, яко калека, ко себе во гнездо, — со вздохом закончил Ведун, не отрывая взгляда от посадника.

— Любопытно, — пробурчал Гостомысл. — А другие птахи вели себя спокойно? — хмуро спросил он, понемногу разгибая затекшую спину.

— Да, — ответил Ведун, чуть призадумавшись.

— И никто не вступился за калеку?

— Никто, — подтвердил кудесник.

— А как повела себя победительница? — живо спросил Гостомысл, выпрямившись, и уже спокойно опустил на колени руки.

— Сначала молчала, а потом замахала крылами, но не улетела, а яко запричитала сама па себя и яко избивала сама себя за гнусное злодеяние, — медленно и как невиданное чудо поведал старец посаднику.

— Да ну?! — не поверил Гостомысл и вгляделся в лицо кудесника.

— Так все и было, мой послушниче, — улыбнулся Ведун и погладил посадника по плечу.

Гостомысл встал, прошелся вдоль светлицы, потеребил свою бороду и отвел глаза от кудесника.

— А что сын твой, Рюрик? — тихо спросил вдруг Ведун, не боясь разгневать посадника столь дерзким вопросом.

— Сын яко сын, — тяжело вздохнув, тихо проговорил Гостомысл, нисколько не смутившись. — Он даже не ведает, кто его отец, — с горечью молвил посадник и медленно подошел к очагу. Он взял шипцы и перевернул в очаге потухшее полено. Затем бросил щипцы, отошел от истопки и жестко, самому себе, изрек: — Ему и в голову дума не идет, почто позвали именно его, а не другого. Сие значить: воспитал сына Рюрика не я, — горько сознался Гостомысл. — И не ведаю я, как быть дале, — вдруг беспомощно добавил посадник и повернулся к волхву.

Ведун вгляделся в горестное лицо Гостомысла и тихо посоветовал:

— Оставляй и дале его без ведома. Гостомысл вздрогнул и ринулся было к старику, но остановился.

— Сын сам должен пробивати версты по своей зрелости, — осторожно проговорил Ведун, наблюдая за посадником. — Я чую, Рюрику... и не надо знать, кто его отец, — убедительно добавил он. — Хуже будет, ежели твои бояре прознают о первом сыне твоем.

Гостомысл опять вздрогнул.

— Да уж сохрани, Святовит, от такой напасти! — глухо воскликнул он. — Один ты ведаешь, что значит для меня Рюрик! — порывисто вдруг прошептал посадник и схватил Ведуна за плечи. — Ни жена, ни дети не ведают о нем ничего... Сколь потребовалось лисьей ловкости, чтобы изгнать викингов, творить кровную месть и заставить больших бояр искать нового правителя в его лице! — быстро говорил Гостомысл, тяжело дыша. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, но не остановился, не смолчал, а со слезами на глазах пробормотал: — Никто... Никто ничего не ведает!.. А теперь Вадим... Вадим точит меч на него... Что делать, Ведун? Что?! — с ужасом спрашивал Гостомысл, глотая соленые слезы и ища ответ на мучительный вопрос скорее у себя самого, чем у Ведуна.

Но тот встал, обнял Гостомысла, переждал, когда тот успокоится, и как-то задумчиво проговорил:

— Совы... чую... совы раскрыли нынче истину. Гостомысл вперил глаза в кудесника и жадно слушал его.

— Я разгадал... тайный смысл этого предсказания, — гладя посадника по руке, прошептал Ведун. Гостомысл застыл, боясь пошевелиться.

— Рюрик должон победителем быть... Вадим! Да-да, именно он погибнет от зла своего, — убедительно добавил Ведун и протянул обе руки к Гостомыслу. — Вот увидишь: совы не врут! — горячо прошептал он в лицо посаднику и обнадеживающе, тихо посоветовал: — И утри свои, яко поздние росы, слезы. Рано ты оплакиваешь его.

Гостомысл с трудом перевел облегченный вздох: да, ни разу еще седобородый вещун не обманывал его. Но как предостеречь Рюрика от возможного нападения Вадима? Как? И так Полюда явно догадывается обо всем, а может, и уверен. Он же знал мать Рюрика. Знал о тайных, таких редких встречах княгини рарогов-русичей с молодым, удалым купцом-словенином в великом, шумном городе Волине. Все Полюда знает, но пока молчит верный посол. Пока! "...А надолго ли хватит терпения у умного советника", — терзался посадник и вдруг вспомнил, как свыше тридцати лет назад этот же старец, этот же Ведун, тогда еще и вовсе не седовласый, предсказал ему: "...Э-э, молодец, умыкнеши ты младую инакожительницу великаго рода, и поча она от тебя сына, якого ты поведаешь лишь тридцати лет от роду и дашь ему версты судьбы своей и земли родной тоже..."

Ведун разгадал причину улыбки, скользнувшей по губам Гостомысла, и, ничего не сказав, медленно пошел к порогу светлицы...

ГОСТИ

Прошел еще год. Вроде бы ничего особенного за это время и не произошло. Рароги-русичи получают исправно гривны за службу; когда надо — воюют противу кочевников, болгар, буртасов, иногда и мадьяр, но чаще противу норманнов. Отвоеванное себе, как и полагается, оставляют, а по теплому лету торговать едут, купцами на время становятся. А нагрянет враг — тут же на коня, меч в руки или секиру добрую — и снопа и бой!

