Сергей Михайлович Соловьев, продолжение

Встречаем известие о жалобе епископа на митрополита константинопольскому патриарху. Так, жаловался на митрополита Петра упомянутый уже прежде тверской епископ Андрей, родом литвин. Патриарх для разобрания дела отправил в Россию своего посланного, который когда приехал, то созван был собор в Переяславле: явился обвиненный, явился и обвинитель, с которым вместе приехали из Твери двое князей - Димитрий и Александр Михайловичи, другие князья, много вельмож и духовных. Обвинитель был уличен во лжи; но Петр простил его и, поучив присутствующих, распустил собор. Если по приведенному выше уставу должен был созываться собор для избрания епископа, то встречаем известие о созвании собора для отрешения его: так, в 1401 году митрополит Киприан созвал в Москве собор, на котором отписались от своих епископий Иоанн новгородский и Савва луцкий. Митрополит Кирилл в 1274 году воспользовался собором, созванным для поставления владимирского епископа Серапиона, чтобы предложить правило для установления церковного и народного благочиния. "Сам видел я и от других слышал о сильном церковном неустройстве, - говорит Кирилл в своем правиле, - в одном месте держатся такого обычая, в другом - иного, много несогласий и грубости... Какую пользу получили мы от того, что оставили правила божественные? не рассеял ли нас бог по лицу всей земли? не взяты ли наши города? не пали ли сильные князья наши от острия меча? не отведены ли были в плен дети наши? не запустели ли святые божии церкви? Не томят ли пас каждый день безбожные и нечестивые поганы?" Прежде всего митрополит вооружается против поставления в духовный сан на мзде и преподает правила относительно этого поставления. В народе по-прежнему продолжалась страсть к кулачным и дрекольным боям, которые мы видели в такой силе в предыдущем периоде; Кирилл пишет: "Узнал я, что еще держатся бесовского обычая треклятых еллин: в божественные праздники со свистом, кличем и воплем скаредные пьяницы сзывают друг друга, бьются дреколием до смерти и берут платье убитых; на укоризну совершается это божиим праздникам и на досаждение божиим церквам". Кирилл вооружается также против пьянства, препятствующего совершать божественную службу от Вербной недели до дня Всех святых. На соборах решались иногда и другие дела, как, например, споры относительно границ епархий: митрополит Алексий в грамоте к красноярским жителям пишет, что предел Рязанской и Сарайской епархий указанна Костромском соборе; на соборе ростовский архиепископ Феодосий был убежден в неправильности своего мнения относительно рода пищи, какую должно употреблять в богоявленское навечерие, если оно придется в день воскресный; на соборе было определено о неправильности поступка Исидорова; на соборе владыки Северо-Восточной Руси решили держаться московского митрополита Ионы и не сообщаться с киевским Григорием. Кроме общих соборов, созывавшихся митрополитом всея Руси из подведомственных ему владык, могли быть еще частные, созывавшиеся владыкою, какой-нибудь области из подведомственного ему духовенства: так, в 1458 году ростовский архиепископ Феодосий созвал собор в Белозерске для отвращения некоторых злоупотреблений, например позволения вступать в четвертый брак.

Кроме соборов митрополиты старались уничтожить нравственные беспорядки посланиями к духовенству и мирянам; таково поучение Фотия митрополита священникам и монахам о важности их сана, "каковым подобает им быти ходатаем, посылаемым к царю царствующих о душах человеческих"; митрополит обращает особое внимание священников на то, чтоб они блюли за чистотою браков у своих прихожан: не позволяли бы им бросать законных жен и жить с незаконными, как то делывалось, также чтобы не дозволяли отнюдь четвертого брака. Сохранился и прежний обычай, по которому духовные лица обращались к митрополиту с разными вопросами, которых сами решить были не в состоянии; так, дошли до нас ответы митрополита Киприана на вопросы игумена Афанасия, ответы того же митрополита на вопросы неизвестных духовных лиц.

Особенные отношения Новгорода, Пскова, Вятки требовали особенной деятельности митрополитов относительно этих городов. Что касается избрания владыки новгородского в описываемое время, то обыкновенно на вече избирались три лица, имена которых, или жребии, клались на престол в церкви св. Софии, после чего духовенство собором служило обедню, а народ стоял вечем у церкви; по окончании же службы протопоп софийский выносил народу по порядку жребии, и владыкою провозглашался тот, чей жребий выносился последний. Если и везде владыки имели важное значение, то оно еще более усиливалось в Новгороде, при известных отношениях его жителей к князю, при частых распрях с последним, при частом междукняжии и внутренних смутах. Архиепископ в Новгороде без князя был первым правительственным лицом; его имя читается прежде всех других в грамотах; он был посредником города в распрях его с великими князьями, укротителем внутренних волнений, без его благословения не предпринималось ничего важного. Но владыка новгородский принимал посвящение от митрополита, зависел от него, от суда владычнего был перенос дел на суд митрополита, и когда последний, утвердив свое пребывание в Москве, начал стараться всеми зависевшими от него средствами содействовать московскому великому князю в приобретении могущества, в утверждении единовластия, причем и Новгород должен был отказаться от своего особного и особенного быта, то положение новгородского владыки стало очень затруднительно: владыка Иоанн благословил новгородцев воевать с великим князем для возвращения Двинской области и заплатил за это трехлетним заключением в Москве. Мы упоминали в своем месте о неприятной переписке митрополита Ионы с новгородским владыкою по поводу Шемяки. Митрополит Иона счел также своею обязанностию дать наставление новгородскому владыке и его пастве насчет воздержания от вечевых буйств. "Я слышал, дети,- пишет митрополит,- что по наветам дьявольским творится богоненавистное дело у вас, в отчине сына моего, великого князя, в Великом Новгороде, не только между простыми людьми, но между честными, великими: за всякое важное и пустое дело начинается гнев, от гнева - ярость, свары, прекословия, с обеих враждующих сторон является многонародное собрание, нанимают сбродней, пьянчивых и кровопролитных людей, замышляют бой и души христианские губят". Предшественник Ионы, митрополит Фотий, также посылал поучение новгородскому владыке и его пастве: митрополит увещевает новгородцев удерживаться от привычки сквернословить (за которую летописец осуждает еще дорюриковские славянские племена); Фотий говорит, что такой привычки нет нигде между христианами. Далее митрополит увещевает новгородцев басней не слушать, лихих баб не принимать, узлов, примолвленья, зелья, ворожбы и ничего подобного не употреблять; при крещении приказывает погружать в сосуде, а не обливать водою, по обычаю латинскому; запрещает венчать девочек ранее тринадцатого года; запрещает духовенству белому и черному торговать или давать деньги в рост; если кто пред выходом на поле (судебный поединок) придет к священнику за св. причастием, тому причастия нет; который из соперников убьет другого, тот отлучается от церкви на 18 лет, а убитого не хоронить.

Политические и находившиеся в тесной связи с ними церковные отношения Новгорода ко Пскову также требовали внимания митрополита. Мы видели, что Псков, разбогатевший от торговли, давно уже начал стремиться к независимости от Новгорода, вследствие чего последний стал обнаруживать нерасположение ко Пскову, высказывавшееся иногда открытою войной. Понятно, как затруднительно было при таких отнотшениях положение Пскова, зависевшего в церковных делах от владыки новгородского; отсюда естественное желание псковитян избавиться от этой зависимости, получит особого владыку. Но мы видели, как их старание об этом осталось тщетным, ибо митрополит Феогност не согласился поставить им особого епископа. Действительно, псковичи выбрали дурное время: митрополит Феогност, подобно своему предшественнику, утвердил пребывание в Москве, и Псков более других городов испытал на себе следствия этого утверждения: еще недавно Феогност грозил ему проклятием в случае, если он не откажется от союза с Александром тверским; теперь же этот самый Александр опять княжил у них, и под покровительством литовским, тогда как Новгород еще не ссорился с Москвою. О прямой вражде псковичей с новгородским владыкою не раз упоминает летописец; так, он говорит о ссоре их с владыкой Феоктистом в 1307 году; в 1337 году владыка Василий поехал в Псков на подъезд, но псковичи не дали ему суда, и владыка выехал из города, проклявши жителей; когда в 1411 году владыка Иоанн прислал протопопа во Псков просить подъезда на тамошнем духовенстве, то псковичи не велели давать и отослали протопопа с таким ответом: "Если, бог даст, будет сам владыка во Пскове, тогда и подъезд его чист, как пошло изначала, по старине". В 1435 году приехал во Псков владыка Евфимий, не в свой подъезд, не в свою череду, псковичи, однако, приняли его и били ему челом о соборовании; но он созвать собор не обещался, а стал просить суда да на священниках своего подъезда. Псковичи ему этого не посулили, но стали за соборование и за свою старину, стали говорить владыке, зачем он сажает наместника и печатника из своей руки - новгородцев, а не псковичей; владыка за это рассердился и уехал, побывши только одну неделю во Пскове. Князь Владимир, посадники и бояре поехали за ним, нагнали и упросили возвратиться: псковичи дали ему суд на месяц, подъезд на священниках; о соборе же владыка сказал, что отлагает его до митрополита. Но владычный наместник начал судить не по псковской пошлине, начал уничтожать разные уговорные грамоты (посужать рукописанья и рядницы), стал сажать дьяконов в гридницу, все по-новому, покинувши старину; псковичи были правы, говорит их летописец, священники за подъезд и оброк не стояли, но по грехам и дьявольскому наваждению случился бой между псковичами и владычными служилыми людьми (софьянамп). Тогда владыка опять рассердился и уехал, не взявши псковского подарка, а игуменам и священникам наделал много убытка, не бывало так прежде никогда, с тех пор как начал Псков стоять. После того как псковичи вместе с московским войском опустошили новгородские владения и заключили мир, оба города жили дружно, и дружба эта отразилась на отношениях церковных: в 1449 году владыка Евфимий приехал во Псков; духовенство с крестами, князь, посадники, бояре вышли к нему навстречу и приняли с великою честью. В самый день приезда владыка служил обедню у св. Троицы, а на третий день соборовал в той же церкви и читал синодик: прокляли злых, которые хотят зла Великому Новгороду и Пскову, а благоверным князьям, лежащим в дому св. Софии и св. Троицы, пели вечную память, также и другим добрым людям, которые сложили головы и кровь пролили за домы божии и за православное христианство, живым же новгородцам и псковичам пели многая лета. Князь, посадники и во всех концах господина владыку много чтили и дарили и проводили его из своей земли до границы с великою честию. С такою же честию был принят и провожен владыка и в 1453 году, потому что он делал все точно так же, как и прежние братья его - архиепископы.

Неприязненные отношения Пскова к Новгороду и его владыке были причиною церковного неустройства и заставляли псковичей обращаться прямо к митрополиту за управлением и наставлением, а неприязненные отношения Новгорода к митрополиту благоприятствовали этим непосредственным сообщениям. Так, псковичи послали в Москву к митрополиту Киприану несколько священников для поставления и для извещения о своих нуждах, что нет у них церковного правила настоящего. Митрополит посвятил священников и послал с ними устав службы и синодик правый, какой читают в Константинополе у св. Софии, приложил к этому правило, как поминать православных царей и князей великих, как совершать крещение и брак: велел вывести прежний обычай - держать детей при крещении на руках и сверху поливать водою; послал также 60 антиминсов с запрещением резать их, по примеру новгородского епископа. Разрывы псковичей с владыкою новгородским и проистекавшее от того церковное безначалие вело к тому, что вече псковское присвоило себе право судить и наказывать священников: митрополит Киприан в 1395 году писал псковичам, что это противно христианскому закону, что священника судит и наказывает святитель, который его поставил; при этом митрополит запрещал также псковичам вступаться в земли и села церковные. Близость Пскова к литовским границам, частые и давние сношения его с Литвою и князьями ее заставляли митрополитов беспокоиться о Пскове при разделении митрополии: так, митрополит Фотий в 1416 году писал псковичам, чтоб они удалялись от неправедных пределов, отметающихся божия закона и святых правил, также чтобы с радушием принимали православных, которые вследствие религиозного гонения будут искать убежища в их городе. В другой раз писал Фотий к псковскому духовенству с приказанием не употреблять при крещении мира латинского, но только цареградское и не обливать младенцев, но погружать; митрополит требует, чтоб псковичи прислали к нему одного из своих священников, человека искусного, и он научит его всем церковным правилам и миро святое с ним пришлет. В другом послании Фотий пишет, чтобы псковичи не позволяли людям, играющим клятвою, быть церковными старостами и вообще занимать правительственные и судебные должности; также чтоб не позволяли старостить в церквах людям, которые, разведясь с законными женами, вступили в новые браки. Митрополит Иона, стараясь везде утверждать власть великого князя московского, писал и во Псков, называя его отчиною великого государя русского, который дедич и отчич во Пскове, по родству, по изначальству прежних великих господарей, великих князей русских, его праотцев. Митрополит увещевает псковичей жить по своему христианству, по той доброй старине, которая пошла от великого князя Александра; увещевает их стоять в том, что обещали великому князю. Увещание Ионы не могло остаться без влияния во Пскове, ибо мы знаем, какое важное значение имел здесь митрополит: так, будучи недовольны новою уставною грамотою, которую дал им князь Константин Димитриевич и которую они поклялись соблюдать, псковичи обратились к митрополиту Фотию с просьбою разрешить их от этой клятвы и благословить жить по старине; митрополит исполнил их просьбу. Наконец, до нас дошли два послания митрополита Фотия к псковичам, замечательные по отношению к особенностям их пополнения: в одном послании, написанном по случаю морового поветрия, митрополит обращается к нарочитым гражданам и увещевает их, чтоб они были довольны своими уроками и в куплях и в мерилах праведных божию правду соблюдали; в другой раз псковичи обратились к митрополиту за разрешением недоумения их - пользоваться ли им хлебом, вином и овощами, приходящими из Немецкой земли? Митрополит разрешил пользоваться, очистив молитвою иерейскою. Но кроме означенных отношений еще одно явление заставило обратить внимание не только митрополитов русских, но и патриархов константинопольских на Псков и Новгород, преимущественно на первый. Враждебные отношения Пскова к Новгороду отзывались в отношениях Пскова к владыке новгородскому и вместе псковскому; не раз поведение владыки возбуждало сильное негодование псковичей; раздражение вследствие несбывшегося желания независимости от Новгорода в церковном отношении возбудило в некоторых желание освободиться совершенно от всякой иерархии; споры о подъездах, судах, жалобы на убытки дали повод - и вот явилась ересь стригольников в семидесятых годах XIV века. Начальниками ереси летописи называют дьякона Никиту и Карпа, простого человека; но в так называемом послании Антония патриарха и в "Просветителе" Иосифа Волоцкого начало ереси приписывается одному Карпу, причем в первом источнике Карп называется дьяконом, отлученным от службы, стригольником; во втором говорится, что он был художеством стригольник. Разноречия эти можно согласить тем, что Карп, действительно бывший прежде дьяконом, как отлученный от службы, мог называться и простым уже человеком; от этого отлучения, расстрижения, могло произойти и название стригольника, которое, будучи после не понято, превратилось в название художества. Учение, как излагают его источники, состояло в том, что духовные недостойны своего сана, потому что поставляются на мзде, стараются приобретать имение и неприлично ведут себя; что не должно принимать от них таинств; что миряне могут учить народ вере; что должно каяться, обращаясь к земле; что не должно ни отпевать умерших, ни поминать их, ни служить заупокойных обеден, ни приносов приносить, ни пиров учреждать, ни милостыни раздавать по душе умершего; ходили даже слухи, что стригольники отвергали будущую жизнь. Ересь началась и распространилась во Пскове; неизвестно волею или неволею ересиархи явились в Новгороде; известно только то, что здесь в 1375 году Карпа, Никиту и еще третьего какого-то их товарища сбросили с мосту в Волхов. Но гибель ересиархов не искоренила ереси; стригольники прельщали народ своим бескорыстием, своею примерною нравственностию, уменьем говорить от писания; указывая на них, говорили: "Вот эти не грабят, имения не собирают". В обличительных посланиях читаем об них: "Таковы были и все еретики: постники, богомольцы, книжники, лицемеры, перед людьми люди чистые; если бы видели, что они неблагочестиво живут, то никто бы им и не поверил; и если бы они говорили не от писания, то никто бы их и слушать не стал". Из XIV века ересь перешла в XV; до нас дошло три послания митрополита Фотия к псковичам относительно стригольников. Митрополит запрещает духовенству псковскому принимать приношения от стригольников, мирским людям сообщаться с ними в еде или питье. Псковичи отвечали, что, исполняя приказание митрополита, они обыскали и показнили еретиков, что некоторые из них убежали, но что другие упорствуют в своих мнениях и, устремляя глаза на небо, говорят, что там их отец. Митрополит писал на это, чтобы псковичи продолжали удаляться от еретиков, могут и наказывать их, только не смертию, а телесными наказаниями и заточением. После 1427 года, когда написано последнее послание Фотия, мы не встречаем более известий о стригольниках.