Нынешняя весна выдалась в Ладожье вроде спокойной. Славяне землю вспахали, дружинники Рюрика, как и прежде, подсобляли, как могли. Заржавели и, кажись, поистерлись крючья в бойницах Ладожской крепости. Князь приказал снять их со стен, отколоть крепежную часть и сжечь, чтобы никто не видел, сколь в ней бойцовской хитрости заложено, а металлическую часть повелел отнести к старейшине городской общины и спросить, не нужна ли где будет.

Старейшина подивился, осторожно покрутил круторогий крюк и дал указание на земле его испробовать: можа, глубже пахать будет вместо орала? И опробовали: железный крюк брал глубже только рыхлую почву, легок он был для славянской земли. А когда поверх крюка догадались привязать огромный камень и проволочь их вместе по земле, вот тогда крюк действительно взял глубже. Вот тогда охам и ахам нс было конца. Все селение вышло глядеть на дивную пахоту. Необычный плуг был тяжел, но резал землю легко, обнажая мощный серый пласт. И хотя труд был радостен, был он все-таки и очень тяжел, потому и меняли славяне и рароги друг друга чаще.

После того как ладожане вспахали всю паровую землю, на поле вышли нарядно одетые женщины с детьми, у которых на груди были подвязаны небольшие чистые холщовые мешочки с зерном. И началось священно-действие. Размеренным шагом, легкой вдохновенной поступью с востока на запад шли женщины и плавными жестами ласковых рук забирали зерно из детских сумок. Идущие рядом с женщинами дети понимали, что их матери сейчас творят великое таинство, которое под силу только людям с чистой душой. Живое зерно, благословенно падающее из их рук на благодатную почву, должно дать обильные всходы. И дети не чувствовали тяжести сумок, и рыхлая пахота не утомляла ног. Движения тел были плавными, почти певучими, и ритм их совпадал с мелодией нехитрой песенки, которую напевали словенки:

Как посеяла я полюшко,

Загадала свою долюшку,

Загадала свою долюшку:

Скоро ль буду я в неволюшке?..

И долго еще, пока догорала вечерняя заря, Рюрик с Эфандой, сидя на крыльце, слушали эту бесконечную песню.

— Хорошая песня! — вздохнув, грустно сказала Эфанда, когда женщины закончили петь. — Но у нее всегда другие слова. Видимо, здесь все умелые сказители, — с добрым удивлением добавила она и посмотрела на мужа.

Рюрик кивнул своей младшей любимой жене, словно подбадривая ее. Он всегда находил в ее рассуждениях что-то особо сокровенное.

— Хорошо пели словенки: "Как хочу быть я в неволюшке!" — с робкой улыбкой снова тихо заговорила Эфанда. Женщины внизу примолкли, и княгиня не хотела, чтоб ее слышали.

Рюрик вопросительно вскинул брови.

— Как хорошо быть в неволюшке у любимого! И у всех народов это самая сладкая неволя! — проговорила она быстрым шепотом и испугалась, что слишком много сказала. Мать всегда учила ее молчать о своих чувствах, какими бы сильными они ни были... "Чувства проявляются в заботах, а не в словах, — любила повторять мудрая жена вождя. — Чуй его душу и внемли его нуждам". Иногда и отец, с радостью поглядывая на подрастающую красавицу дочь, лукаво говорил: "Мы, мужчины, видим все, но чаще всего хотим видеть покорную душу женщины... — и хитро подмигивал дочери. — Вся краса женщины, Эфанда, — в ее мудрости, а мудрость — многолика. Приучайся к мудрости, дочь!" Эфанда многого не понимала сначала, но первое, что она сумела постичь, — это умение слушать. С этого и началась многоликость ее мудрости. Затем она научилась терпеть. Как хотелось говорить, когда к матери приходили жрицы, садились на медвежьи шкуры и ласково о чем-нибудь спрашивали маленькую девочку. Она произносила те слова, которые слышала вокруг, путала их значение, вызывая смех, но ловила возмущенный взгляд матери и... смолкала. Позднее, когда ее о чем-нибудь спрашивали, она отвечала далеко не так, как думала, а так и только то, что желали услышать от дочери вождя. Нет, не потому, что вырастала лицемеркой, а потому, что поняла: ее душа никого по-настоящему не волнует. И это вовсе не потому, что люди злы или дурны, а просто у всех на сердце свои, кровные заботы и чужие никого глубоко не Трогают. Нет, она не замыкалась в себе, в мире своих женских забот. Она жида нуждами матери, отца. соплеменников, а теперь вот — заботами мужа, но всегда помнила наказ матери: "Да, у него уже есть две женщины. Возможно, будет еще три, а ты будь для него единственной!" Нелегко это было принять сердцем, но она приняла и, помня сказания о царских гетерах, старалась освободить свою душу от ревности. Эфанда доставала из маленького плетеного короба древние писания, в которых говорилось о загадочных лемурах и туранцах, об атлантах и Питри, спустившихся с Луны; о царских правителях с Венеры, знавших, как побороть ревность в сердце, развивая особые свойства души. Ее поражало величие тайн, окутывавших жизнь Неба и Земли, и крепкая связь их. Она так хотела бы постичь эти тайны, но не для того, чтобы повелевать своим мужем, как Руцина, которую так любил и все же оставил Рюрик, а для того, чтобы быть ему советчицей и постепенно научиться говорить только то, что идет прямо из души, от всего сердца и вовремя. Говорить кратко и трепетно, что так трогает душу Рюрика.