Относительно материального благосостояния церкви: источниками для содержания митрополита и епископов служили, во-первых, сборы с церквей; эти сборы в уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича и митрополита Киприана определены так: "Сборного митрополиту брать с церкви шесть алтын, а заезда - три деньги; десятиннику, на десятину наседши, брать за въездное, и за рождественское, и за петровское пошлины шесть алтын; сборное брать о рождестве Христове, а десятиннику брать свои пошлины о Петрове дни; которые же соборные церкви по городам не давали сборного при прежних митрополитах, тем и нынче не давать". Архиепископ ростовский Феодосий, освобождая две церкви Кириллова Белозерского монастыря, пишет в своей грамоте: "Кто у тех церквей будут священники или игумены, не надобно давать им моей дани, ни данничьих пошлин, ни десятинничьей пошлины, ни доводчичьей, ни другой какой-либо, десятинники мои их не судят, и пристава на них не дают". О Митяе говорится, что он, вступив во все права митрополита, начал со всех церквей в митрополии дань сбирать, сборы петровские и рождественские, доходы, уроки и оброки митрополичьи. По-прежнему источниками дохода для митрополита и епископов служили пошлины ставленые и судные; для суда церковного посылался архиереем особый чиновник, называвшийся десятинником; вместо того чтобы сказать: такой-то город был подведомствен такому-то владыке, говорилось: такой-то город был его десятиною. Один из десятинников митрополита Ионы, Юрий конюший, приехавши в Вышгород, волость князя Михаила Андреевича верейского, остановился на подворье у священника, который вместе с горожанами начал бить десятинника и дворян митрополичьих, прибили в улог и двоих-троих изувечили. Митрополит, извещая об этом происшествии князя Михаила, пишет: "Ты сам, сын, великий господарь: так посмотри и старых своих бояр спроси, бывала ли при твоих прародителях и родителях такая нечесть церкви божией и святителям? Тебе известно, что князь великий Витовт был не нашей веры, да и теперешний король тоже, и все их княжата, и паны; но спроси, как они оберегают церковь и какую честь ей воздают? А эти, будучи православными христианами, ругаются и бесчестят церковь божию и нас. Я за священниками своего пристава послал; а тебя благословляю и молю, чтобы ты, как истинный великий православный господарь, церковь божию и меня, своего отца и пастыря, от своих горожан оборонил, чтобы вперед не было ничего подобного; а не оборонишь меня, то поберегись воздаянья от бога, а я буду от них обороняться законом божиим. Если же мой десятинник сделал что-нибудь дурное, то ты бы, сын, обыскал дело чисто да ко мне отписал; и я бы тебе без суда выдал его головою, как и прежде сделал" Мы видели, что новгородский архиепископ получал подъезд с псковского духовенства. Как псковское духовенство давало содержание новгородскому владыке и дары, когда он приезжал во Псков, так точно и митрополит получал содержание и дары, когда приезжал в Новгород или какую-нибудь другую область: под 1341 годом летописец говорит, что митрополит Феогност приехал в Новгород в сопровождении большого числа людей, и оттого было тяжко владыке и монастырям, обязанным давать корм и дары. Под 1352 годом встречаем известие, что новгородский архиепископ Моисей отправлял послов к византийскому патриарху с жалобою на обиды людей, приходивших в Новгород от митрополита. Наконец, важный доход доставляли недвижимые имущества. Под 1286 годом встречаем известие, что литовцы воевали церковную волость тверского владыки; город Алексин называется городом Петра митрополита, в Новгородской области упоминается городок Молвотичи, принадлежавший владыке; князья завещевали села свои митрополитам встречаем известие о мене сел между князем и митрополитом. Касательно этих волостей отношения великого князя и митрополита были определены так: даньщику и бельщику великокняжескому на митрополичьих селах не быть, дань брать с них в выход по оброку, по оброчной грамоте великокняжеской; ям - по старине, шестой день, и дают его митрополичьи села тогда, когда дают великокняжеские; на людях митрополичьих, которые живут в городе, а тянут ко дворцу, положен оброк как на дворянах великокняжеских. Митрополичьи церковные люди тамги не дают при продаже своих домашних произведений, но дают тамгу, когда станут торговать прикупом; оброк дают церковные люди тогда только, когда придется платить дань татарам. Касательно содержания низшего духовенства мы видим, что князья в завещаниях своих назначают доходы в пользу духовенства некоторых церквей, в ругу: так, великий князь Иоанн II отказал четвертую часть коломенской тамги в церковь Св. богородицы на Крутицах, костки московские - в Успенский и Архангельский соборы, в память по отце, братьях и себе: то им руга, говорит завещатель. Княгини Елена, жена Владимира Андреевича, и Софья, жена Василия Дмитриевича, отказали села московскому Архангельскому собору; видим, что князья в своих завещаниях приказывают раздавать пояса свои и платья по священникам, деньги - по церквам. Должно заметить, что во Пскове в описываемое время священники распределялись не по приходам, а по соборам и ведались поповскими старостами. Об употреблении митрополитами своих доходов летописец говорит, что митрополит Фотий закреплял за собою доходы, пошлины, земли, воды, села и волости на прокормление убогих и нищих, потому что церковное богатство - нищих богатство; в житии Ионы митрополита находим известие, как одна вдова приходила на митрополичий погреб пить мед для облегчения в болезни.

Касательно Южной России до нас дошла запись о денежных и медовых данях, получавшихся с киевской Софийской митрополичьей отчины; видим село у епископа перемышльского; видим, что князья дают села церквам.

И в новой Северо-Восточной Руси монастырь не теряет своего прежнего важного значения; чем был Печерский монастырь Антония и Феодосия для древнего средоточия русской жизни - Киева, тем был Троицкий монастырь Сергиев для нового ее средоточия - Москвы. Мы видели, как сюда, в это новое средоточие, стекались выходцы из разных стран, бояре и простые люди, отыскивая убежище от смут внутренних, от непокоев татарских и, наконец, от насилий самой Москвы и принося на службу последней, на службу новому порядку вещей, ею представляемому, и силы материальные, и силы духовные. В одно почти время явились в московскую область два выходца с концов противоположных: из Южной Руси, из Чернигова, - боярин Федор Плещеев, убегая от разорений татарских; с севера, из самого древнего и знаменитого здесь города, Ростова, - боярин Кирилл, разорившийся и принужденный оставить свой родной город вследствие насилий московских. Сыновья этих пришлецов, один - в сане митрополита всея Руси, другой - в звании смиренного инока, но отвергнувшего сан митрополичий, заключили тесный союз, для того чтобы соединенными нравственными силами содействовать возвеличению своего нового отечества. Ростовский выходец Кирилл поселился в Радонеже; средний сын его, Варфоломей, с малолетства обнаружил стремление к иночеству, и как только похоронил своих родителей, так немедленно удалился в пустыню - лес великий - и долго жил здесь один, не видя лица человеческого; один медведь приходил к пустыннику делить с ним его скудную пищу. Но как в старину Антоний не мог скрыть своих подвигов в пещере, так теперь Варфоломей, принявший при пострижении имя Сергия, не мог утаиться в дремучем лесу; иноки стали собираться к нему, несмотря на суровый привет, которым встречал их пустынник: "Знайте прежде всего, что место это трудно, голодно и бедно; готовьтесь не к пище сытной, не к питью, не к покою и веселию, но к трудам, поту, печалям, напастям". Явилось несколько бедных келий, огороженных тыном; сам Сергий своими руками построил три или четыре кельи, сам носил дрова из лесу и колол их, носил воду из колодезя и ставил ведра у каждой кельи, сам готовил кушанье на всю братию, шил платье и сапоги - одним словом, служил всем как раб купленный. И это-то смиренное служение прославило Сергия по всем областям русским и дало ему ту великую нравственную силу, то значение, с каким мы уже встречали его в политических событиях княжения Димитрия Донского; здесь мы видели Сергия грозным послом для Нижнего Новгорода, не повинующегося воле московского князя, тихим примирителем последнего с озлобленным Олегом рязанским, твердым увещателем в битве с полками Мамаевыми. Из монастыря Сергиева, прославленного святостию своего основателя, выведено было много колоний, много других монастырей в разные стороны, сподвижниками, учениками и учениками учеников Сергиевых. Из этих монастырей более других значения в гражданской истории нашей имеет монастырь Белозерский, основанный св. Кириллом, пострижеником симоновского архимандрита Федора, ученика и племянника св. Сергия. Мы видели, что в свидетели клятв княжеских в последние усобицы вместе с св. Сергием призывался и св. Кирилл как один из покровителей Северо-Восточной Руси. От Сергия осталась нам память о делах, память о тихих и кротких речах, которыми он исправлял братию и умилял озлобленных князей; от Кирилла дошли до нас послания к князьям; так, дошло его послание к великому князю Василию Димитриевичу. "Чем более святые приближаются к богу любовию, тем более видят себя грешными, - пишет Кирилл, - ты, господин, приобретаешь себе великое спасение и пользу душевную этим смирением своим, что посылаешь ко мне, грешному, нищему, страстному и недостойному, с просьбою о молитвах... Я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить бога о тебе, нашем господине; ты же сам, бога ради, будь внимателен к себе и ко всему княжению твоему. Если в корабле гребец ошибется, то малый вред причинит плавающим, если же ошибется кормчий, то всему кораблю причиняет пагубу: так, если кто от бояр согрешит, повредит этим одному себе; если же сам князь, то причиняет вред всем людям. Возненавидь, господин, все, что влечет тебя на грех, бойся бога, истинного царя, и будешь блажен. Слышал я, господин князь великий, что большая смута между тобою и сродниками твоими, князьями суздальскими. Ты, господин, свою правду сказываешь, а они свою, а христианам чрез это кровопролитие великое происходит. Так посмотри, господин, повнимательнее, в чем будет их правда перед тобою, и но своему смирению уступи им, в чем же будет твоя правда перед ними, так ты за себя стой по правде. Если же они станут тебе бить челом, то, бога ради, пожалуй их по их мере, ибо слышал я, что они до сих пор были у тебя в нужде, и оттого начали враждовать. Так, бога ради, господин, покажи к ним свою любовь и жалованье, чтоб не погибли, скитаясь в татарских странах". Кирилл переписывался и с братьями великокняжескими - Андреем, в уделе которого находился его монастырь, и Юрием. К Андрею св. Кирилл писал: "Ты властелин в отчине своей, от бога поставленный унимать людей своих от лихого обычая: пусть судят суд праведный, поклепов, подметов бы не было, судьи посулов бы не брали, были бы довольны уроками своими; чтобы корчмы в твоей отчине не было, ибо это великая пагуба душам: христиане пропиваются, а души гибнут; чтоб мытов не было, ибо это деньги неправедные, а где перевоз, там надобно дать за труд; чтобы разбоя и воровства в твоей вотчине не было, и если не уймется от злого дела, то вели наказывать; также, господин, унимай от скверных слов и брани". К Юрию Димитриевичу св. Кирилл писал послание утешительное по случаю болезни жены его; здесь любопытны следующие слова: "А что, господин князь Юрий, писал ты, что давно желаешь видеться со мною, то, ради бога, не приезжай ко мне: если поедешь ко мне, то на меня придет искушение и, покинув монастырь, уйду, куда бог укажет. Вы думаете, что я здесь добр и свят, а на деле выходит, что я всех людей окаяннее и грешнее. Ты, господин князь Юрий, не осердись на меня за это: слышу, что божественное писание сам вконец разумеешь, читаешь и знаешь, какой нам вред приходит от похвалы человеческой, особенно нам, страстным. Да и то, господин, рассуди: твоей вотчины от нашей стороне нет, и если ты поедешь сюда, то все станут говорить: "Только для Кирилла поехал". Был здесь брат твой, князь Андрей, но здесь его вотчина, и нам нельзя было ему, нашему господину, челом не ударить". Князь Юрий Дмитриевич и сын его Димитрий Шемяка нашли более строгого увещателя в другом святом игумене, Григории вологодском (на Пельшме). Когда Юрий, вытеснив племянника Василия, утвердился в Москве, Григорий явился к нему сюда с увещаниями удалиться с неправедно приобретенного стола; потом, когда Шемяка овладел Вологдою и наделал много зла жителям, Григорий немедленно явился и к нему с обличениями, угрожая гибелью за злодейства над христианами: Шемяка, не терпя обличений, велел сринуть с помосту святого старца, так что тот едва живой возвратился в монастырь свой.

Монастыри имеют еще другое значение в истории русской гражданственности: по разным направлениям в дремучих лесах и болотах севера пробирались пустынники, ища уединения и безмолвия, но между тем приносили с собою начала новой жизни. Сперва поселится пустынник в дупле большого дерева, но потом скоро собирается братия, и являются от нее послы в Москву к великому князю с просьбою, чтоб пожаловал, велел богомолье свое, монастырь, строить на пустом месте, в диком лесу, братию собирать и пашню пахать. Св. Димитрий Прилуцкий поставил обитель свою на многих путях, которые шли от Вологды до Северного океана, всех странников принимали в монастырь и кормили; однажды пришел к преподобному обнищавший купец просить благословения идти торговать с погаными народами, которые слывут югрою и печорою; в другой раз какой-то богатый человек принес преподобному в подарок съестные припасы, но святой велел ему отнести эти припасы назад домой и раздать их рабам и рабыням, которые у него голодали. Клопский монастырь кормил странников и людей, стекавшихся в него за пищею во время голода. Кроме препятствий со стороны дикой природы иноки, основатели монастырей, терпели много и от язв юного, неустроенного общества, много терпели от разбойников и от соседних землевладельцев, которые но боялись самоуправствовать. Обычай отдавать ближайшие земли новопостроенным монастырям вел иногда к тому, что окрестные жители старались разорить новую обитель из страха, чтоб монахи не овладели их землями.

Преподобный Сергий, говорится в житии его, принимал всякого к себе в монастырь, и старых, и молодых, и богатых, и бедных, и всех постригал с радостию; племянника своего Иоанна (Феодора) преподобный постриг, когда тому было 12 лет. Сначала в монастырях каждый инок имел свое особое хозяйство; но с конца XIV века замечаем старания ввести общее житие; так, оно было введено в Троицкий Сергиев монастырь еще при жизни самого основателя: распределили братию по службам: одного назначили келарем, другого - подкеларником, иного казначеем, уставщиком, некоторых назначили трапезниками, поварами, хлебниками, больничными служителями, все богатство и имущество монастырское сделали общим, запретили инокам иметь отдельную собственность; некоторым не понравилась эта перемена, и они ушли тайно из монастыря Сергиева. Основателем общего жития в собственно московских монастырях называется Иоанн, архимандрит петровский, сопровождавший Митяя в Константинополь, в женских монастырях - игуменья Алексеевского монастыря Ульяна; в уставе общего жития, данном Снетогорскому монастырю, читаем: ни игумен, ни братия не должны иметь ничего своего; не могут ни есть, ни пить у себя по кельям, есть и пить должны в трапезе все вместе; одежду необходимую должно брать у игумена из обыкновенных, а не из немецких сукон, шубы бараньи носить без пуху, обувь, даже онучи, брать у игумена, и лишнего платья не держать. Из посланий митрополита Фотия в Киево-Печерский монастырь видна забота его о приведении в лучший порядок монастырской жизни. Тот же митрополит писал в Новгород, чтоб игумены, священники и чернецы не торговали и не давали денег в рост, чтоб в одних и тех же монастырях не жили монахи и монахини вместе, чтобы при женских монастырях были священники белые, не вдовые. Эти же заботы наследовал от Фотия и митрополит Иона. Об избрании игуменов до нас дошли следующие известия: в 1433 году братия нижегородского Печерского монастыря прислали к великому князю Василию Васильевичу и матери его с просьбою о назначении к ним в архимандриты избранного ими старца. Великий князь и княгиня исполнили просьбу, велели митрополиту поставить избранного иноками старца в архимандриты; в 1448 году иноки Кириллова Белозерского монастыря, выбравши себе в игумены старца Кассиана, послали просить о поставлении его к ростовскому архиепископу, и тот, для их прошения и моления, благословил Кассиана, с тем, однако, чтобы последний приехал к нему для духовной беседы. Новгородский архиепископ Симеон писал в Снетогорский монастырь: "Велел я игумену и всем старцам крепость монастырскую держать: чернецам быть у игумена и у старцев в послушании и духовного отца держать, а кто будет противиться, таких из обители отстроивать, причем вклада их не возвращать им. Если чернец умрет, то все оставшееся после него имущество составляет собственность обители и братскую, а мирские люди к нему не должны прикасаться. Если чернец, вышедши из монастыря, станет поднимать на игумена и на старцев мирских людей или судей, такой будет под тягостию церковною, равно как и те миряне, которые вступятся в монастырские дела. Если же произойдет ссора между братиями, то судит их игумен со старцами, причетниками и старостами Св. богородицы, а миряне не вступаются". Но мы знаем, что монастыри, основанные иждивением князей или других лиц, находились в заведовании этих лиц и наследников их: так, волынский князь Владимир Василькович завещал основанный им монастырь Апостольский жене своей; московский князь Петр Константинович дал митрополиту Ионе монастырь св. Саввы в Москве; этим объясняется, почему братия Печерского нижегородского монастыря присылали в Москву к великому князю испрашивать утверждения избранному ими игумену.