Рюрик улыбнулся словам Эфанды о "самой сладкой неволе" и поправил убрус на ее плечах. Весной в Ладожье вечера прохладные и сырые, как и у них, в Рарожской бухте, не застудилась бы любимая. Крыльцо хоть и на высоких столбах, а туман проникает всюду.

Только Эфанда хотела сказать что-то в ответ на заботу мужа, как дозорный с вышки, возведенной прямо во дворе Рюрикова дома, крикнул:

— Князь, к тебе поздние гости с пристани!

— С какой вестью? — с досадой спросил Рюрик. Дозорный вгляделся еще раз в сигналы, подаваемые взмахами факелов с другой вышки, и растерянно доложил:

— Из Новгорода, от Гостомысла и Вадима, послы для разговоров едут.

Рюрик встал со скамьи и недоуменно пожал плечами:

— К чему бы это? Что им еще от меня надо? — тихо спросил он скорее себя, чем ожидая ответа, и тут же пожалел об этом: ведь рядом жена, душу которой нельзя омрачать.

Эфанда молча пожала плечами и нахмурилась. Она быстро встала со скамьи, порывисто обняла мужа, прижалась к нему и тут же отпрянула — знала, что больше занимать его внимание нельзя.

— Не горячись, слышишь? — прошептала она.

— Попробую. Посмотрим, что из этого получится! — Голос его прозвучал мягко, но глаза потемнели. — Надеюсь, в моем доме они будут мирны! — будто ответив ее беспокойной думе, быстро проговорил он.

Эфанда уткнулась лицом в его плечо и горько созналась:

— Не хочу оставлять тебя с ними. Тревожно мне что-то.

Рюрик погладил жену по голове, поцеловал ее в лоб и некоторое время смотрел вдаль, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, спина не напрягалась сама собой, ледяного прикосновения секиры он не ощущал. Да и Бэрин с параситами сделали свое дело. В последние дни Рюрик чувствовал себя увереннее и уже решил, что и Вадим с Гостомыслом успокоились. Нет, ошибся, видно. Просто было затишье перед... Рюрик побоялся даже в мыслях назвать грядущее событие так, как он его понимал. "Что Святовит даст, то и будет", — сурово решил он. Открыв дверь, князь позвал слугу.

— Проводи княгиню до одрины, — приказал он верному Руги и, когда они исчезли за поворотом, ведущим в клеть Эфанды, закрыл за ними дверь.

"Разговор с ночными гостями ей слушать ни к чему, — хмуро подумал он и недобро проворчал: — Ежели хотят, чтоб варяжский князь их принял с честью, пусть приходят вовремя, а не тогда, когда он двух первых жен отправил на охоту, а третью спать уложил". Князь прошелся крупными шагами по крыльцу, собрался с думами, несколько раз с сомнением покачал головой как бы в ответ на свои мысли, а затем, откинув длинные седые пряди волос назад, решительно тряхнул головой и, как кольчугу, одернул свою кожаную сустугу. Массивная серебряная цепочка при этом тяжело и зловеще брякнула. Рюрик, пряча от дворовых смуту в своей душе, нахмурился, сжал кулаки и приказал слуге, дежурившему во дворе:

— Позвать мне Дагара, Гюрги, Ромульда, Вальдса и Фэнта. — Немного помолчав, он добавил: — Вели немедля развести огонь в очаге.

Слуга послушно исполнил оба наказа князя и заодно зажег в доме факелы.

Рюрик посмотрел на людей, беспокойно суетившихся во дворе, и понял, что визит послов ильменских правителей тревожит всех и предстоящая ночная встреча ничего хорошего не сулит.

Ни с того ни с сего в центр двора выбежал самый умный, самый старый пес и сначала громко залаял, подрывая глотку, а затем завыл. Кто-то попытался увести пса, но тот увертывался и, пока не оповестил всех о своем предчувствии, никому не позволил себя угомонить. Дворовые хмуро обсуждали это происшествие и второпях убирали со двора остатки льна, пеньки и шерсти. На вышку, где дежурил постовой, прилетел ворон, за ним другой, и оба начали, вытянув шеи, каркать что есть духу. Постовой замахнулся на них палкой, вороны отлетели на соседнее дерево и там еще раз грозно прокаркали. Дворовые и это явление обсудили и приняли к сердцу. Согнув спины, они со страхом заканчивали спешные дела во дворе и тихо скрывались за дверями своих жилищ.

Рюрик нахмурился, подведя итог своим наблюдениям, и пошел в клеть за боевыми доспехами. Заменив кожаную сустугу на кольчугу, он подошел к шлему и задумался: "В своем доме встречать гостей в полном ратном облачении?! Стыдно, досадно и обидно... Да и что считать своим домом? Это деревянное строение на двадцать клетей? Земля и здесь горит под ногами", — мрачно заключил он и уже взял шлем в руки, но в это время тихо скрипнула дверь и на пороге княжеской клети появился обеспокоенный Бэрин.

Рюрик обернулся на скрип двери, не оторвав рук от шлема, и хмуро посмотрел на жреца.

Бэрин тяжело вздохнул, перевел взгляд с тревожного лица Рюрика на его руки и тихо спросил:

— Проклинаешь меня?

Рюрик удивленно вскинул брови, нахмурился, подумал и честно ответил:

— Нет... Ты же не мог предполагать тогда, в Рароге, чем все это... обернется.

Бэрин опять вздохнул, сделал нерешительный шаг вперед, к Рюрику, хотел помочь ему надеть шлем на голову, но, заметив смущение князя, печально попросил:

— Позволь, я понесу твои шлем и меч.

Рюрик посмотрел в горестные глаза жреца и, не задумываясь, вложил в его руки свои доспехи.

Когда все военачальники собрались в гридне князя, в ворота его двора осторожно постучали.

Дворовым слугам пришлось отворить ворота и впустить неожиданных гостей, которые были малочисленны, но конны.

Нет, князь не вышел на крыльцо встречать гостей. Слуги князя приняли коней у новгородцев, отвели их в стойла и предложили гостям следовать за ними, объявив, что Рюрик ждет их у себя в гридне. Гости, напряженно оглядываясь по сторонам, прошли в дом.

Распахнулась дверь гридни, и слуга огласил:

— Вышата, посол Гостомысла, боярин из Новгорода. Рюрик оглядел немолодого уже человека, одетого в добротную перегибу, подбитую лисьим мехом, и в темные шерстяные домотканые порты, заправленные в кожаные сапоги. Русые его волосы густыми прядами спадали до плеч, обрамляя чуть красноватое лицо с открытым взглядом голубых глаз. Борода у боярина окладистая. Роста боярин среднего, сложения — крепкого.

Князь пошел навстречу гостю и протянул ему руку.

— Рад приветствовать посла Гостомысла, — сухо сказал он, хотя гость ему сразу пришелся по душе.

Вышата ничего не ответил, руку пожал и прошел к отведенному ему месту за столом. Он поклонился знатным варяжским военачальникам, не ища в их взглядах ни милости, ни симпатии к себе, и сел.

— Беско, посол Вадима, — чуть громче назвал слуга второго гостя, и все насторожились.

По внешнему виду Беско — а имя это распространено среди славян так же широко, как у рарогов имена Руги, Олаф и Верцин, — ровесник Рюрику. Да так оно и есть. И был он высок, строен, светловолос, короткобород, сероглаз, одним словом, — красив. Одет он был в кольчугу, стоящую дорого (отец посла заплатил за нее диргемами⁴, ибо сплетена она была из серебряных тонких колец). Рубаха под кольчугой красная, шерстяная, украшена арабскими монетами. На ногах — кожаные высокие сапоги. Да, по всему видно, что сей витязь и привередлив и богат. Богатый посол новгородского князя внимательно оглядел гридню варяга, самого варяга и его одеяние, бросил взгляд на факелы, на пустой стол... все понял и затаился. Варяжские военачальники тоже насторожились, но растерянности у них не чувствовалось.
_________________
⁴ Диргема, дирхема (араб.) — старинная серебряная арабская монета.

Рюрик молча указал Беску его место за столом и с любопытством посмотрел на следующего гостя.

— Веремуд! — воскликнул слуга. — Посол изборских кривичей.

Военачальники Рюрика как по команде переглянулись, но смолчали: два лета минуло с тех пор, как убили Триара в Изборске. Что же теперь?

Веремуд выглядел чуть старше Рюрика. Это был широкогрудый, низкорослый, с узким лбом, широким носом и с большими карими глазами кривич, знавший, что своей внешностью никого не прельстит. На нем была простая, но добротная меховая одежда. Он медленно поклонился Рюрику, его военачальникам и косолапо прошагал на отведенное ему место. Рюрик внимательно оглядел кривича и вдруг понял, что, несмотря на неприглядную внешность, посол из Изборска ему понравился.

— Радько, посол белоозерских словен, — между тем представил слуга последнего гостя и медленно вышел из гридни.

Радько был весь в сером: серая перегиба, подбитая заячьим мехом, серая льняная рубаха, украшенная металлическими пластинами возле отворота, и серые же порты, заправленные в кожаные сапоги. Он выглядел зрелым мужем со своими мохнатыми темными бровями, серыми глазами и обветренным лицом, окаймленным темной окладистой бородой. Бросив взгляд на пустой стол и оценив это должным образом, он поклонился всем без улыбки, занял уготованное ему место и взглянул на Вышату.

Гостомыслов посол понял взгляд весянина и без длинных речей начал высказывать то, что волновало новгородского посадника:

— Долгих обид копить Рюрику на нас не надо, — тихо, но решительно начал он и взглянул на князя рарогов, задержав взгляд на его тяжелой кольчуге.

Рюрик выдержал его взгляд молча.

— Весь Новгород шлет тебе поклоны, — уже мягче продолжил Вышата и, несмотря на то, что не увидел в ответ на свои слова ни доброй улыбки, ни другого отклика, добавил: — Но удивляется умножению твоей дружины.

"Ага! Все ясно! — злорадно отметил про себя Рюрик, но и на этот призыв ничего не ответил. — Пусть выскажет все, чему научил его новгородский мудрец", — хмуро подумал он, глядя послу в лицо.

— Новгород думой терзается, но молву и смуту не затевает, чует, что князь варяжский подобру поступит! — вроде бы и доброжелательно проговорил Вышата, обведя спокойным взглядом варягов, но Рюрик вновь промолчал, и Вышате пришлось продолжить: — Два года искали мы убивцев братиев твоих, — тихим голосом проговорил он и, тяжело вздохнув, добавил: — Но так и не нашли.