Монастыри владеют большою недвижимою собственностию: князья продают им свои села, покупают села у игуменов, позволяют покупать земли у частных лиц, дарят, завещевают по душе, монастыри берут села в заклад, частные лица дают монастырям села по душе. От описываемого времени дошло до нас множество грамот княжеских монастырям с пожалованием разных льгот монастырским людям и крестьянам: давались селища монастырю, и люди, которых игумен перезовет сюда, освобождались ото всех повинностей на известное число лет; давались населенные земли с освобождением старожильцев и новопризываемых крестьян от всяких даней, пошлин и повинностей на вечные времена, с тем, однако, что когда придет татарская дань, то игумен за монастырских людей платит по силе; крестьяне освобождались от даней, пошлин и повинностей, но если придет из Орды посол сильный и нельзя будет его спровадить, то архимандрит с крестьян своих помогает в ту тягость, однако и тут князь не посылает к монастырским людям ни за чем; освобождались от всех даней и пошлин с условием платежа денежного оброка в казну княжескую один раз в год; освобождались от всех даней и пошлин с тем, чтобы давали сотнику оброк на Юрьев день вешний и осенний по три четверти; наконец, освобождались от всяких даней, пошлин и повинностей на вечные времена безо всяких условий; иногда игумен получал право держать в монастыре свое пятно: монастырский крестьянин, купивший или выменявший лошадь, пятнал ее в монастыре, за что платил игумену известную пошлину; монастырский крестьянин, продавший что-нибудь на торгу или на селе, платил тамгу также игумену в монастыре; если он пропятнится или протамжится (утаит пятно или тамгу), то за вину платил опять в монастырь; наместничьим, боярским и всяким другим людям; запрещалось ездить незваным на пиры к монастырским людям; последние освобождались от обязанности ставить у себя ездоков или гонцов, посылаемых для правительственных нужд, давать им кормы, подводы и проводников, кроме того случая, когда гонцы ехали с военным известием; монастырские люди освобождались от мыта даже и в чужих областях князьями последних; торговой монастырской лодье позволялось ходить со всякими товарами во всякое время, будет ли тишина в земле или нет; дозволялось возить монастырское сено по реке, когда другим заповедано было ездить по ней; монастырские люди, посланные на ватагу или какую-нибудь другую службу, освобождались от поватажной и от всяких других пошлин; монастыри освобождались от военного постоя; посланным княжеским запрещалось даже ставиться под известным монастырем, делать себе тут перевоз, и брать себе на перевоз людей и суда монастырские. Крестьяне монастырские освобождались от суда наместников, волостелей княжеских и тиунов их: игумен ведал сам своих людей во всех делах и судил им сам или тот, кому приказывал; иногда право суда давалось вполне, во всех делах, гражданских и уголовных, иногда с ограничениями: иногда исключалось душегубство, иногда вместе с душегубством и разбой, иногда вместе с душегубством и разбоем татьба с поличным; в некоторых грамотах крестьяне монастырские освобождались от княжеского суда с тем условием, чтоб давали волостелю два корма на год: на Рождество Христово и на Петров день; кормы эти определяются так: на Рождество Христово с двух плугов полоть мяса, мех овса, воз сена, десять хлебов; не люб полоть, так вместо него два алтына, не люб мех овса - вместо него алтын, не люб воз сена - алтын, не любы хлебы - за ковригу по деньге; на Петров день с двух плугов барана и 10 хлебов, не люб баран - десять денег. Когда игумен имел право суда, то в случае суда смесного, т. е. при тяжбе монастырских людей с городскими и волостными, наместник или тиун его судил вместе с игуменом или его приказчиком. Иногда игумену давалось право назначать срок для смесных судов; когда игумен не имеет права уголовного суда, то встречаем в грамотах распоряжение, что наместник или тиун должен отдать душегубца на поруку и за тою порукою поставить перед князем; встречается также распоряжение, что наместник и тиун не берут с монастырских крестьян за мертвое тело, если человек с дерева убьется или на воде утонет; слуги монастырские освобождаются от обязанности целовать крест: сироты их стоят у креста. В случае иска на игуменове приказчике судит его сам князь или боярин введенный; если приедет пристав княжеский по людей монастырских, то дает им известное число сроков для явки к суду - два, три, иногда позволяется монастырским людям самим метать между собою сроки вольные. Встречаем грамоты, которыми даются монастырям села со всем к ним принадлежащим, кроме людей страдных и кроме суда. Иногда дается монастырю село с условием, чтоб его не продавать и не менять; крестьяне освобождаются от даней и пошлин с условием, чтобы не принимать на монастырские земли тяглых людей княжеских. Встречаем известия, что у монастырей во владении находились соляные варницы, относительно которых давались также особенные льготы; князья приказывали посельским или управителям своим давать в известные монастыри на храмовые праздники рожь, сыры, масло, рыбу; встречаем жалованные грамоты монастырям на рыбные ловли и бобровые гоны; Соловецкий монастырь по новгородской вечевой грамоте получал десятину от всех промыслов, производимых на принадлежащих ему островах; некоторые монастыри получали десятину с известных сел. Что касается до женских монастырей, то им давались так же льготы, как и мужеским; иногда игуменья получала право не только гражданского, но и уголовного суда над крестьянами своего монастыря; встречаем, впрочем, распоряжения, по которым управление селами поручалось священникам, доходы же делились пополам между священниками и игуменьею с черницами. Частные лица давали села в монастырь с условием, чтоб игумен держал общее житие, чтобы чернецов держал, как его силы позволят, и держал таких, которые ему любы, чтоб игумен и чернецы собин (отдельной собственности) не имели; если игумен пойдет прочь из монастыря, то пусть дает отчет (уцет) чернецам; выговаривалось условие, чтоб игумен не принимал на монастырские земли половников и отхожих людей с земель отчинника, давшего села в монастырь.

Что монастырские крестьяне обязаны были давать монастырю и делать для него в описываемое время, об этом можем получить сведения из уставной грамоты митрополита Киприана Константиновскому монастырю: большие люди из монастырских сел, т. е. имевшие лошадей, церковь наряжали, монастырь и двор обводили тыном (тынили), хоромы ставили, игуменскую часть пашни орали взгоном, сеяли, жали и свозили, сено косили десятинами и во двор ввозили, ез били вешний и зимний, сады оплетали, на невод ходили, пруды прудили, на бобров осенью ходили, истоки забивали; на Велик день и на Петров день приходили к игумену с припасами (приходили - что у кого в руках); пешеходцы (не имевшие лошадей) из сел к празднику рожь молотили, хлеб пекли, солод молотили, пиво варили, на семя рожь молотили, лен даст игумен в село - они прядут, сежи и дели неводные наряжают; на праздник дают все люди яловицу; а в которое село приедет игумен на братчину, дают овес коням его.

Несмотря, однако, на богатое наделение монастырей недвижимым имуществом, в описываемое время существовало сомнение, следует ли монастырям владеть селами? Митрополит Киприан писал к игумену Афанасию. "Святыми отцами не предано, чтоб инокам держать села и людей. Как можно человеку, раз отрекшемуся от мира и всего мирского, обязываться опять делами мирскими и снова созидать разоренное? Древние отцы сел не приобретали и богатства не копили. Ты спрашиваешь меня о селе, которое тебе князь в монастырь дал, что с ним делать? Вот мой ответ: если уповаешь с братиею на бога, что до сих пор пропитал вас без села и вперед пропитает, то зачем обязываться мирскими попечениями и вместо того, чтобы памятовать о боге и ему единому служить, памятовать о селах и мирских заботах? Подумай и о том, что когда чернец не заботится ни о чем мирском, то от всех людей любим и почитаем; когда же начнет хлопотать о селах, тогда нужно ему и к князьям ходить, и к властелям, суда искать, защищать обиженных, ссориться, мириться, поднимать большой труд и оставлять свое правило. Если чернец станет селами владеть, мужчин и женщин судить, часто ходить к ним и об них заботиться, то чем он отличится от мирянина? а с женщинами сообщаться и разговаривать с ними - чернецу хуже всего. Если бы можно было так сделать: пусть село будет под монастырем, но чтобы чернец никогда не бывал в нем, а поручить его какому-нибудь мирянину богобоязненному, который бы хлопотал об нем, а в монастырь привозил готовое житом и другими припасами, потому что пагуба чернецам селами владеть и туда часто ходить".

В Руси Юго-Западной продолжался также обычай наделять монастыри недвижимыми имуществами и селами: князь волынский Владимир Василькович купил село и дал его в Апостольский монастырь. Тому же обычаю следовали и православные потомки Гедиминовы. Здесь, на юго-западе, встречаем жалованные грамоты княжеские монастырям, по которым люди последних освобождались от суда наместничьего и тиунского и от всех даней и повинностей: если митрополит поедет мимо монастыря, то архимандрита не судит и подвод у монастырских людей не берет, равно как и местный епископ: судит архимандрита сам князь; если же владыке будет до архимандрита дело духовное, то судит князь с владыкою; владычные десятинники и городские людей монастырских также не судят.

Таково было состояние церкви. От описываемого времени дошло до нас несколько законодательных памятников, из которых также можно получить понятие о нравственном состоянии общества. Так, дошла до нас уставная Двинская грамота великого князя Василия Дмитриевича, данная во время непродолжительного присоединения Двинской области к Москве. Эта уставная грамота разделяется на две половины: в первой заключаются правила, как должны поступать наместники великокняжеские относительно суда, во второй - торговые льготы двинянам. В первой, судной, половине грамоты излагаются правила, как поступать в случае душегубства и нанесения ран, побоев и брани боярину и слуге, драки на пиру, переорания или перекошения межи, в случае воровства, самосуда, неявления обвиненного к суду, убийства холопа господином. Если случится душегубство, то преступника должны отыскать жители того места, где совершено было преступление; если же не найдут, то должны заплатить известную сумму денег наместникам. Если кто выбранит или прибьет боярина или слугу, то наместники присуждают плату за бесчестье смотря по отечеству обесчещенного; но, к сожалению, мы не знаем здесь самого любопытного, именно: чем руководились наместники при определении этого отечества. Впрочем, очень важно уже, что в Двинской грамоте полагаются взыскания за обиды словесные, тогда как в Русской Правде о них не упоминается. Случится драка на пиру, и поссорившиеся помирятся, не выходя с пиру, то наместники и дворяне не берут за это с них ничего, если же помирятся, вышедши с пиру, то должны дать наместникам по кунице. При переорании или перекошении межи различается, нарушена ли межа на одном поле или между селами, или, наконец, нарушена будет межа княжая. Если кто у кого узнает покраденную вещь, то владелец ее сводит с себя обвинение до десяти изводов; с уличенного вора в первый раз берется столько же, сколько стоит украденная вещь, во второй раз берут с него без милости, в третий вешают; но всякий раз его пятнают. За самосуд платится четыре рубля; самосудом называется тот случай, когда кто-нибудь, поймав вора с поличным, отпустит его, а себе посул возьмет. Обвиненного куют только тогда, когда нет поруки. Обвиненный, не явившийся к суду, тем самым проигрывает свое дело: наместники дают на него грамоту правую бессудную. Если господин, ударивши холопа или рабу, ненароком причинит смерть (огрешится - а случится смерть), то наместники не судят и за вину ничего не берут.

Уже выше упомянуто было о судных грамотах, данных Пскову князьями Александром Михайловичем тверским и Константином Димитриевичем московским; до нас дошел сборник судных правил, составленный из этих двух грамот, равно как из приписков к ним всех других псковских судных обычаев (пошлин). Здесь относительно убийства встречаем следующее постановление: где учинится головщина и уличат головника, то князь на головниках возьмет рубль продажи; убьет сын отца или брат брата, то князю продажа. Относительно воровства встречаем постановление, сходное с постановлением, заключающимся в Двинской грамоте: дважды вор отпускается, берется с него только денежная пеня, равная цене украденного, но в третий раз он казнится смертию; это правило имеет силу, впрочем, тогда только, когда покража произойдет на посаде; вор же, покравший в Кромном городе, также вор коневый вместе с переветником и зажигальщиком подвергаются смертной казни за первое преступление. Касательно споров о землевладении четырехили пятилетняя давность решает дело. Довольно подробно говорится о займах, о даче денег или вещей на сохранение; заемные записи как в Новгороде, так и во Пскове назывались досками; чтоб эти доски имели силу, нужно, чтоб копия с них хранилась в ларе, находившемся в соборной церкви Св. троицы; позволялось давать взаймы без заклада и без записи только до рубля; ручаться позволялось также в сумме не более рубля. Касательно семейных отношений встречаем постановление, что если сын откажется кормить отца или мать до смерти и пойдет из дому, то он лишается своей части в наследстве. Относительно наследства говорится, что если умрет жена без завещания (рукописания), оставив отчину, то муж ее владеет этою отчиною до своей смерти, если только не женится в другой раз; то же самое и относительно жены; встречаем указание на случай, когда старший брат с младшим живут на одном хлебе. Довольно подробно говорится о спорах между домовладельцем и землевладельцем (государями) и их наймитами, между мастерами и учениками: эти подробности, впрочем, касаются преимущественно случаев неисполнения обязательств и назначения срока, когда один мог отказывать, а другой отказываться. Срок этот был - Филиппово заговенье, т.е. 14 ноября; при поселении насельник получал от хозяина покруту, т.е. подмогу или ссуду, на обзаведение хозяйством; она могла состоять из денег, из разных орудий домашних, земледельческих, рыболовных, из хлеба озимого и ярового. Судебные доказательства: свидетельство или послушничество, клятва и поле, или судебный поединок; в случае, если одно из тяжущихся лиц будет женщина, ребенок, старик больной, увечный или монах, то ему дозволялось нанимать вместо себя бойца для поля, и тогда соперник его мог или сам выходить против наемника, или также выставить своего наемника; но если будут тягаться две женщины, то они должны сами выходить на поединок, а не могут выставить наймитов. Местом суда назначены сени княжеские, и именно сказано, чтоб князь и посадник на вече суда не судили. Когда на кого дойдет жалоба, то позовник отправлялся на место жительства позываемого и требовал, чтоб тот шел к церкви слушать позывную грамоту (позывницу); если же он не пойдет, то позовник читал грамоту на погосте пред священником, и если тогда, не прося отсрочки, позываемый не являлся на суд, то сопернику его давалась грамота, по которой он мог схватить его, причем тот, кто имел такую грамоту (ограмочий), схвативши противника, не мог ни бить его, ни мучить, но только поставить пред судей; а тот, на кого дана была грамота (ограмочный), не мог ни биться, ни колоться против своего противника. Тяжущиеся (сутяжники) могли входить в судную комнату (судебницу) только вдвоем, а не могли брать помощников; помощник допускался только тогда, когда одно из тяжущихся лиц была женщина, ребенок, монах, монахиня, старик или глухой; если же в обыкновенном случае кто вздумает помогать тяжущимся, или силою взойдет в судебницу, или ударит придверника (подверника), то посадить его в дыбу и взять пеню в пользу князя и подверников, которых было двое: один -от князя, а Другой - от Пскова. Посадник и всякое другое правительственное лицо (властель) не мог тягаться за друга, мог тягаться только по своему собственному делу или за церковь, когда был церковным старостою. В случае тяжбы за церковную землю на суд ходили одни старосты, соседи не могли идти на помощь.

Как в Двинской, так и в Псковской грамоте назначается прямо смертная казнь за известные преступления, например за троекратное воровство, зажигательство и проч.; но в обеих грамотах умалчивается о душегубстве; казнили ли в описываемое время за смертоубийство смертию или следовали уставу сыновей Ярославовых? Этого вопроса мы не можем решить; в жалованной грамоте Кириллову монастырю князь Михаил Андреевич верейский говорит, что в случае душегубства в селах монастырских должно отдавать душегубца на поруку и за тою порукою поставить его перед ним, князем, а он сам исправу учинит; если же убийцы не будет налицо, то брать виры за голову рубль новгородский; но как чинил исправу князь, мы не знаем; знаем только, что по-прежнему люди, уличенные в известных преступлениях, становились собственностию князя: мы видели, что князья упоминают о людях, которые им в вине достались. Что князья предавали смерти лиц себе противных и в описываемое время и прежде, в этом не может быть сомнения; если Мономах и советует своим детям не убивать ни правого, ни виноватого, то это уже самое показывает, что убиение случалось; притом же число князей не ограничивалось детьми Мономаха. Андрей Боголюбский казнил Кучковича, Всеволод III предал смерти враждебного ему новгородского боярина; говорят, что казнь Ивана Вельяминова, по приказанию Димитрия Донского совершенная, была первою публичною смертною казнию; но мы не знаем, как предан был смерти Кучкович при Андрее Боголюбском; форма здесь не главное.

В Новгороде Великом в 1385 году установлено было следующее: посадник и тысяцкий судят свои суды по русскому обычаю, по целованью крестному, причем обе тяжущиеся стороны берут на суд по два боярина и по два мужа житейских. Суд иногда отдавался на откуп: так, в первой дошедшей до нас договорной грамоте новгородцев с князем Ярославом встречаем известие, что князь Димитрий с новгородцами отдал суд бежичанам и обонежанам на три года; в 1434 году великокняжеский наместник в Новгороде продал обонежский суд двум лицам - Якиму Гурееву и Матвею Петрову. Мы видели, что в Псковской судной грамоте при спорах о землевладении четырех- или пятилетняя давность решала дело, но в одной грамоте Иоанна III, 1483 года, есть указание на закон великого князя Василия Димитриевича, которым давность определена в 15 лет.

Вот картина гражданского суда, как он производился в описываемое время. Пред судьею являются двое тяжущихся: один - монах Игнатий, митрополичий посельский, другой - мирянин, землевладелец, Семен Терпилов. Игнатий начал: "Жалоба мне, господин, на этого Сеньку Терпилова: косит он у нас силою другой год луг митрополичий, а на лугу ставится 200 копен сена, и луг тот митрополичий исстарины Спасского села". Судья сказал Сеньке Терпилову: "Отвечай!" Сенька начал говорить: "Тот луг, господин, на реке на Шексне - земля великого князя, а тянет исстари к моей деревне Дорофеевской, а кошу тот луг я и сено вожу". Судья спросил старца Игнатия: "Почему ты называешь этот луг митрополичьим исстари Спасского села?" Игнатий отвечал: "Луг митрополичий исстари: однажды перекосил его у нас Леонтий Васильев, и наш посельский с ним судился и вышел прав; грамота правая у нас на тот луг есть, а вот, господин, с нее список пред тобою, подлинная же в казне митрополичьей, и я положу ее пред великим князем". Судья велел читать список с правой грамоты, и читали следующее: Судил суд судья великой княгини Марфы, Василий Ушаков, по грамоте своей государыни, великой княгини. Ставши на земле, на лугу на реке Шексне, перед Василием Ушаковым, митрополичий посельский Данило так сказал: "Жалоба мне, господин, на Леонтия Васильева сына; перекосил он пожню митрополичью, ту, на которой стоим". Судья сказал Леонтию: "Отвечай!" Леонтий начал: "Я, господин, эту пожню косил, а межи не ведаю; эту пожню заложил мне в деньгах Сысой Савелов: а вот, господин, тот Сысой перед тобою". Сысой стал говорить: "Эта пожня, господин, моя; заложил ее Леонтию я, и указал я ему косить по те места, которые Данило называет своими; до сих пор моей пожне была межа по эти места. А теперь, господин, вели Даниловым знахарям указать межу; как укажут, так и будет, душа их поднимет, а у меня этой пожне разводных знахарей нет". Судья спросил митрополичьего посольского Данила: "Кто у тебя знахари на эту пожню, на разводные межи?" Данило отвечал: "Есть у меня, господин, старожильцы, люди добрые, Увар, да Гавшук, да Игнат; а вот, господин, эти знахари стоят перед тобою". Судья обратился к Увару, да к Гавшуку, да к Игнату: "Скажите, братцы, по правде, знаете ли, где митрополичьей пожне с Сысоевою межа? поведите нас по меже!" Увар, Гавшук и Игнат отвечали: "Знаем, господин; ступай за нами, мы тебя по меже поведем". И повели они из подлесья от березы да насередь пожни к трем дубкам, да на берег по ветлу по виловатую, по самые разсохи, и тут сказали: "По сих пор знаем: это межа митрополичьей пожне с Сысоевою". Судья спросил Сысоя: "А у тебя есть ли знахари?" Сысой отвечал: "Знахарей у меня нет: их душа поднимет". Тогда обоим истцам назначен был срок стать перед великою княгинею у доклада; посельский Данило стал на срок, но Сысой не явился, вследствие чего Данилку оправили и пожню присудили к митрополичьей земле; а на суде были мужи: староста арбужевский Костя, Иев Софрон, Костя Савин Дарьина, Лева Якимов, Сенька Терпилов.

Когда прочли правую грамоту, судья спросил у Сеньки Терпилова: "Ты написан в этой грамоте судным мужем; был ли такой суд Леонтию Васильеву с митрополичьим посельским Данилкою об этом лугу, и ты был ли на суде?" Сенька отвечал: "Был такой суд, и я был на нем в мужах, а все же исстари этот луг - земля великого князя моей деревни Дорофеевской". Судья спросил у старца Игнатия: "Кроме вашей правой грамоты есть ли у тебя на этот луг иной довод? Кто знает, что этот луг митрополичий исстарины и Сенька Терпилов косил его два года?" Игнатий отвечал: "Ведомо это людям добрым, старожильцам: Ивану Харламову, да Олферу Уварову, да Малашу Франику, да Луке Давидову, а вот эти старожильцы, господин, перед тобою". На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Игнатия и сказали: "Поезжай, господин судья, за нами, и мы отведем межу этому лугу с великокняжеской землею". И повели Игнатьевы старожильцы с верхнего конца, с ивового куста из подлесья на голенастый дуб, на вислый сук, к реке Шексне на берег, и сказали: "С правой стороны земля великокняжеская, а с левой луг митрополичий". Тогда судья спросил у Сеньки Терпилова: "А ты почему зовешь этот луг великокняжеским, кому это у тебя ведомо?" Сенька отвечал: "Ведомо добрым людям, старожильцам трех волостей, и вот, господин, эти старожильцы перед тобою". На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Сеньки и повели судью также показывать настоящие межи. Но Игнатьевы старожильцы сказали судье: "Эти Сенькины старожильцы свидетельствуют лживо и отводят луг митрополичий безмежно. Дай нам, господин, с ними целованье: мы целуем животворящий крест на том, что луг этот исстари митрополичий". Сенькины старожильцы также сказали: "Целуем животворящий крест на том, что луг этот великокняжеский исстари". Тогда судья сказал, что доложит государю, великому князю всея Руси, перед которым велел старцу Игнатию положить свою правую грамоту.

От описываемого же времени дошли до нас разного рода юридические акты: правительственными должностями. Потомки Даниила Александровича не трогаются раздельные, духовные. В купчих означается прежде всего лицо покупающее и лицо продающее: "Се купи такой-то у такого-то". Иногда покупка производится целым племенем, несколькими братьями, у целого же племени, которое владеет землею нераздельно; такие братья-совладельцы называются братениками, сябрами. Иногда покупали землю двое, как видно, чужих друг другу людей и вносили в купчую условие, что если один из покупателей или дети его захотят отказаться от своей покупки, то не должны продавать своего участка никому мимо другого покупателя и детей его. Между покупателями видим лица духовные, священников, монахов; игумены покупают земли для монастыря и собственно для себя. Между продавцами встречаем женщин замужних, которые продают землю, полученную ими в приданое, но к их имени присоединяется и мужнее имя: "Се купи такой-то у такой-то и у ее мужа". Иногда муж покупал землю у своей жены, у ее зятя и у его жены. После имен покупателя и продающего подробно означается предмет купли и цена, за него заплаченная, причем обыкновенно к сумме денег прибавляется пополнок, большею частию какое-нибудь животное, например: "И дал за ту землю три рубля, а свинью пополнка". Далее означается, произведена ли купля на известное число лет или навеки; последнее условие выражается словом одерень: "А купи себе одерень и своей братьи" или: "И своим детем". Означается, что земля продана вместе с грамотами на нее, или означается, у кого эти грамоты находятся. Если покупают несколько братьев, то означается, какому брату владеть сколькими частями купленной земли. При покупке земли означаются ее межи или говорится просто: "770 старым межам". Вносится условие, что если кто-нибудь станет предъявлять свои права на купленную землю, то очищать ее обязан продавец и его дети: в некоторых грамотах встречаем условие, чтоб покупатель не продавал земли никому, кроме земца. На каждой грамоте видим имена нескольких свидетелей, или послухов, которые иногда называются просто людьми, бывшими на заводи, т. е. при определении границ продаваемой земли. Говорится обыкновенно, что у печати стоял и землю завел сам продавец; но иногда встречаются и другие лица при обоих действиях. Означается также имя писавшего грамоту - священника, дьякона, дьяка, церковного дьяка. В начале купчей Кирилла Белозерского сказано, что она совершена с ведома тиуна княжеского. В приданных записях означались имена обоих родителей, равно как имена зятя и дочери; в конце грамоты писались также имена послухов и прикладывалась печать, при которой стоял отец. В раздельных грамотах делившиеся родственники, например дядя с племянником, уговаривались, что если у одного из них не будет детей (отрода) или захочет он свой участок променять, продать, приказать кому-нибудь, то он не должен этого делать мимо другого отделившегося родственника. При разделе свидетелями с обеих сторон были люди добрые; за нарушение условий нарушитель в Новгороде обязан был дать князю и владыке известную сумму денег. В духовных грамотах завещатели, имея жену, приказывают имущество матери своей и сыновьям, отчину и дедину, землю и воду по отцовской грамоте и по владенью; распоряжаются челядью дерноватою; в других завещаниях имение приказывается жене и сыновьям; жена если, оставшись вдовою, станет сидеть в имении мужа, то будет господарынею в этом имении; если же выйдет замуж, то берет в наделок известную сумму денег; также берет назад все свое приданое; в некоторых же завещаниях говорится, что в таком случае нет ей участка ни в чем. Если по смерти завещателя родится у него сын, то ему равная доля со старшими братьями, если дочь, то братья выдают ее замуж по силе; при распоряжении имуществом иные земли завещатель делит между сыновьями, другие оставляет им в общее владение. Если завещатель оставляет малолетних сыновей, то до их возраста родственник, например брат, ездит по селам и владеет людьми, а хлеб, деньги и дары идут матери и сыновьям. В случае смерти сыновей завещатель отдает половину своего имения брату, а другую половину велит продать и вырученное раздать по церквам на поминовение, челядь дерноватую отпустить на волю. В заключение завещатель поручает оставляемую семью известным лицам, иногда целой улице в Новгороде. В затруднительных обстоятельствах относительно наследства обращались ко власти церковной; так, одна вдова обратилась к митрополиту Киприану с вопросом, что ей делать: муж ее умер насильственною смертию, завещания не оставил, детей нет, но есть приемыш (приимачек). Митрополит решил, что она имеет право владеть землею, людьми и всем имуществом мужа своего, поминать душу последнего, дитя свое приемное кормить и распорядиться мужним имением в завещании как хочет. Наконец, от описываемого времени дошли до нас записи мировые.

Из приведенных памятников мы видим, что имущество жены было отдельно от имущества мужа; жена не могла продать своего приданого без согласия мужа, продавали они его вместе, причем имя жены стоит прежде имени мужа. Видим, что жена продает свое имение мужу. Мы видели, что, по Русской Правде, за известные преступления преступник выдавался князю на поток со всем семейством; без сомнения, это правило имело силу и в описываемое время. Но отвечала ли жена за долги мужа, за нарушение им частных прав? В первом договоре новгородцев с немцами положено было, что должник-неплательщик отдается заимодавцу в рабство со всем семейством; во втором договоре эта статья изменена так: если жена поручалась за мужа, то в случае неплатежа отдавалась в рабство; если же не поручалась, то оставалась свободною. Но из этой статьи договора с немцами следует ли заключить, что подобное же правило соблюдалось и внутри России? Не имея других доказательств, мы считаем себя вправе сомневаться, ибо в договоре с немцами затрагивались особого рода интересы: важно было ограничить вывод людей из Новгородской области в чужую сторону, православных к иноверцам. В Русской Правде, например, было положено, что жена и дети холопа не выдаются за преступление мужа и отца, если они не участвовали в этом преступлении; но здесь дело не в том, что они не отвечают за преступление, ибо в переходе от одного господина к другому для них нет еще наказания; здесь дело в том, что господин за преступление одного из своих холопей не должен лишаться нескольких, следовательно, здесь правило устанавливается вследствие влияния особого интереса.

Что касается юридических понятий в Юго-Западной, Литовской Руси, то земскою привилегиею великого князя Казимира Ягайловича 1457 года постановлено, что никто из князей, панов и мещан не казнится смертию и не наказывается по чьему-либо доносу, явному или тайному, или по подозрению, прежде нежели будет уличен на явном суде в присутствии обвинителя и обвиненного. За чужое преступление никто другой, кроме преступника, не наказывается, ни жена за преступление мужа, ни отец за преступление сына и наоборот, также никакой другой родственник, ни слуга. Иностранцы не могут получать должностей и земель в Литве. Относительно положения жены по смерти мужа находим такое же распоряжение, какое мы видели в Псковской судной грамоте и в новгородских духовных: вдова остается в имении мужа, пока не выйдет замуж; в этом случае имение переходит к детям или родственникам покойного; если же последний назначил жене из своего имения какое-нибудь вено, то оно остается при ней и в том случае, когда она вступит во второй брак.

Из правых грамот видим, что и на юго-западе споры о границах владений решались так же, как и на северо-востоке: свидетельство старцев общих в Литовской Руси имеет такое же значение, как свидетельство знахарей, старожильцев в Руси Московской. Галицкая купчая 1351 года по форме сходна с купчими в Северо-Восточной Руси.

Относительно народного права мы видим, что война ведется с таким же характером, как и прежде, если еще не с большею жестокостию. Нижегородцы, взявши пленных у мордвы, затравили их собаками. Смольняне во время похода своего на Литву младенцев сажали на копья, других вешали стремглав на жердях, взрослых давили между бревнами и проч.; ругательства псковичей над пленными ратниками Витовтовыми мы отказываемся сообщить нашим читателям; во время похода московских войск на Улу-Махмета ратники по дороге грабили и мучили своих, русских; митрополит Иона говорит о вятчанах, что они во время походов своих с Шемякою много православных перемучили, переморили, иных в воду пометали, других в избах пожгли, иным глаза выжигали, младенцев на кол сажали, взяли пленников более полуторы тысячи и продавали татарам. Военные жестокости, следовательно, могли доходить до ужасных крайностей; но всегда ли доходили - это вопрос; можно думать, что приведенные случаи были исключениями, которые условливались особенными обстоятельствами, особенным ожесточением, и потому заслужили быть упомянутыми в источниках, хотя, с другой стороны, не имеем права предполагать вообще мягкости в поступках ратных людей в земле неприятельской.

При заключении мира князья Северо-Восточной Руси договариваются возвратить всех пленных и все пограбленное во время войны, с поручителей свести поруку, с давших присягу свести крестное целование, все пограбленное отдается по исправе; если же не будет исправы, то требующие возьмут по крестному целованью; не возвращается съестное и то, что взято у неприятеля во время боя. Если в продолжение войны в отнятой у неприятеля земле отнявший князь сажал своих волостелей, то по заключении мира обязывался исследовать их поведение - и что взято право, то взять, а что взято криво, то по исправе отдать. Иногда встречаем условие, что князья обязываются отыскать, выкупить и возвратить даже тех пленных, которые были запроданы за границу; иногда князья уговариваются не требовать друг с друга ничего взятого во время войны, кроме людей, и тех без взятого у них имущества: "Что взято в наше размирье, тому всему погреб", или "тому всему дерть на обе стороны". В случаях столкновения между подданными двух княжеств был общий суд: "Между нами судить суд общий людям старейшим"; если общие судьи не смогут решить дела, то должны передать его на решение третьего: на кого третий помолвит, виноватый перед правым поклонится и взятое отдаст; чьи же судьи на третий не поедут или обвиненный третьим не захочет исполнить приговора, то правый может силою отнять свое, и это не должно считаться нарушением мира; об общем и третейском суде обычное выражение: "Обидному суд без перевода, а судьям нашим третий вольный; в суд общий нам (князьям) не вступаться; судьям садиться судить, поцеловавши крест, что им судить вправду, по присяге". Иногда, впрочем, третий обозначается именно на лице; иногда условливаются: "Кто хочет, тот назовет три князя христианских, и из этих одного выбирает тот, на ком ищут" или: "Если судьи наши не смогут решить дела, то зовутся на третий, берут себе третьего из моих бояр великокняжеских, двух бояр, и из твоих большого боярина одного; третьего назовет тот, кто ищет, а тот берет, на ком ищут; если же не выберут себе третьего из этих троих бояр, то я им третий, князь великий: пусть придут перед меня, я им велю выбирать из тех же троих бояр, и если не захочет тот, на ком ищут, то я его обвиню". Относительно суда встречаем еще следующий уговор: "Если случится разбой, или наезд, или воровство из твоей отчины на моих людей великокняжеских, то суда общего не ждать, отослать нам своих судей и велеть дать управу без перевода; если же ты не дашь мне управы или судьи твои судом переведут, то я свое отниму, и это не будет считаться нарушением мира". Понятно, что условия изменялись вследствие обстоятельств, при которых заключался договор, вследствие того, между какими князьями он заключался.