Все затаили дыхание. Вышата понял: задел за больную рану, но отступать не имел права и, низко склонив голову, угрюмо пояснил:

— Весяне глаголят, что сие дело рук буртасов: те лихи, прытки и зело часто на наши земли набегают.

Рюрик от возмущения чуть запрокинул голову, но от слов сдержался, плотно сжал побелевшие губы.

Вышата, видя недоверие не только Рюрика, но и всех его военачальников, спокойно указал на Радько и уверенно изрек:

— Посол Белоозера подтвердит наше усердие.

Тот молча склонил голову.

Рюрик обернулся на своего военачальника, командовавшего теперь Сигуровыми меченосцами, и громко сказал:

— Фэнт, ты служил с моим братом в Белоозере. Помнишь ли ты этого человека? — резко спросил он его.

Фэнт встретился с настороженным взглядом белоозерца и твердо ответил:

— Нет.

Наступила тишина.

Вышата на минуту растерялся, но тут же нашелся:

— Сие не беда! Ваше селение было вдали от самого Белоозера! Вы могли и не видеть друг друга. Сие не страшно...

— Нет, сие страшно, — перебил его возмущенный Фэнт. — Вся городская община зело часто наведывалась к нам. Всех местных бояр мы с поклонами встречали, всех мы ведали, но никто из них не лез к Сигуровой машине. Как стал наведываться Вадим и его люди, так все и изменилось! — быстро и взволнованно проговорил Фэнт, уверенный в подвохе.

Вышата не смутился, все так же спокойно он оглядел военачальников Рюрика.

— Мы уже пытали Вадима... — начал он, намереваясь уйти в сторону от нежелательного для него разговора. Да, с Фэнтом и весянином вышло неладно, но Гостомыслу нужен мир...

— А почему все вы да вы? — вскипел Ромульд, яростно перебив Вышату. — Братьев убили у Рюрика, дружинников побили множество наших, а судить-рядить вы начали! Дозволение-то нами было получено четыре лета назад, — горячо воскликнул он и, повернувшись к своему князю, нервно спросил: — Рюрик, и долго они нам головы будут морочить?

Рюрик встал и спокойно, но хмуро сказал:

— Эта дума меня тревожит больше всего, Ромульд. Но я хочу послушать речи и других послов. — Он оглядел кривича и ильменского словенина, ожидая, что они скажут.

Веско переглянулся с Веремудом: надо действовать, как уговорились.

Веремуд принял вызов Рюрика и хриплым голосом проговорил:

— Ты увел дружину Трувора и оставил без защиты наш город.

— Та-ак, — протянул угрожающе Рюрик. — Что дале?

— А дале ничего не будет, ежели ты вернешь дружину назад, — смелее ответил Веремуд, выдержав ярый взгляд варяжского князя. — И с тою же машиною! — вдруг выпалил он.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Варяги вскочили со своих мест. Рюрик выскочил из-за стола и гневно закричал на кривича:

— Которую вы изуродовали вместе с телом моего брата?

Ромульд молниеносно бросился к ним и вовремя отвел руку князя.

— Рюрик, остановись! — закричал он. — Дагар! Держи его!

Дагар подскочил с другой стороны и, обхватив руками друга, пыхтя, проговорил:

— Уйми злость! Они нарочно прибыли пытать наше терпение!

— Сколько ж его можно пытать?! — прокричал Рюрик. — Они расселили нас врозь, как детей рабов! Они обезглавили моих братьев, изуродовали эти чудо-машины, поубивали лучших воинов, а теперь добираются и до меня! — крикнул он так, что и словенские послы встали со своих мест и в замешательстве оглядывались.

— Мы не уродовали их машин, — не выдержал Беско и выскочил навстречу Рюрику. — Они изуродовали их сами!

Наступила мертвая тишина.

— А тебе... откуда это ведомо? — страшным шепотом прохрипел Рюрик. — Ты там был? А? — И он метнулся к Веско так быстро, что никто не успел помешать.

Вышата схватился за голову.

Дагар вцепился в правую руку Рюрика, готовую вынуть меч. Ромульд быстро встал между Веско и князем.

— Какой думник прислал на сии переговоры такого петуха? — крикнул он, обращаясь к Вышате. — У вашего князя есть спокойные головы иль нет? — зло спросил он, глядя на Беску.

Тот вздернул голову и яростно прокричал:

— Так ведайте же все: Синеуса и Трувора убил он, Рюрик! — Веско ткнул пальцем в сторону князя.

— Что-о? — Рюрик, казалось, онемел от бесстыдной клеветы. В глазах его на мгновение потемнело, в ушах послышался гул, и, смертельно побледнев, он стал терять равновесие. Ромульд с Дагаром подхватили князя и усадили его на табурет.

— Да-да! — воспользовавшись минутным замешательством, прокричал Веско, отбежав от Рюрика на безопасное расстояние и обращаясь к его военачальникам.—С тайным прицелом! Чтоб забрать их дружины и создать великую силу себе!

— Ложь! — рявкнул Вальдс, разозленный наглой выходкой Вадимова посла, и подтолкнул Фэнта. — Что ты-то молчишь?

— Нет, не ложь! — кричал, надрывая глотку, Веско. — Есть люди, которые могут сие подтвердить! И трижды! — бесновался посол Вадима.

Рюрик повел тяжелой головой и убедился, что все видит и слышит.

— Подлый наветчик! — глухо проговорил он, поднимаясь с места и опираясь на руки друзей. — Вадим запустил тебя сюда, как змею, чтобы нанести мне смертельный укус. Но я — жив! — медленно, но грозно заявил он. — Жив! — крикнул он вдруг и решительно двинулся на Веско. — И отомщу за свое поругание! — почти прохрипел он, решительно выхватил меч и вдруг закричал что было сил на попятившегося словенина: — Защищайся, поганая гадина!

Все вскочили со своих мест, заметались по гридне, закричали: послы бросились к Беску, военачальники метнулись к своему князю.

— Не подходить! — крикнул Рюрик так, что все мгновенно отступили от него. — Новгород хочет еще варяжской крови вкусить! Пусть отведает! Ты готов? — почти прорычал он Беску. Тот стоял с мечом наготове.

— Веско, опомнись! — вдруг возопил Вышата, рванувшись в сторону Вадимова посла. — Отрекись от клеветы, пока не поздно.

— Уйди прочь! — яростно выкрикнул посол Вадима.

— Веско, отрекись! — отчаянно взмолился еще раз Вышата. — Рюрик, подожди!

— Поздно! — в один голос ответили разъяренные воители и скрестили тяжелые мечи.

Взметнулась седая прядь на голове Рюрика; вскинулась левая рука, сохраняя равновесие его натренированного тела; молниеносно обрушилась на врага правая рука с верным мечом, который н достал уязвимое место. Веско вскрикнул, схватился левой рукой за шею, не укрепив правого взмаха. Рюрик размахнулся еще раз, и голова Веско покатилась к ногам Вышаты. Тело Вадимова посла рухнуло, залитое кровью.

Лица присутствующих сковал ужас.

Все застыли на своих местах.

Вдруг раздался женский крик. Возле порога гридни лежала бесчувственная Эфанда. Все недоуменно переводили взгляд с князя на неподвижную княгиню и не шевелились.

Рюрик бросил меч. Рукавом отер лицо от кровяных брызг. Пустыми глазами оглядел всех и с огромным трудом, отыскав в мелькавших перед глазами черных точках лицо Дагара, почти беззвучно попросил:

— Возьми послов под стражу как заложников. Остальное — потом... — и, шатаясь, направился к выходу из гридни.

Ромульд поднял Эфанду.

Рюрик оторопело уставился на них.

— Она все видела, — тихо пояснил Ромульд, ожидая княжеского гнева.

— Вальдс! — тихо позвал Рюрик. — Подними слуг, утрой стражу, — и, посмотрев на бледное, бесчувственное лицо жены, судорожно всхлипнул...

* * *

А на следующее утро в той же, но выскобленной после ночного происшествия гридне Рюрик проводил слешный военный совет, на который созваны были военачальники всех трех дружин и совет городской ладожской общины. Совещались о дальнейшей жизни варягов-россов на земле ильменских словен.

Рюрик был хмур, но решителен.

— Вальдс, — обратился он к главе дружины Трувора. — Чую, ты хочешь вернуться в Изборск. Обжитое место, знакомые люди — все понимаю. Но сейчас не время нам разъединяться. Вадим опять не даст покоя ни тебе, ни Фэнту, Фэнт, какую думу держишь ты?

Фэнт, не раздумывал, ответил:

— Правда твоя, князь, надо повременить.

— Мне опостылел Новгород с его кознями и вероломством, — резко проговорил Рюрик и, обратившись к главе ладожан, заявил: — Нынче же я и Фэнт двумя дружинами отправляемся в Новгород, там и определим свою судьбу и судьбу всех, кого заманил на свои земли хитрый Гостомысл. Не держи гнев на нас, ладожанин Мирошко, — сурово проговорил Рюрик и поклонился главе городской общины, пожилому словенииу с открытым, добрым лицом, который низко склонил голову в ответ на поклон варяжского князя. — Не хотят новгородцы ладить с нами, терпение наше испытывают. Кончилось терпение. Хочу идти войной на Новгород! — зло воскликнул князь. — Но вас, ладожан, как кровных братьев и сестер, мы полюбили. Вас в обиду не дадим. Вальдс с дружиной будет охранять вас, как и прежде, в нашей крепости. Я и жен своих вам доверяю, с вами на время оставляю. Так что верь: вернусь и все миром улажу, — торжественно промолвил Рюрик и снова поклонился ладожскому старейшине.

Мирошко слушал князя, кивал головой, а когда Рюрик закончил, он, встав, обратился к нему:

— Позволь речь краткую сказать, не откажи, Рюрик.

— Говори, Мирошко, — разрешил удивленный князь и сел на свое место. .

Все настороженно затихли.

— Я давно знаю Гостомысла, — начал Мирошко, ожидавший, что варяги при одном только имени новгородского посадника взбудоражатся. Так и есть. Все заворчали, загудели, но Рюрик прикрикнул.

— Я позволил ему глаголить!

Военачальники примолкли и опустили головы.

— Я понимаю ваш гнев, — спокойно продолжил ладожанин, — но не верю, чтобы это Гостомысл злоумышлял противу тебя, Рюрик! Не верю!

Все опять возмущенно загудели.