Князья условливались вывода и рубежа не замышлять, а кто замыслит рубеж, то рубежника выдавать по исследовании дела: выдавать также но исследовании дела холопа, рабу, поручника, должника, вора, разбойника, душегубца; кто приедет из одного княжества в другое за холопом или должником, поймает его сам без пристава, но поставит перед князем, наместником или волостелем, тот не виноват; но если выведет из волости и перед волостелем не поставит, будет виноват; если холоп станет с кем тягаться, но поруки по себе не представит, то холопа обвинить и выдать господарю, причем обыкновенно определяется, сколько платить пошлины за одного холопа и за целую семью; определяются также и все другие судные издержки, которые обязан платить истец; если же холоп или раба не станут тягаться, то пошлин нет. Если по должнике не будет поруки, то его обвинить. Вора, разбойника, грабежника душегубца судить там, где поймают, если же станет проситься на извод, то пускать. Новгородцы договорились с Тверью, что если из новгородских волостей явится обвинение на тверского вора или разбойника и тверичи скажут, что такого у них нет, то пусть его не будет и после в Тверских волостях; если же явится в них, то выдать его без суда.

На северо-востоке мы встречаем известие об убиении посла, отправленного от одного князя к другому. Встречаем известие об убийстве татарских послов в Нижнем; в 1414 году немцы убили псковского посла в Нейгаузене, псковичи убили дерптского. Мы видели, что в войнах псковичей с литовцами был обычай отдавать пленных на поруки.

На юго-западе под 1229 годом встречаем замечательное известие об условии, заключенном между Конрадом мазовецким и Даниилом галицким: если когда-нибудь начнется между ними война, то полякам не воевать русской челяди, а русским - польской. Потом и здесь встречаем также известие о возвращении пленных после войны. В договоре Василия Темного с королем Казимиром находим условие: "А которые люди с которых мест вышли добровольно, ино тым людем вольным воля, где хотят, тут живут". В договорах великих князей литовских с Новгородом и Псковом встречаем условие: если великий князь захочет начать войну с Новгородом или Псковом, то обязан прислать разметные грамоты и может начать войну только спустя месяц после этой присылки. Витовт, которого по справедливости русский летописец называет неверником правде, чтоб напасть врасплох на псковичей, послал в 1406 году разметную грамоту не во Псков, а в Новгород под предлогом старой зависимости первого от последнего, а сам вступил в Псковскую область. Для предотвращения впредь подобного коварства псковичи, заключая договор с Казимиром, обязали его в случае разрыва отсылать разметную грамоту не в Москву и не в Новгород, но положить ее во Пскове. Новгородцы, заключая договор с тем же Казимиром, условились, чтобы литовские послы по Новгородской волости подвод не брали, а новгородские - по Литовской. Но как видно, между Москвою и Литвою не было условий относительно подданных одного государства, находившихся в областях другого во время разрыва между ними, ибо под 1406 годом находим известие, что при разрыве Витовта с Василием Димитриевичем в Литве перебили москвичей.

Что касается нравственного состояния вообще на Руси в описываемое время, то мы уже заметили и в предыдущем периоде, что чем далее на восток, тем нравы становятся жестче. Понятно, что удаление славянских переселенцев в пустыни Северо-Восточной Европы, удаление от других народов христианских, стоявших с ними на одинакой степени гражданственности, и вступление в постоянное сообщество только с народами, стоявшими на низшей степени не могли действовать благоприятно на нравы этих переселенцев; понятно, если последние не только остановились в этом отношении, но даже пошли назад; не забудем здесь и влияния самой природы, о котором была уже речь прежде. Но кроме этих собственно географических причин были еще другие, исторические, которые не могли способствовать смягчению нравов. Одна географическая отдаленность главной сцены действия не могла надолго отнять у русских людей возможность сообщения с другими христианскими народами: мы видим, что когда Северо-Восточная Русь образовалась в одно сильное государство, то начиная со второй половины XV века уже является стремление к сообщению с другими христианскими державами; в продолжение XVI и XVII веков, несмотря на все препятствия, это стремление становится все сильнее и сильнее, и наконец в XVIII веке видим вступление России в систему европейских государств. Следовательно, полное уединение Руси в XIII, XIV и XV веках условливалось не географическим только отдалением, но преимущественно тем, что все внимание ее было поглощено внутренним, тяжким, болезненным переходом от одного порядка вещей к другому. Этот-то болезненный переход и действовал неблагоприятно на нравы. На юге мы видели сильные усобицы; но усобицы эти шли вследствие споров за родовые права: тот или другой князь становился старшим, занимал Киев вследствие своего торжества,- отношения к нему младших оставались прежние; но и тут мы замечаем большую жесткость, большую неразборчивость средств у тех князей, которые вследствие разных обстоятельств были доводимы до крайности, лишались волостей и принуждены были потом приобретать их и сохранять мечом. На севере же, как мы видели, изменилась цель усобиц, должен был измениться и характер их: князья показали ясно, что они борются не за старшинство, как прежде, но за силу, хотят увеличить свои волости, приобресть могущество и вследствие этого могущества подчинить себе всех остальных князей, лишить их владений. При таком характере борьбы нет речи о правах и обязанностях, каждый действует по инстинкту самосохранения, а где человек действует только по инстинкту самосохранения, там не может быть выбора средств, сильный пользуется первым удобным случаем употребить свою силу, слабый прибегает к хитрости, коварству, взаимное доверие рушится, сильные начинают прибегать к страшным нравственным обязательным средствам в отношении к слабым, но и эти средства оказываются недействительными: страшные проклятые грамоты нарушаются так же легко, как и обыкновенные договоры; хитрость, двоедушие слабого получает похвалу, как дело мудрости: летописец хвалит князя тверского, который, будучи слабым среди борьбы двух сильных, умел извернуться, не прогневал ни князя московского, ни Эдигея. Борьба, доведенная до крайности, условливала и средства крайние: сперва губили соперников в Орде; но здесь могли видеть еще только следствия судебного приговора, произнесенного высшею властию; когда же князья стали управляться друг с другом независимо от всякого чуждого влияния и когда борьба, приходя к концу, достигла крайнего ожесточения, является сперва ослепление, а потом и смерть насильственная. Обычай, по которому дружинники свободно переходили от одного князя к другому, обычай, много облегчивший объединение Северо-Восточной Руси, с другой стороны, вредил нравственности; поступок Румянца и товарищей его в Нижнем Новгороде, конечно, не может быть причислен к поступкам нравственным. Насилия со стороны сильных, хитрость, коварство со стороны слабых, недоверчивость, ослабление общественных уз среди всех - вот необходимые следствия такого порядка вещей. Нравы грубели, привычка руководствоваться инстинктом самосохранения вела к господству всякого рода материальных побуждений над нравственными; грубость нравов должна была отражаться на деле, на слове, на всех движениях человека. В это время имущества граждан прятались в церквах и монастырях как местах наиболее, хотя не всегда, безопасных; сокровища нравственные имели нужду также в безопасных убежищах - в пустынях, монастырях, теремах; женщина спешила удалиться, или ее спешили удалить от общества мужчин, чтоб волею или неволею удержать в чистоте нравственность, чистоту семейную; не вследствие византийского, или татарского, или какого-нибудь другого влияния явилось затворничество женщин в высших сословиях, но вследствие известной нравственной экономии в народном теле; подтверждение здесь сказанному нами найдем мы после в прямых известиях современников-очевидцев. Историк не решится отвечать на вопрос: что бы сталось с нами в XIV веке без церкви, монастыря и терема? Но понятно, что удаление женщин, бывшее следствием огрубения нравов, само в свою очередь могло производить еще большее огрубение.

Но хотя это большее огрубение в нравах очень заметно в описываемое время, однако историк не имеет права делать уже слишком резкого различия между нравами описываемого времени и нравами предшествовавшей эпохи в пользу последней. Мы уже имели случай заметить, что увещание Мономаха детям не убивать ни правого, ни виноватого нисколько не служит доказательством, чтоб подобных убийств не было в его время; мы сомневаемся, чтоб торжественная смертная казнь была установлена Димитрием Донским, ибо не знаем, как Андрей Боголюбский казнил Кучковича. Говорят, что от времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил, не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности. В доказательство этих слов приводят одно известие летописи, что Иоанн Калита прославился уменьшением разбойников и воров. Хотя в источниках можно отыскать и более указаний относительно разбоев; однако, с одной стороны, мы не скажем, чтоб в приведенной картине краски не были слитком ярки, а с другой стороны, нет основания предполагать, чтоб прежде было много лучше и чтоб в других соседних христианских странах в описываемое время было также много лучше; в последнем усомнится всякий, кто, например, сравнит известия о разбоях в польских владениях во время Казимира Ягайловича. Говорят: легкие денежные пени могли некогда удерживать наших предков от воровства; но в XIV веке воров клеймили и вешали, причем спрашивают: был ли действителен стыд гражданский там, где человек с клеймом вора оставался в обществе? Но мы в свою очередь спросим: был ли действителен стыд гражданский там, где вор, отделавшись легкою пенею, без клейма оставался в обществе? К описываемому же времени относят появление телесных наказаний; но мы уже в Русской Правде встретили известие о муках или телесных истязаниях, которым виновный подвергался по приказанию княжескому; телесные наказания существовали везде в средние века, но были ограничены известными отношениями сословными; у нас же вследствие известных причин такие сословные отношения не выработались, откуда и произошло безразличие касательно телесных наказаний. Но если мы не можем допустить излишней яркости некоторых красок в картине нравов и резкости в противоположении нравов описываемого времени нравам предшествовавшей эпохи, то, с другой стороны, мы видели в описываемое время причины, которые должны были вредно действовать на нравственность народную, изменять ее не к лучшему.

В примерах жестокости наказаний нет недостатка в источниках; советники молодого князя Василия Александровича подверглись жестоким наказаниям: у одних нос и уши обрезали, у других глаза выкололи, руки отсекли.

Под 1442 годом летописец упоминает, что каких-то Колударова и Режского кнутом били; это известие вставлено в рассказ о войне великого князя Василия с Шемякою, и потому можно думать, что преступление этих людей состояло в доброжелательстве последнему. Под 1444 годом говорится, что князь Иван Андреевич можайский схватил Андрея Димитриевича Мамона и вместе с женою сжег в Можайске; после мы узнаем, что эти люди были обвинены в еретичестве. Старое суеверие, привычка обвинять ведьм в общественных бедствиях сохранялись: псковичи во время язвы сожгли 12 ведьм. Когда в 1462 году схвачены были дружинники серпуховского князя Василия Ярославича, задумавшие было освободить своего господаря, то Василий Темный велел их казнить - бить кнутом, отсекать руки, резать носы, а некоторым отсечь головы. Относительно нравов служебных встречаем известие, что Вятка не была взята по вине воеводы Перфушкова, который благоприятствовал вятчанам за посулы. Соблазнительная история о поясе, который был подменен на княжеской свадьбе первым вельможею, не может дать выгодного понятия о тогдашней нравственности. Вспомним и о страшном поступке последнего смоленского князя, Юрия. Лишенный волости, он жил в Торжке в качестве наместника великокняжеского. Здесь же нашел приют изгнанный с ним вместе князь Семен Мстиславич вяземский. Юрий влюбился в жену Вяземского Ульяну и, не находя в ней взаимности, убил ее мужа, чтоб воспользоваться беззащитным состоянием жены; но Ульяна схватила нож; не попавши в горло насильнику, ранила его в руку и бросилась бежать; но Юрий догнал ее на дворе, изрубил мечом и велел бросить в реку. Но, к чести тогдашнего общества, мы должны привести слова летописца: "И бысть ему в грех и в студ велик и с того побеже к Орде, не терпя горького своего безвременья, срама и бесчестия". Юрий умер в Рязанской земле, где жил у пустынника Петра, плачась о грехах своих. Мы видели, что митрополиты обратили внимание на нравственную порчу в Новгороде и Пскове, вооружились против буйства, сквернословия, разводов, суеверий, клятвопреступлений. Летописец новгородский особенно упрекает своих сограждан за грабежи на пожарах: от лютого пожара, бывшего в 1267 году, многие разбогатели; описывая пожар 1293 года, летописец говорит: "Злые люди пали на грабеж; что было в церквах, все разграбили, у св. Иоанна сторожа убили над имением"; подобное же известие встречаем под 1311 годом, потом под 1340 и 1342. Летописец сильно жалуется также на дурное состояние правосудия в Новгороде под 1446 годом. "В то время, - говорит он, - не было в Новгороде правды и правого суда, встали ябедники, изнарядили четы, обеты и крестные целования на неправды, начали грабить по селам, волостям и по городу, и были мы в поругание соседям нашим, сущим окрест нас; были по волости изъезды великие и боры частые, крик, рыдание, вопль и клятва от всех людей на старейшин наших и на город наш, потому что не было в нас милости и суда правого".

Страсть к вину в сильной степени выказывается в некоторых известиях, как, например, в известии об осаде Москвы Тохтамышем; в описании похода Василия Темного против дяди, Юрия, сказано, что великий князь взял с собою из Москвы купцов и других людей, которые были пьяны и везли с собою мед, чтобы еще пить. Ссоры, драки, убийства и всякого рода преступления по-прежнему всего чаще происходили на пьяных пирах; в 1453 году великий князь Василий Васильевич писал своим посельским и приказникам: "Говорил мне отец мой Иона митрополит, что ваши люди ездят в митрополичьи села по праздникам, по пирам и по братчинам незваные и на этих пирах происходят душегубства, воровства и других лихих дел много. И я, князь великий, дал митрополиту грамоту, что в его села по праздникам, пирам и братчинам никому незваным не ездить". Чем далее к северо-востоку, тем нравы были грубее: из послания митрополита Ионы к вятскому духовенству узнаем, что в Вятке некоторые брали по пяти, шести, семи и даже по десяти жен, а священники их благословляли и приношения от них принимали в церковь; некоторые жили с женами вовсе без венчания, иные, постригшись в монахи, расстригались и женились.

Мы видели, что митрополит уговаривал новгородцев воздерживаться от суеверий; в 1357 году они утвердились между собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любить и бочек не бить. Но борьбы, кончавшиеся иногда убийством, продолжались повсюду: так, в 1390 году в Коломне на игрушке был убит Осей, сын кормильца, или дядьки, великого князя Василия Димитриевича.

Невыгодное мнение о безопасности общественной мы получаем из летописных известий об ушкуйничестве; известий о разбоях, производимых не в столь обширных размерах, мы не находим в летописях, но находим в житиях святых. Относительно состояния общества любопытны приведенные нами выше известия - о судьбе митрополичьего десятильника, погибшего в Вышгороде, и о Луке Можайском, который, разбогатев, не сдерживался уже ничем при удовлетворении своих желаний.

Грубость нравов и приведенные причины этой грубости должны были задержать также и литературное развитие. Мы не встречаем нигде известий об образованности князей и вельмож: о Димитрии Донском прямо говорится, что он не был хорошо изучен книгами; о Василии Темном говорится, что он был ни книжен, ни грамотен, учились по-прежнему у лиц духовного звания; так, в житии св. Ионы новгородского говорится, что он учился у дьякона со множеством других детей. Хотя Исидор и отзывался о русских епископах, что они некнижны, однако мы должны принимать этот отзыв относительно: грамотность сохранялась в сословии духовном; книги не могли утратить своего значения как вместилища религиозных сокровищ; учение книжное не могло не оставаться желанною целию для лучших людей, как сообщавшее им познание вещей божественных, дававшее средства к религиозному совершенствованию. Книга, следовательно, продолжала считаться сокровищем; во время Тохтамышевой осады в Москву со всех сторон снесено было множество книг; книги усердно переписывались иноками, переводились с греческого, составлялись сборники; вместе с книгами духовного содержания переписывались и летописи; не одно врожденное человеку любопытство и уважение к делам предков давали значение летописям; они употреблялись как доказательства в княжеских спорах: мы видели, что князь Юрий Димитриевич доказывал права свои на старшинство летописями. Обычай записывать современные события также не прекратился; известия о событиях важных, возбуждавших особенное внимание и сочувствие, записывались с разными прибавками молвы стоустой, украшались по мере сил и знаний.