— Не гудите! Дайте сказати мне все, что я должен вам сказати, — без обиды потребовал тишины Мирошко. — Ведь Гостомысл рисковал своею головою, когда позвал вас сюда, — искренне сказал он и в наступившей тишине убежденно добавил: — Но все же позвал! Ох, как много у нас еще буйных голов, и со всеми он пытается рядиться! — горячо проговорил ладожанин и, видя, что все понемногу заинтересовались и слушают его, с болью в сердце продолжил: — Ему приходится быть лисом, а порой и волком; но вот с Вадимом ему миром не поладить. Тут застрельщик всех бед, ясное дело, — Вадим! — горестно вздохнул Мирошко. — Я тебя вот о чем просить буду, Рюрик, — взволнованно продолжил он. — Не губите понапрасну новгородцев, кровь зря не проливайте! Возьмите лишь Валима! Он ныне стоит того, — с горечью признал Мирошко и грустно добавил: — Хоть и бывал зело храбр в боях со кочевниками и славу завоевал себе немалую...

Все затихли и уставились на Рюрика.

Князь молчал. Со склоненной головой слушал он Мирошко и очень бы хотел поверить его простым, сердечным словам, но в душе был такой мрак, что ничему хорошему не верилось.

— Коли хочешь чего выведать о новгородском посаднике, то допроси Вышату, — тихо посоветовал Мирошко Рюрику, понимая и сочувствуя ему. — Он много лет с ним во друзьях...

Рюрик поднял голову, хмуро посмотрел на ладожанина и глухо проговорил:

— Дагар, пусть введут Вышату.

Посол вошел осунувшийся, с черными кругами под глазами от бессонной ночи.

Он как-то дико посмотрел на всех и отрешенно стал ждать своей участи.

Рюрик понял его состояние, но спросил жестко:

— Вышата, вспомни, после того как убили Сигура и Триара, не проговорился ли Гостомысл, что знал об этом.

Вышата недоумевающе уставился на князя варягов и никак не мог сообразить; что от него требуется. Ноги едва держали его.

— Сядь, — догадался предложить ему Рюрик. Посол сел на складной табурет и вытер слабой рукой пот со лба.

— Пусть принесут ему отвар наперстянки, — распорядился князь.

Вышата дрожащей рукой взял ковш с теплым отваром и сделал несколько жадных глотков.

— Ты понял, о чем я тебя спросил? — обратился к послу Гостомысла Рюрик, когда тот немного ожил.

— Да, — слабо отозвался тот.

— Сможешь говорить? — тихо и с неподдельным участием вдруг спросил его Рюрик: он вспомнил, что он сам переживал, увидев убитых братьев.

— Да, — уже чуть тверже ответил Вышата и, не дожидаясь дальнейших расспросов, медленно и тихо заговорил: — Гостомысл в те годы был на перепутье. — Все недоуменно переглянулись, но смолчали. — Да-да! — тихо заверил всех посол и пояснил: — Ни Синеус, ни Трувор не пожелали миром раскрыть тайны машин нашим воинам. Они подозревали всех нас в коварстве.

— А разве сие не так? — жестко спросил Рюрик, глядя Вышате в глаза.

— И так, и не так, — отозвался Вышата, не опустив перед князем своего взора.

Все возмущенно загудели, но князь взмахом руки восстановил тишину.

— Дале! — хмуро потребовал он.

— Я ведаю только одно: к твоим братьям многажды мы обращались с миром и просили поведать тайны их машин, они отказали... — горько сказал посол и безнадежно махнул рукой. Он опустил голову, сложил ладони лодочкой и зажал их меж колен.

— И Гостомысл не скорбел, узнав о расправе с моими братьями? — с болью спросил Рюрик, наблюдая за беззащитными движениями новгородца.

— Скорбел! — глухо ответил Вышата. Он поднял голову и глянул на Рюрика. — И многажды бранил за это Вадима, — вырвалось у Вышаты. — Он даже заказал Ведуну поминальный камень поискать по рекам, тяжело вздохнув, вспомнил посол Гостомысла.

Рюрик слегка вздрогнул.

— Они бы не тайничали со своими машинами, ежели бы вы повременили со своими требованиями, а вы вот уже который раз заставляете нас обороняться или биться с вами, — медленно, четко выговаривая каждое слово, молвил князь.

Вышата промолчал, приняв долю вины и на себя. Он опустил плечи, голову и, поникнув, ждал следующих вопросов.

— Что было потом?

— Потом Гостомысл с Вадимом вынуждены были скрываться от твоего справедливого гнева, чтобы не выдать в твои руки тех, кто убил Синеуса и Трувора, — с досадой ответил посол, не поднимая головы и не глядя на князя. Он чуял, что Рюрик и так все ведает, и рассердился на его лишний, как ему показалось, вопрос.

Рюрик понял его досаду, но, идя своим ходом в этой беседе, зло спросил Вышату:

— А почему теперь им понадобилось чернить меня?

— Сие не им, а ему — Вадиму! — резко поправил Вышата князя, вскинув голову, и, не дав хода его поднимающемуся гневу, быстро добавил: — Гостомысл долго уговаривал Вадима смириться, но тот оказался глух.

Все присутствующие настороженно слушали Рюрика и Вышату, стремясь понять смысл их беседы. И тут в разговор вступил Дагар. Он сидел за спиной посла, и вопрос его подействовал на Вышату как удар хлыста.