Епископы продолжали говорить поучения народу в церкви: о Кирилле, епископе ростовском, говорится, что народ из окрестных городов стекался слушать его учение от св. книг, и автор этого известия говорит о себе, что он, стоя в церкви в некотором узком и уединенном месте, записывал слова проповедника. О владимирском епископе Серапионе и тверском Симеоне говорится, что они были учительны и сильны в книгах божественного писания. Под 1382 годом летописец говорит о кончине нижегородского инока Павла Высокого, который был очень книжен и большой философ; слово его было солью божественною растворено. До нас дошло несколько слов, или поучений, от описываемого времени. Дошло слово на собор архистратига Михаила, приписываемое митрополиту Кириллу: проповедник говорит о сотворении небесных сил, их занятии, о падении сатаны, о сущности души человеческой, о падении первого человека, излагается кратко история Ветхого и Нового завета, после чего проповедник обращается опять к ангелам, описывает служение ангелов-хранителей, говорит о том, что ожидает душу человека по разлучении с телом, описываются так называемые мытарства, в числе которых помещены срамословие и иные бесстыдные слова, пляски на пирах, свадьбах, вечерях, игрищах, на улицах, басни, всякие позорные игры, плескание ручное, скакание ногами, вера во встречу, чох, полаз и птичий грай, ворожбу. Затем следует наставление духовенству. "Если вы сохраните все эти завещания,- говорит проповедник,- то бога возвеселите, ангелов удивите, молитва ваша услышана будет от бога, земля наша облегчится от иноверного ига бесерменского, милость божия на все страны Русской земли умножится, пагубы и порчи плодам и скотам перестанут, гнев божий утолится, народы всей Русской земли в тишине и безмолвии поживут и милость божию получат в нынешнем веке, особенно же в будущем". В конце поучения замечательны для нас следующие слова: "Уже, видимо, кончина мира приблизилась, и урок житию нашему приспел, и лета сокращаются, сбылось уже все сказанное господом: восстанет бо язык на язык... Говорят, что по прошествии семи тысяч лет пришествие Христово будет".

Современником Кирилла был Серапион, епископ владимирский, отзыв о котором мы привели уже выше. Серапион был поставлен в епископы митрополитом Кириллом из архимандритов киевского Печерского монастыря, следовательно, происходил из Южной Руси. Серапион в своих словах также призывает к покаянию, указывая на страшные бедствия, тяготеющие над Русью и возвещающие последнее время. Особенно замечательно из слов его то, где он вооружается против упомянутой выше привычки приписывать общественные бедствия ведьмам и губить их за это: "Я было короткое время порадовался, дети, видя вашу любовь и послушание к нашей худости; я стал было думать, что вы уже утвердились и с радостию принимаете божественное писание. Но вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете и сожигаете невинных людей. Если кто из вас и сам не бил их, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо если кто мог помочь да не помог, все равно что сам велел убивать. В каких книгах, в каких писаниях вы слышали, что голода бывают на земле от волхвования и, наоборот, волхвованием же хлеб умножается? Если вы этому верите, то зачем же вы пожигаете волхвов? Умоляйте, почитайте их, дары им приносите, чтоб устроивали мир, дождь ниспускали, тепло приводили, земле велели быть плодоносною. Теперь вот уже три года хлеб не родится не только на Руси, но и в латинских землях; что ж? все это волхвы наделали? Чародеи и чародейки действуют силою бесовскою над теми, кто их боится, а кто веру твердую держит к богу, над тем они не имеют власти. Скорблю о вашем безумии; умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, будучи сами исполнены страстей? - один губит по вражде, другой хочет прибытка, а иному безумному хочется только побить да пограбить, а за что бьет и грабит, того сам не знает. Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей; а вы в свидетели поставили воду, говорите: если начнет тонуть - невинна, если же поплывет, то - ведьма. Но разве дьявол, видя ваше маловерие, не может поддержать ее, чтоб не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Свидетельство человека отвергаете, а идете к бездушному естеству, к воде, за свидетельством!"

Дошли до нас поучения митрополитов Петра, Алексия, Фотия. Литовско-русский митрополит Григорий Цамблак, изученный, по словам летописей, книжной мудрости, оставил много проповедей. Мы должны обратить внимание на поучение новгородского владыки Симеона псковичам, ибо в нем высказываются отношения новгородских владык к их пастве: "Благородные и христолюбивые честные мужи псковичи! сами знаете, что кто честь воздает своему святителю, то честь эта самому Христу приходит и воздающий принимает от него мзду сторицею. И вы, дети, честь воздавайте своему святителю и отцам своим духовным со всяким пекорением и любовию, не пытая от них ничего и не говоря вопреки ничего; но смотрите сами на себя, укоряйте и судите сами себя, плачьтесь о грехах своих, не похищайте чужого, не радуйтесь бедам братии своей; не мудрствуйте о себе и не гордитесь, но со смирением повинуйтесь отцам своим духовным. Церковь божию не обижайте, в дела церковные не вступайтесь, не вступайтесь в земли и воды, в суды и печать и во все пошлины церковные, потому что всякому надобно гнева божия бояться, милость его призывать, о грехах своих плакаться и чужого не брать". К описываемому времени можно отнести окончательное составление краткого домостроя, который в некоторых сборниках называется "Поучение владыки Матфея сарайского к детям моим". Это сочинение замечательно тем, что в нем три раза преподается наставление хорошо обращаться с прислугою. Сначала говорится: "Не морите их голодом и паче того, ибо это домашние нищие: нищий выпросит себе в другом месте, а прислуга в одни твои руки смотрит". Потом снова наставление: "Челядь свою милуйте и учите, старых на свободу отпускайте, молодых на добро учите". В заключение опять наставление: "Челядь свою кормите. Холопа или рабу твою убьют на воровстве - тебе отвечать за их кровь". Тут же советуется не щадить жезла на непослушных рабов, но не давать, однако, более 30 ран.

От митрополитов Киприана и Фотия дошли до нас прощальные грамоты. За четыре дня до преставления своего митрополит Киприан написал грамоту, по выражению летописца, незнаему и страннолепну, в которой всех прощал и благословлял и сам требовал от всех прощения и благословения с приказанием прочесть эту грамоту во всеуслышание, когда тело его будут класть во гроб, что и было исполнено. Фотиева грамота подобна Киприановой, только более распространена в начале, там, где митрополит говорит о своих трудах и печалях, и в конце, где говорится о церковных имуществах.

Митрополит Киприан написал житие предшественника своего, св. Петра. Вот образец слога Киприанова: "Праведницы вовеки живут, и от господа мзда их, и строение их от вышнего, и праведник аще постигнет скончатися, в покое будет, и похваляему праведнику возвеселятся людие занеже праведным подобает похвала. От сих убо един есть, иже и ныне нами похваляемый священноначальник, и аще убо никто же доволен ныне есть похвалили достойно его по достоинству, но паки неправедно рассудих, таковаго святителя венец не украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии самохотием преминуша, смотрение и се некое божие мню и святаго дарованя, яко да и мы малу мзду приимем, ако же вдовица она, принесшая две медницы, тако и аз убо многими деньми томим и привлачим любовию ко истинному пастуху, и хотящю ми убо малое некое похваление святителю принести, но свою немощь смотряющу недостижну ко онаго вечествию и удерживахся, паки же до конца оставити и обленитись тяжчайше вмених". Митрополит Феодосий описал чудо, бывшее у гроба св. Алексия; он начинает свой труд так: "Светло нам днесь позорище и чюдно торжество, и просвещено и собрано, днесь радостен праздник и чудеси исполнен, праздник душевному спасению потреба есть, иже всякаго ума и слова превосходит... Како ли кто может по достоянию доблести твоя похвалити и многа чюдеса, ими же тя бог прославил? Слышана же бысть чудес твоих пучина, отовсюду к тебе различных родов человеци верою влекоми течаху, якоже елени на источники водныя во время распаления, насладитися твоих дарований; ты бо душевная и телесная чувства светло просвещаеши, имеют бо в душах своих слово, от сущия к тебе благодати даемое любезно. Аз смиренный, видя таковая, велми удивихся, надеющу же ми ся помощи святаго, и еже ми к нему веры и любви боязни, дерзнух простерти смиреного ми телесе руку и омочих мою трость в светящееся смирение, и дерзнул положити начало, еже написати великое и преславное чудо". Встречается слово похвальное св. верховным апостолам Петру и Павлу - творение Феодосия, архиепископа всея Руси.

Из других писателей житий святых известен троицкий монах Епифаний Премудрый, написавший службу, житие и чудеса св. Сергия и Никона Радонежских, также житие Стефана Пермского. "Был ли Епифаний на Афоне и в других православных центрах просвещения или нет,- но он был хорошо знаком с современной ему русской книжностью и в совершенстве усвоил приемы образцовых произведений церковного витийства на славянском языке, переводных или оригинальных, которые стали размножаться в русской письменности с его времени. По житию Стефана можно составить значительный лексикон тех искусственных, чуждых русскому языку по своему грамматическому образованию слов, которые вносила в книжный язык древней Руси южнославянская письменность. Риторические фигуры и всевозможные амплификации рассеяны в житии с утомительным изобилием; автор не любит рассказывать и размышлять просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тавтологических оборотов; для характеристики святого он набирает в одном месте 20, в другом 25 эпитетов, и почти все они разные... Вообще Епифаний в своем творении больше проповедник, чем биограф, и в смешении жития с церковным панегириком идет гораздо дальше Киприана. Исторический рассказ о Стефане в потоке авторского витийства является скудными отрывками". Чтобы объяснить себе такой характер житий, надобно вникнуть в их происхождение, в побуждения, которые заставляли писать их. Религиозное чувство требовало отнестись к святому с молитвою и прославлением, что выражалось в службе святому: из жизни святого выбирались именно такие черты, которые особенно возбуждали умиление, религиозное чувство, служили к прославлению угодника божия. Церковная песнь, канон, похвальное слово - вот первоначальная, естественная и необходимая форма известий о жизни святого, и позднейшие жития должны были слагаться под влиянием этой формы, тем более что и в их составителях действовало то же побуждение, то же желание прославить святого, принести ему "малое некое похваление". Поэтому в житиях святых мы и не можем найти много черт быта и важных теперь для нас указаний исторических. Тем менее можем мы искать этого в сочинениях писателя пришлого, для которого обстановка тогдашней русской жизни была чуждою, в сочинениях знаменитого книжника Пахомия Логофета, родом серба, который, живя то в Троицком монастыре, то в Новгороде, писал жития святых, похвальные слова и каноны по поручению начальства. Искусством в книжном сложении славился также митрополичий дьяк Родион Кожух, из сочинений которого дошли до нас сказание о чуде св. Варлаама и сказание о трусе, бывшем в 1460 году. Вот образец Родионова искусства: "Прежде взыде под небесы туча на облацех и всем зрети, яко обычно, шествоваше воздухе носимо, и тако поиде от юга совокупляяся облакы по аэру воздуха парящаго, по пророческому словеси: сбирая яко в мех воды морския и полагая в скровищах бездны; и тако поиде к востоку солнечному на облацех, и яко уже совокупи в свое величество, исполнены водоточнаго естества, и так распространися надо многими месты, и бысть видением туча грозна и велика велми".

И в описываемое время сохранился обычай странствовать ко св. местам цареградским, афонским, палестинским. Так, дошло до нас описание Цареграда, сочиненное Стефаном новгородцем в половине XIV века. Вот цель путешествия Стефанова, как он сам определяет ее в начале своего описания: "Аз грешный Стефан из Великаго Новгорода с своими други осмью приидохом и Царьград поклонитися святым местам, и целовати телеса святых, и помиловани быхом от св. Софии премудрости божией". Любопытно видеть, как чудеса искусства и прочность камня поражали русских людей, привыкших к своим бедным и непрочным зданиям: статуя Юстинианова показалась нашему новгородцу вельми чудна, "аки жив, грозно видети его... Суть же много и иниих столпов по граду стоят, от камени мрамора, много же на них писания от верха и до долу, писано рытиею великою. Много бо есть дивитися и ум сказати не может: како бо толико лет камня того ничто не имет?". Видим, что русские путешественники пользовались в Константинополе особенным вниманием со стороны правительства, гражданского и церковного: так, царев боярин, видя, что новгородцы стиснуты в толпе и не могут пробраться к страстям господним, очистил им дорогу; патриарх, увидевши русских странников, подозвал их к себе, благословил и разговаривал с ними, "понеже бо вельми любит Русь. О великое чудо! Колико смирение бысть ему, иж беседова с странники ны грешнии; не наш бо обычай имеет". Описывая монастырь Студийский, Стефан говорит, что из этого монастыря в Русь посылали много книг: уставы, триоди. Обходя другие монастыри, Стефан встретил двоих своих новгородцев, Ивана и Добрилу, которые жили в Константинополе, занимаясь списыванием церковных книг в Студийском монастыре.

Троицкий монах Зосима, странствовавший по святым местам в 1420 году, так говорит о побуждениях, заставивших его описать свое хождение: "Понеже глаголет писание: тайну бо цареву хранити добро есть, а дела божия проповедати преславно есть: да еже бо не хранити царевы тайны неправедно и блазнено есть, а еже бо молчати дела божия, ино беду наносить душе своей. Убо и аз боюся дела божия таити, воспоминая муку раба онаго, иже приимше талант господень и в земле скрывый... Буди же се написание всем нам причащающимся благословение от бога и святаго гроба, и от святых мест сих; мзду бо много равну приимут с ходящими до св. града Иерусалима и видевшими святые сии места. Блажени бо видевше и веровавше; треблажении бо не видевше и веровавше... Но бога ради, братие и отцы и господие мои, сынове Рустии! Не зазрите моему худоумию и грубости моей; да не будет ми в похуление написание се. Не меня для, грешнаго человека, но святых для мест прочитайте с любовию и верою, да мзду приимете от бога нашего Иисуса Христа".

Стефан новгородец говорит, что войдешь в Царьград, как в дубраву какую, и без доброго провожатого ходить нельзя. Наши странники записывали без разбора все, что им говорили эти провожатые, записывали и о жабе, которая, по улицам ходя, смертию людей пожирала, а метлы сами мели: встанут люди рано - улицы чисты, и многое тому подобное.

Один из спутников митрополита Исидора описывал путешествие во Флоренцию. И здесь любопытны впечатления, произведенные на русского человека западными городами и западною природою: "Город Юрьев (Дерпт) велик, каменный, таких нет у нас; палаты в нем чудные, мы таких не видывали и дивились. Город Любек очень дивен, поля, горы вокруг великие, сады прекрасные, палаты чудные с позолоченными верхами; товара в нем много всякого; воды проведены в него, текут по всем улицам, по трубам, а иные из столпов, студены и сладки". В монастыре Любском путешественники видели мудрость недоуменную и несказанную: как живая стоит Пречистая и Спаса держит на руках; зазвенит колокольчик - слетает ангел сверху и сносит венец, кладет его на Пречистую; потом пойдет звезда как по небу, и, глядя на нее, идут три волхва, перед ними человек с мечом, за ними другой с дарами. В Любеке же наш путешественник видел колесо на реке, воду берет из реки и пускает во все стороны; другое колесо тут же, небольшое, мелет и сукна ткет. В Люнебурге поразил его фонтан: среди города столпы устроены из меди позолоченной чудесные! У каждого столпа люди приряжены тоже медные, текут из них всех воды сладкие и холодные - у иного изо рту, у другого из уха, а у третьего из глаза, текут шибко, точно из бочек; люди эти поят водою весь город и скот, проведенье вод этих очень хитро, и стекание несказанное. В Брауншвейге удивили его крыши домов: крыты домы досками из камня мудреного, который много лет не рушится. Нюренберг показался хитрее всех прежде виденных городов: сказать нельзя и недомысленно. Но Флоренция лучше еще Нюренберга: в ней делают камки и аксамиты с золотом, сукна скарлатные, товару всякого множество и садов масличных, где делают деревянное масло; о колокольнице флорентийской недоумевает ум. В Венеции по всем улицам воды и ездят в барках; церковь св. Марка каменная, столпы в ней чудные, гречин писал мусиею. О хорватах путешественник заметил, что язык у них с Руси, а вера латинская. Другой спутник Исидора, инок Симеон суздалец, составил описание Флорентийского собора: "Повесть инока Симеона иерея суздальца, како римский папа Евгений составлял осьмый собор с своими единомысленники". Симеон не был доволен поведением Исидора во Флоренции; вот что он говорит о своем сопротивлении митрополиту и гонениях, которые он за то потерпел от последнего: "Исидор митрополит остался в Венеции и пересылался с папою, да ходя по божницам, приклякал (приседал) по-фряжски, и нам приказал то же делать; но я много раз с ним за это спорил, и он меня держал в большой крепости. Тогда я, видя такую неправду и великую ересь, побежал в Новгород, из Новгорода в Смоленск". Смоленский князь выдал Симеона Исидору, который посадил его в темницу, в железа, и сидел он всю зиму в одной свитке, на босу ногу, потом повезли его из Смоленска в Москву.

Продолжали переводить с греческого: митрополит Киприан перевел "Лествицу" св. Иоанна и толкование на нее; переводили Андрея Критского, Златоуста, преп. Нила, св. Исаака Сирина, преп. Максима. Впрочем, большая часть переводов совершена была не в России, а на Афоне, в русском Пантелеймоновом и сербском Хиландарском монастырях, переводились и сочинения позднейшие, иногда ничтожные по содержанию. Под 1384 годом читаем в летописи: того же года переведено было слово святого и премудрого Георгия Писида - Похвала богу о сотворении всякой твари. Это поэма "Миротворение" Георгия Писида, митрополита никомидийского, писателя VII века; переводчиком был Димитрий Зоограф. От XIV века дошел до нас список Пчелы, сборника или антологии, составленной по известным греческим антологиям Максима Исповедника и Антония Мелиссы (Пчелы); антологии эти обыкновенно начинаются выписками из Евангелия, Апостола, творений св. отцов, и вслед за ними идут выдержки из писателей языческих - Исократа, Демокрита, Аристотеля, Ксенофонта, Платона и др. Из Болгарии и Сербии перешли в Русь и сочинения апокрифические, разного рода повести, особенно привлекательные для людей, стоящих на той степени образования, на какой стояли русские люди в описываемое время. Рассказы новгородских путешественников подали повод и к русскому оригинальному сочинению подобного рода; многие новгородцы рассказывали, что видели на дышащем море червь неусыпающий, слышали скрежет зубный, видели реку молненную Морг, видели, как вода входит в преисподнюю и опять выходит трижды в день. Судно новгородца Моислава прибило бурею к высоким горам, и вот путешественники увидали на горе деисус, написан лазорем чудным, и свет был на том месте самосиянный, такой, что человеку и рассказать нельзя, солнца не видать, а между тем светло, светлее солнца, на горах слышались ликования, веселые голоса; один новгородец взбежал на гору, всплеснул руками, засмеялся и скрылся от товарищей, то же сделал и другой; третьему привязали веревку к ноге, и когда стащили его насильно с горы, то он оказался мертв. Эти рассказы вместе с известиями, почерпнутыми из других, также мутных источников, заставили новгородского архиепископа Василия писать к тверскому епископу Феодору послание о рае.

Сказания о Китоврасе и т.п. переписывались, а в богослужебных книгах ощущался недостаток; в житии св. Димитрия Прилуцкого говорится, что братия жаловалась ему на недостаток книг; во Пскове не было настоящего церковного правила, митрополит Киприан посылал туда устав службы Златоустого и Василия, чин крещения и венчания; в списки вкрадывались разности, искажения: тот же митрополит Киприан писал, что в толстых сельских сборниках много ложного, посеянного еретиками на соблазн невеждам, например молитвы о трясавицах.

Что касается литературы светской, то до нас дошли от описываемого времени исторические песни, сказания и летописи. Из первых дошла песня о Щелкане Дудентьевиче, замечательная по взгляду на татар и на поведение ханских баскаков в Руси. Хан Узбек, творящий суд и расправу, изображается так: "Сидит тут Азвяк - суды рассуживает и ряды разряживает, костылем размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам". Узбек жалует своих родственников русскими городами, не жалует одного Щелкана, потому что тот находится в отсутствии, в земле литовской, где "брал он дани невыходы, царские невыплаты, с князей брал по сту рублев, с бояр по пятидесяти, с крестьян по пяти рублев, у которого денег нет, у того дитя возьмет, у которого дитя нет, у того жену возьмет, у которого жены-то нет, того самого головой возьмет". Возвратившись в Орду, Щелкан просит Узбека пожаловать его Тверью старою, Тверью богатою; Узбек соглашается, но с условием, чтоб Щелкан прежде заколол любимого своего сына, нацедил чашу горячей крови и выпил бы ее. Щелкан исполняет условие и приезжает в Тверь судьею: "А немного он судьею сидел: и вдовы-то бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися". Тверичи принесли жалобу своим князьям, которые называются братьями Борисовичами, и потом пошли с поклоном и подарками к Щелкану, тот загордился, повздорил с тверичами, которые и растерзали его.

Содержание украшенных сказаний составляют подвиги самых знаменитых князей, самые важные события в жизни народной, счастливые или бедственные, наконец, события, особенно поразившие воображение современников какими-нибудь чудесными обстоятельствами. Если прежде содержанием исторических песен и слов служили подвиги князей и богатырей против печенегов и половцев, то мы должны ожидать, что в описываемое время это содержание будет заимствовано из борьбы с татарами, сменившими половцев. На западе, для Новгорода и Пскова, шла также опасная борьба со шведами, ливонскими немцами и Литвою; в этой борьбе прославились два князя - Александр новгородский и Довмонт псковский; и вот мы видим, что подвиги их служат предметом особенных украшенных сказаний.

Сочинитель сказания о великом князе Александре был современник и приближенный человек к своему герою: сам Александр рассказывал ему о подробностях Невской битвы. Мы уже воспользовались прежде этими подробностями; теперь же приведем начало сказания в образец слога: "О велицем князе нашем Александре Ярославиче, о умном и кротком и смысленом, о храбром, тезоименитом царя Александра Македоньскаго, подобнике царю Алевхысу (Ахиллесу) крепкому и храброму, сице бысть повесть о нем. О господе бозе нашем, аз худый и грешный и малосмысленный покушаюся написати житие святаго и великаго князя Александра Ярославича, внука великаго князя Всеволода. Понеже слышахом от отец своих, и самовидец есмь възраста его, и рад бых исповедал святое и честное житие его славное; но яко же Приточник рече: в злохитру душю не внидеть мудрость... Аще груб есмь умом, но молитвою св. богородице и поспешением св. великаго князя Александра начаток положю. Сей бе князь великый Александр богом рожен от отца боголюбива и мужелюбца, паче же и кротка, великаго князя Ярослава Всеволодича и от матери святыя великия княгини Феодосии. Яко же рече Исаия пророк: тако глаголеть господь: князи аз учиняю, священи бо суть, аз вожу я в истину; без божия повеления не бе княжение его. И възраст его паче инех человек, глас его яко труба в народе, лице же его бе яко Иосифа Прекраснаго, сила же его бе вторая часть от сил Самсоня; и дал ему бе бог премудрость Соломоню, храбрость же яко царя римского Еуспасьяна". Сказание о благоверном князе Довмонте и о храбрости его отличается большею простотою.

К борьбе Новгорода со шведами относится также любопытный литературный памятник - рукописание Магнуша, короля свейского. Мы видели, что шведский король Магнус Ерихсон предпринимал крестовый поход против Новгорода; поход этот, грозивший сначала большою опасностию новгородцам, не удался; в отечестве Магнуса ждали бедствия: сначала он должен был вести войну с родными сыновьями, потом был свергнут с престола вельможами, которые провозгласили королем племянника его от сестры, Амбрехта Мекленбургского; Магнус был взят в плен, освободился только через пять лет и кончил жизнь в Норвегии в 1374 году. Эти известия о плачевной судьбе короля, который грозил такою опасностию православию, были причиною появления в Новгороде "Магнушева рукописания", которое начинается обычною формою русских завещаний: "Я, Магнус, король шведский, нареченный во св. крещении Григорий, отходя от света сего, пишу рукописанье при своем животе и приказываю своим детям, своей братье и всей земле Шведской: не наступайте на Русь на крестном целовании, потому что нам не удается". Следует исчисление неудачных шведских походов на Русь, от Биргерова до Магнусова. "После похода моего, - продолжает Магнус, - нашла на нашу землю Шведскую погибель, потоп, мор, голод и междоусобная брань. У меня самого отнял бог ум, и сидел я целый год заделан в палате, прикован на цепи; потом приехал сын мой из Мурманской (Норвежской) земли, вынул меня из палаты и повез в свою землю Мурманскую. Но на дороге опять поднялась буря, потопила корабли и людей моих, самого меня ветер носил три дня и три ночи, наконец принес под монастырь св. Спаса в Полную реку; здесь монахи сняли меня с доски, внесли в монастырь, постригли в чернецы и схиму, после чего живу я три дня и три ночи: а все это меня бог казнил за мое высокоумие, что наступал на Русь вопреки крестному целованию. Теперь приказываю своим детям и братьям: не наступайте на Русь на крестном целовании; а кто наступит, на того бог, и огонь, и вода, которыми я был казнен; а все это сотворил мне бог к моему спасению".

Сказания, относящиеся к борьбе с татарами, начинаются рязанским сказанием о Батыеве нашествии. Заслышав приход безбожного царя Батыя, великий князь рязанский Юрий Игоревич послал за своими родственниками: за князем Олегом Игоревичем Красным, Давыдом Игоревичем муромским, за сыном своим, князем Федором Юрьевичем, за пронским князем Всеволодом и за прочими князьями местными, боярами и воеводами. Князья решили на совете послать князя Федора Юрьевича с дарами к Батыю, чтоб не воевал Рязанской земли. Князь Федор отправился и был принят ласково Батыем; но тут один вельможа рязанский шепнул хану, что у Федора жена красавица; татарин стал добиваться, чтоб Федор показал ему жену свою; но тот отвечал: "Когда нас одолеешь, то и женами нашими владеть будешь". Батый велел убить Федора; жена его Евпраксия стояла вместе с сыном Иваном на превысоких хоромах, когда один из дядек Федоровых явился к ней с вестию о гибели мужа; услыхав эту весть, княгиня вместе с сыном бросились с хором на землю и убились до смерти. Тогда князь Юрий выступил с братьею против татар, и произошла сеча злая и ужасная: один бился с тысячами, двое - со тьмами. Первый пал князь Давыд Игоревич; тогда князь Юрий вскричал в горести души своей: "Братия моя милая, дружина ласковая, узорочье и воспитание рязанское! мужайтесь и крепитесь!" Удальцы и резвецы рязанские бились крепко и нещадно, так что земля стонала; наконец сильные полки татарские одолели, князья были все перебиты, кроме одного Олега Игоревича, который попался в плен, бранью отвечал на убеждения Батыя отатариться и был рассечен на части; Рязань взята, вся земля Рязанская опустошена. Тогда является вельможа рязанский Ипатий Коловрат, бывший все это время в Чернигове, где брал дань на великого князя рязанского (?). Ипатий собрал 1700 человек дружины и нечаянно ударил на татар, которых начал сечь без милости. Батый испугался; когда привели к нему пятерых пленных, то он спросил их: "Какой вы веры, из какой земли? зачем мне так много зла наделали?" Пленники отвечали: "Мы веры христианской, рабы великого князя Георгия Игоревича, из полку Ипатия Коловрата, посланы от князя Игоря Игоревича рязанского тебя, сильного царя, почтить и честно проводить; не сердись, государь, что не успеваем чаш наливать на великую силу татарскую". Батый подивился ответу их мудрому и послал шурина своего Таврула на Ипатия с полками сильными. Таврул похвалился, что приведет Ипатия живого, но вместо того сам был рассечен пополам Ипатием. Тогда татары навели на этого крепкого исполина множество саней с нарядом (?) и тут едва одолели. Когда труп Ипатия принесли к Батыю, то хан сказал: "Ну, брат Ипатий! Гораздо ты меня потчевал, с малой дружиною многих богатырей побил; если бы ты у меня такую службу служил, то держал бы я тебя против своего сердца". Князь Игорь Игоревич был в это время в Чернигове, у тамошнего князя Михаила Всеволодовича. Возвратясь в родную землю, он начал хоронить трупы и так плакал над побитою братьею: "Возопи горьким гласом, вельми ревыи, слезы от очию изпущающи яко струю силну, утробою располающи, в перси руками бьющи и гласом же яко труба рати поведающим, яко органь сладко вещающе. И рече сице: почто не промолвыте ко мне цвете мои, и прекраснии виногради мои многоплоднии уже не подасте сладость души моея; кому приказываете мя, солнце мое драгое рано заходящиа, месяц мои краснои скоропогибшии, звезды восточны, почто рано зашли есте" и проч.

Составилось сказание и о смерти Батыя. Батый вошел в Венгрию и осадил город Варадин, стоящий среди земли Венгерской; около этого города мало простых деревьев, но все деревья виноградные. Среди города стоял столп высокий каменный, на столпе укрывался король Власлав, или Владислав, король венграм, чехам, и немцам, и всему Поморью. Были венгры прежде в православии, потому что приняли крещение от греков; но не успели на своем языке грамоты сложить, и соседние римляне присоединили их к своей ереси. И король Владислав повиновался римской церкви до тех пор, пока не пришел к нему св. Савва, архиепископ сербский, который обратил его к греческому закону; но Владислав исповедовал этот закон тайно, боясь восстания от венгров. И вот, когда Батый осадил Варадин, Владислав не пил, не ел, все молил Христа бога, да преложит гнев на милость. Однажды он увидел со столпа, что сестра его бежала к нему в город, но была перехвачена татарами и отведена к Батыю. С тех пор Владислав начал еще усерднее молиться: слезы текли из глаз его, как быстрины речные, и, где падали на мрамор, проходили насквозь, так что и теперь видны скважины на мраморах. И вот является к нему какой-то человек, светлый и страшный, и говорит ему: "Ради слез твоих дает тебе бог победу над Батыем; ступай сейчас же на него". Вестник исчез; но у башни стоял конь оседланный, никем не держимый, и на коне секира. Владислав немедленно сел на коня, взял секиру в руки и повел дружину свою на стан Батыев, а у Батыя тогда было мало войска, потому что все татары его разошлись в загоны. Находившиеся в стане татары побежали пред Владиславом; побежал и сам Батый с сестрою королевскою, но был настигнут Владиславом, который сам сразился с ним. Королевна стала помогать Батыю; тогда Владислав возопил к богу о помощи, одолел Батыя и убил его вместе с сестрою своею. Венгры расположились в стане Батыевом и хватали татар, возвращавшихся из загонов: добычу отнимали, самих предавали смерти, но кто хотел креститься, тех оставляли в живых. И на память последнему роду воздвигнуто было на городовом столпе изваяние: сидит король Владислав на коне, в руке держит секиру, которою убил Батыя и сестру свою. В основе сказания лежит истинное происшествие - поражение татар при осаде Ольмюца чешским воеводою, Ярославом Штернбергским; и по чешскому поэтическому преданию, от руки Ярослава погиб в битве сын хана Кублая. Нет сомнения, что сказание это составилось на юге и принесено к нам на север известным сербом, Пахомием Логофетом.

Великое событие, которым началось освобождение Северо-Восточной Руси от татар, - Куликовская битва не могла остаться без особенного описания. И действительно, составилось первоначальное сказание, вполне сходное по характеру своему со сказанием об Александре Невском, проникнутое религиозным чувством, вследствие чего приводятся в полноте молитвы, которые произносит главное действующее лицо, помещены благочестивые рассуждения и восклицания самого писателя; при описании самого дела нет подозрительных подробностей. В таком виде первоначальное сказание внесено в некоторые летописи; оно начинается так: "Прииде ордынский князь Мамай с единомышленники своими, и с всеми прочими князьми ордынскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав, бесермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы; также с Мамаем вкупе в единомыслии в единой думе и литовьский Ягайло со всею силою литовьскою и лятскою, с ним же в одиначестве Олег Иванович, князь рязанский, с всеми сими съветники поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича и на брата его Володимера Андреевича. Но хотя человеколюбивый бог спасти и свободити род крестьянский, молитвами пречистыя его матере, от работы измаилтеския, от поганаго Мамая, и от сонма печестиваго Ягайла, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшаго своего крестьянства; и приидет ему день великый господень в суд аду. Окаянный же Мамай разгордевся, мнев себе аки царя, начат злый сьвет творити, темныя своя князи поганыя звати; и рече им: пойдем на русскаго князя и на всю силу русскую, яко же при Батыи было, крестьянство потеряем, и церкви божии попалим, и кровь их прольем, и законы их погубим, сего ради нечестивый люте гневашеся о своих друзех и любовницех о князех избьеных на реце на Воже". Вот описание самой битвы: "Съступишася обои силы великыя на долг час вместе, и покрыша поле полкы, яко на десяти верст от множества вой: и бысть сеча велика и брань крепка, и трус велик зело, яко от начала миру не бывала сеча такова великым князем русьскым. Биющим же ся им от шестаго часа до девятого, и пролияся кровь акы дождевая туча обоих, и крестьян и татар, и множество много безчислено падоша трупия мертвых обоих... И рече к себе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут огненных слез испущати, языци наши связуются, гортани пересыхают, сердце раставает, и чресла ми протерзаются" и проч.