— Ты ведал об их разговоре?

— Да, — обернувшись на голос Дагара, ответил Вышата.

— Шла ли эта клевета от Гостомысла? — резко спросил Рюрик.

— Нет, — стараясь быть как можно более убедительным, ответил Вышата, повернув голову в сторону князя, и добавил: — Я сам сие услышал только здесь. Гостомысл бы упредил меня, — в раздумье, как-то растерянно протянул он и горячо заверил: — Я ни за что бы не поехал сюда, коли ведал бы об этом ранее.

Все молча уставились на Рюрика, ожидая решения.

— О чем он просил тебя, когда посылал ко мне? — спросил сурово князь.

— Не допустить, чтобы Беско разрушил мирный дух посольства нашего, — горестно отозвался посол, не поднимая глаз на Рюрика. — Осадить, коли надо будет, Вадимова посла. Ну, а главное, уговорить тебя опять расчленить дружину, — тихо и виновато, но вместе с тем и безнадежно упрямо договорил Вышата.

Военачальники возмущенно загудели. Рюрик взмахом руки восстановил тишину, а Вышата устало продолжил, ни на кого не глядя:

— Ладога гожа вышла, но краевые города оголены:

кривичи, весяие и меряне тревожатся, сам сие должен пониматч: их охранять-то некому! — воскликнул он, поднял голову и бесстрашно посмотрел Рюрику в глаза.

— Все ясно! — с досадой прервал его Рюрик. — Но Веско очернил меня! — хлестко бросил он. — Зачем?! Ты же ведаешь сие! — уверенно воскликнул князь.

Вышата тяжело вздохнул и опустил голову.

— Вадим надеется на... смуту во твоих дружинах, я так чую. Не приведи, Святовит, к этой страшной беде, — вдруг рассеянно проговорил он и широко раскрытыми глазами уставился на варяжского князя.

— К какой?! — метнулся к нему Рюрик.

— Распустить сию молву по тем городам, где сидят твои люди, да по Новгороду,— медленно и удрученно пояснил Вышата, не сводя с князя глаз.

Рюрик тяжело дышал: "Вот миг, когда надо проявить волю и решимость!" Он повернулся в сторону главы ладожской общины и крикнул:

— Что молвишь на сие, ладожанин Мирошко? Старейшина ладожан молча опустил голову. Рюрик понял, что он поверил каждому слову Вышаты, и потому продолжил зло:

— В такие минуты мы приносим жертвы Святовиту и Перуну и берем мечи в руки! — И, взмахнув рукой, вынул меч.

Военачальники, вняв призыву своего князя, встали, вынули мечи и, держа их правой рукой, вскинули вверх;

— Мы готовы, князь, отомстить за твою поруганную честь и за кровь наших дружинников! — торжественно произнесли они традиционную клятву. — Да будет так! — троекратно повторили все хором.

Рюрик с горящими глазами выслушал клятву и приложил рукоятку своего меча к разгоряченному лбу. Простояв мгновение с закрытыми глазами, он опустил меч и решительно вложил его в ножны. Военачальники повторили его движения и, следуя повелительному жесту его руки, сели на свои места.

Вышата низко склонил голову. Происшедшее повергло его в ужас. Никто не говорил ни слова. Все чего-то ждали. Рюрик почувствовал, что необходимо разрядить эту гнетущую тишину.

— Мирошко, ты что-то еще хотел сказать? взволнованно обратился он к старосте ладожан. — Говори!

Мирошко встал, вытер вспотевший лоб, беспомощно развел руками и хрипло заговорил:

— Я уж молвил... Вадим зело зол на тебя, ибо ты круче умом вышел против него. Он когда-то храбро бился с норманнами — его и призвали княжить в Новгород, — пояснил ладожанин и продолжил: — Но силы его на все наши обширные земли не хватило. Тебя позвали. — Все почувствовали, как вновь сгущается напряженность в гридне. Ладожанин поперхнулся, откашлялся и угрюмо продолжил: — Мы надеялись, что у вас с Вадимом сложится крепкий союз, а у вас вышла распря. — Люди на скамьях зашевелились, приглушенный шепот прошелся ветерком промеж варягов. Мирошко повысил голос.— Лютится Вадим и не успокоится, пока не погубит тебя любым путем, как ястреб своего соперника. — Он посмотрел на Рюрика и безнадежно изрек: — Это ясно всем. — Затем Мирошко оглядел военачальников, убедился в том, что они внемлют его словам, и добавил: — Но прошу все же, варяжский князь, будь осторожен, не лей много нашей крови, тебе потом жить среди нас! А мы, ладожане, привыкли добрую думу о тебе иметь. Ведаем, несправедливо не поступишь! — горячо воскликнул Мирошко и хотел было даже обнять Рюрика, но тот остановил его, сделав вид, что не замечает порыва ладожапина.

— Хватит уговоров! — сказал Рюрик, нахмурясь. — Как ни крути, а выходит едино: Вадим ваш зело прыток и остановить его даже Гостомысл не может! — Князь оглядел своих военачальников и решительно заявил: — Нынче же иду на Новгород! Я найду смутьяна и убью его! В полдень отплывем двумя дружинами. Вальдс! Ты остаешься здесь. Дагар, объяви мою волю дружинникам, — распорядился Рюрик, поклонился военачальникам, ладожанам и первым вышел из гридни...