Но событие было так велико, так сильно всех занимало, что одним сказанием не могли ограничиться. О подобных событиях обыкновенно обращается в народе много разных подробностей, верных и неверных; подробности верные с течением времени, переходя из уст в уста, искажаются, перемешиваются имена лиц, порядок событий; но так как важность события не уменьшается, то является потребность собрать все эти подробности и составить из них новое украшенное сказание; при переписывании его вносятся новые подробности. Это второго рода сказание отличается от первого преимущественно большими подробностями, вероятными, подозрительными, явно неверными. Но до нас дошел еще третий род сказания о Куликовской битве, Слово о великом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая, написанное явно по подражанию древнему южнорусскому произведению, Слову о полку Игореве. Автор этого "Слова о Димитрии" говорит, что он написал жалость и похвалу великому князю Димитрию Иоанновичу и брату его, чем выражает взгляд современников на Куликовскую битву, представлявшуюся им, с одной стороны, событием славным, с другой - бедственным вследствие страшного урона убитыми с русской стороны. В кратком сказании вовсе не говорится о поражении русских полков вначале; по его словам, битва происходила с одинаким успехом для той и другой стороны: "Много руси биено от татар, и от руси татар, и паде труп на трупе, а инде видети русин за татарином гонится, а татарин русина състигаше. Мнози же небывальцы москвичи устрашишаяся и живота отчаяшися, а иные сыны агарины на побег возвратишася от клича великаго и зря злаго убийства". После этого автор извещает о поражении татар, не приводя никакой земной причины, склонившей победу на сторону русских, указывая только на одну небесную помощь: "По сих же в 9 час дни, призре господь милостивыма очима на великаго князя Димитрия Ивановича и на все князи русьскыя, и на крепкия воеводы и на вся христпяны, и не устрашишася християне, дерзнуща яко велиции ратници. Видеша вернии, яко в 9 час биющеся, ангели помогающе християном, и св. мученик полкы, и воина великого Христова Георгия, и славнаго Димитрия, и великых князей тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка небесных сил великый архистратиг Михаил: видеша погании полци двои воеводы, тресолнечныя полкы и пламенныя их стрелы, яже идуть на них; безбожнии же татарове от страха божия и от оружия христианьского падаху. Взнесе бог десницею великаго князя Димитрия Ивановича на победу иноплеменник. Безбожный же Мамай со страхом встрепетав" и проч. В пространном сказании говорится, что татары везде одолели; но что тут внезапный удар из засады свежих сил под начальством князя Владимира Андреевича и воеводы Волынского решил дело в пользу русских. Наконец, в третьем, по преимуществу поэтическом слове говорится также о поражении русских вначале, почему и первая часть сочинения является как жалость: "На том поле сильныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи; то ти ступишася русские удальцы с погаными татарами за свою великую обиду, а в них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи русские мечьми булатными о шеломы хиновские. А билися из утра до полудни в суботу на Рожество св. богородицы. Не тури возгремели у Дунаю великаго на поле Куликове, и не тури побеждении у Дунаю великаго; но посечени князи руские и бояры и воеводы великаго князя Димитрея Ивановича, побеждены князи белозерстии от поганых татар, Феодор Семенович, да Семен Михайлович, да Тимофей Валуевич, да Андрей Серкиаович, да и Михайло Иванович и иная многая дружина Пересвета чернца, брянскаго боярина, на суженое место привели. Восплакашася все княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных..." После этого плача жен автор переходит к похвале, к победе, и здесь, полусогласно с пространным сказанием, выставляет князя Владимира Андреевича, который увещевает брата, великого князя, наступить на татар, тот двигается - и победа одержана: "Того же дни в суботу на Рожество св. Богородицы иссекша христиана поганые полки на поле Куликове, на реке Напряде; и нюкнув князь великый Владимир Андреевич гораздо, и скакаше в полцех поганых в татарских, а злаченным тым шеломом посвечивает, а скакаше со всем своим войским, и загремели мечьми булатными о шеломы хиновские. И восхвалит брата своего великаго князя Димитрея Ивановича: свои полки понужай... уже бо поганые татары поля поступают, а храбрую дружину у нас потеряли, а в трупи человечьи борзи кони не могут скочити, а в крови по колена бродят, а уже бо, брате, жалостно видети кровь крестьянская. И кн. вел. Димитрей Иванович рече своим боярам: братия бояра и воеводы и дети боярские! то ти ваши московские сладкие меды и великие места, туто добудете себе места и своим женам, туто, брате, стару помолодеть, а молодому чести добыть. И рече кн. вел. Димитрей Иванович: Господи боже мой! на тя уповах да не постыжуся в век, ни да посмиютмися враги моя; и помолися богу и пречистой его матери и всем святым его, и прослезися горько, и утер слезы. И тогда аки соколы борзо полетели. И поскакивает князь вел. Димитрей Иванович" и проч.

Таковы источники, которыми должен пользоваться историк при описании Куликовской битвы. В какое время составились эти сказания, мы не знаем; на одном списке пространного сказания означено, что оно составлено рязанцем, иереем Софронием: в одной летописи он назван Софонием рязанцем, брянским боярином; автор поэтического слова поминает рязанца Софония как своего предшественника в сочинении похвал великого князя Димитрия.

Нашествие Тохтамыша на Москву послужило также предметом особого сказания: "О Московском взятии от царя Тактамыша и о пленении земля Руськыя". Это сказание носит такой же характер, как и краткое сказание о Куликовской битве, но отличается от него большею простотою и обстоятельностию рассказа. Известия о Тамерлановом нашествии вошли в "Повесть преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается владимирская". Здесь говорится о Тамерлане, что он родился между заяицкими татарами, в Самаркандской стране, был простой, бедный человек, ремеслом кузнец, нравом хищник, ябедник и вор. В молодости украл он овцу, хозяин которой переломил ему за это ногу и бедро; но Тамерлан оковал себе ногу железом, отчего и был прозван Железным Хромцом, Темир-Аксаком. К выходу из русских владений побудил его сон, в котором явилась ему на воздухе жена в багряных ризах, воспрещавшая ему идти далее на Русскую землю. Особое сказание о битве русских под Рязанью с татарами внесено в летопись под заглавием Повести о Мустафе царевиче. Битва на Ворскле послужила предметом также особого сказания.

Если столкновения с татарами вообще и битва Куликовская в особенности возбуждали сильное внимание народа, вследствие чего являлись разного рода сказания об них, то неудивительно, что жизнь того князя, который впервые вывел русские полки против татар и победил, стала предметом украшенного сказания. В этом сказании О житии и преставлении великаго князя Димитрия Ивановича, царя русьскаго мы не должны искать подробных известий о подвигах Донского; сказание это есть не иное что, как похвальное слово, касающееся почти исключительно нравственной стороны. Автор начинает с происхождения своего героя, потом говорит о его душевных качествах, которыми он отличался в молодости, когда принял правление: "Еще же млад сый возрастом, и о духовных прилежа делесех, и пустотных бесед не творяше, и срамных грагол не любляше, злонравных человек отвращашеся, а с благыми всегда беседоваше, божественных писаний всегда со умилением послушаше, о церквах божиих велми печашеся, а стражбу земли Русьскыя мужеством своим держаше, злобою отроча обреташеся, а умом свершен всегда бываше, ратным же всегда в бранех страшен бываше, и многы врагы, встающая на ны, победи, и славный град свой Москву стенами чюдными огради, и во всем мире славен бысть, яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете". Далее говорится о женитьбе Димитрия, после чего следуют известия о двух победах над татарами, при Воже и на Куликове поле. Поход Мамая автор приписывает зависти людей, окрест живущих, к Димитрию; говорит, что лукавые советники, которые христианскую веру держат, а поганские дела творят, начали внушать Мамаю: "Великий князь Димитрий московский называет себя царем Русской земли, он честнее тебя славою и противится твоему царству". Мамай объявил своим вельможам, что идет на Русь, с тем чтоб ввести туда магометанскую веру вместо христианской. Куликовская битва описывается кратко, в общих выражениях. Упомянувши о победах Вожской и Куликовской, автор обращается опять к нравственным достоинствам Димитрия, которые выставляет с той целию, чтоб цари и князья научились подражать ему. Описавши целомудрие, воздержание, благочестие Димитрия, автор переходит к описанию его кончины, говорит об увещаниях его сыновьям, боярам, о распределении волостей между сыновьями. Описывается плач великой княгини Евдокии, которая так причитала: "Почто не промолвиши ко мне, цвете мой прекрасный? что рано увядаеши? винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей; солнце мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погыбаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши?" и проч. Описавши погребение великого князя, автор продолжает: "О страшно чюдо, братие, и дива исполнено; о трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши небо и внуши земле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя? от горести души язык связается, уста загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусневает; крепость изнемогает; аще ли премолчю нудить мя язык яснее рещи". Слово оканчивается обычным прославлением героя в виде уподобления его другим знаменитым лицам священной и гражданской истории; это прославление оканчивается также известным образом: "Похваляет бо царя Коньстантина Гречьская земля, Володимера Киевская со окрестными грады; тебе же, великый князь Димитрей Иванович, вся Руськая земля". Надобно заметить, что это похвальное слово есть самое блестящее литературное произведение из дошедших до нас от описываемого времени.

По образцу похвального слова Димитрию Донскому составлена повесть о житии соперника его, Михаила Александровича тверского, только написана эта повесть гораздо проще. В одной летописи сказано, что она составлена по приказанию князя Бориса тверского.

Уже выше было сказано о характере летописи северной, и собственно северо-восточной, о различии ее от летописи южной. Тяжек становится для историка его труд в XIII и XIV веках, когда он остается с одною северною летописью; появление грамот, число которых все более и более увеличивается, дает ему новый, богатый материал, но все не восполняет того, о чем молчат летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах событий, не дают видеть связи явлений. Нет более живой, драматической формы рассказа, к какой историк привык в южной летописи; в северной летописи действующие лица действуют молча; воюют, мирятся: по ни сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, все тихо; все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча. Конечно, здесь выражается ха

рактер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица являются представителями: летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал; но, с другой стороны, нельзя не заметить, что сам летописец неразговорчив, ибо в его характере отражается также характер эпохи, характер целого народонаселения; как современник, он знал подробности любопытного явления и, однако, записал только, что "много нечто нестроение бысть".

До сих пор, называя северную летопись общим именем Суздальской, мы рассматривали ее в противоположности с южною летописью вообще. Но, рассматривая южную летопись, мы заметили, что в позднейших сборниках она слагается из разных местных летописей - Киевской, Волынской, Черниговской или Северской. Теперь, приступая к подробнейшему рассмотрению северной летописи, мы должны решить вопрос: не повторяется ли и здесь то же самое явление? Взглянем на известия о северных событиях по Лаврентьевскому списку летописи. Мы уже видели, что в рассказе о убиении Андрея Боголюбского находится ясное свидетельство, что рассказ этот написан при Всеволоде III и в его владениях; в рассказе о событиях по смерти Боголюбского в словах: "не хотящих нам добра, завистью граду сему" - обозначается летописец именно владимирский; под 1180 и 1185 годами находим те же признаки. Потом мы замечаем особенную привязанность летописца к старшему сыну Всеволода III, Константину; эта особенная привязанность видна из рассказа о том, как этот князь отправлялся в Новгород, о том, как он возвратился из Новгорода, о встрече его с отцом в Москве; видна из умолчания о поведении Константина перед смертию отцовскою. В дальнейшем рассказе изумляет сперва умолчание о подробностях вражды между Всеволодовичами, о Липецкой битве; но если предположить, что летопись составлена приверженцем Константина, но после его смерти, когда вследствие новых отношений, в интересах самих детей Константиновых не нужно было напоминать дяде их Юрию о Липецкой битве, то мы поймем смысл этого краткого известия о вражде Всеволодовичей, этого старания указать преимущественно на великую любовь, которая после того начала господствовать между братьями. Подробности о предсмертных распоряжениях Константина, пространная похвала ему, упоминовение, что в 1221 году погорел город Ярославль, но двор княжий остался цел молитвою доброго Константина, утверждают нас именно в том предположении, что летопись продолжала писаться и по смерти Константина его приверженцем, который поселился теперь в Ростове у старшего сына Константинова; самое выражение под 1227 годом в рассказе о посвящении епископа владимирского Митрофана:. "Приключися мне грешному ту быти" - это выражение, указывающее на случайное в то время пребывание летописца во Владимире, заставляет нас также думать, что постоянно он жил в Ростове. Описание посвящения ростовского епископа Кирилла, встреча ему в Ростове, похвала ему, наконец, свидетельство, что автор рассказа сам записывал проповеди Кирилловы, убеждают нас окончательно в том, что мы имеем дело с ростовским летописцем, т. е. живущим в Ростове. В известии о нашествии Батыя ростовского же летописца обличают подробности о кончине ростовского князя Василька Константиновича похвала этому князю, особенно же слова, что бояре, служившие доброму Васильку, не могли уже после служить никакому другому князю: так он был добр до своих слуг! Признак ростовского летописца можно видеть и под 1260 годом в известии о приезде Александра Невского в Ростов; также под 1261 годом в известии об епископе Кирилле и об архимандрите Игнатии. Как известия этого летописца относятся к указанным прежде известиям владимирского летописца, определить с точностию нельзя; очень быть может, что один и тот же летописец, который жил сперва во Владимире при Всеволоде III, был в числе приближенных людей к старшему сыну его Константину и переселился вместе с ним в Ростов.

Но в то же самое время, как мы замечаем следы этого ростовского, или владимирско-ростовского, летописца, приверженца Константинова, в летописном сборнике, носящем название Лаврентьевской летописи, в другом сборнике при описании тех же самых событий замечаем явственные следы переяславского летописца. В сказании о смерти Андрея Боголюбского, там, где упомянутый выше летописец просит Андрея, чтобы тот молился за брата своего Всеволода, летописец переяславский говорит: "Молися помиловати князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца и дай же ему на противныя (победу), и многа лета с княгинею, и прижитие детий благородных". Последние слова о детях повели к правильному заключению, что они написаны в то время, когда Ярослав Всеволодович был еще молод и княжил в Переяславле. Потом, при описании событий, последовавших на севере за смертию Андрея, везде, там, где владимирский летописец говорит об одних владимирцах, переяславский прибавляет переяславцев. Важное значение получают для нас известия переяславского летописца с 1213 года, когда он начинает излагать подробности борьбы между Константином ростовским и его младшими братьями, подробности, намеренно умолчанные летописцем владимирско-ростовским. К сожалению, мы не долго пользуемся этими подробными известиями, ибо они прекращаются на 1214 году. Таким образом, мы лишены описания Липецкой битвы, которое было бы составлено приверженцем Ярослава Всеволодовича и, следовательно, союзника его Юрия; мы видели, что приверженец Константина намеренно смолчал о ней; то же описание Липецкой битвы, которое находим в известных летописях, отзывается новгородским составлением.

Мы видели важнейшие прибавки, которые находятся у переяславского летописца против владимирско-ростовского, в Лаврентьевском сборнике. Большая часть известий буквально сходны; но есть разности и даже противоречия. Резкое противоречие находится в рассказе о борьбе Всеволода III с Рязанью под 1208 годом: в Лаврентьевском и других списках говорится, что Всеволод, взявши Пронск, посадил здесь князем Олега Владимировича, одного из рязанских князей; а у переяславского летописца говорится, что Всеволод посадил в Пронске Давида, муромского князя, и что в следующем году Олег, Глеб, Изяслав Владимировичи и князь Михаил Всеволодович рязанские приходили к Пронску на Давида, говоря: "Разве ему отчина Пронск, а не нам?" Давид послал им сказать: "Братья! я бы сам не набился на Пронск, посадил меня в нем Всеволод, а теперь город ваш, я иду в свою волость". В Пронске сел кир Михаил, Олег же Владимирович умер в Белгороде в том же году. Из двух противоречивых известий в нашем рассказе помещено то, которое находится в большем числе списков; но не знаем, едва ли не справедливее будет предпочесть известие переяславского летописца, ибо трудно предположить, чтоб известие о приходе рязанских князей к Пронску на Давида было выдумано. Под тем же 1208 годом у переяславского летописца находится новое любопытное известие, что Всеволод III посылал воеводу своего Степана Здиловича к Серенску, и город был пожжен. Посылка эта очень вероятна как месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына его Ярослава из Переяславля Южного.

Мы сказали, что в большей части известий летописцы владимирско-ростовский и переяславский буквально сходны. Но трудно предположить, чтоб они не были современниками, чтоб не составляли своих летописей одновременно, и потому трудно предположить, чтоб один списывал у другого, прибавляя кой-что свое. Гораздо легче предположить, что так называемая Персяславская летопись по самому составу своему есть позднейший сборник, составитель которого, относительно событий конца XII и начала XIII века, пользовался обеими летописями, и Переяславскою и Владимирско-Ростовскою, написанными первоначально безо всякого отношения друг к другу. Можно даже найти след, как позднейший составитель, черпая известия из двух различных летописей, сбивался иногда их показаниями: так, после описания торжества князя Михаила Юрьевича и владимирцев над Ростиславичами и ростовцами летописец владимирский говорит: "И бысть радость велика в Володимере граде, видяще у себе великаго князя всея Ростовьскыя земли". В летописи Переяславской, без сомнения, в том же самом месте говорилось о посажении Михаилова брата Всеволода в Переяславле и о радости переяславцев по этому случаю, и вот позднейший составитель, смешавшись в этих двух известиях, захотел к известию владимирского летописца прибавить собственное имя князя, находившееся в Переяславской летописи, и написал: "Бысть радость велика в граде Володимири, видяще у себе великаго Всеволода всея Ростовскыя земля". Итак, мы думаем, что в "Летописце русских царей", который в печати назван "Летописцем Переяславля Суздальского", находятся известия, взятые из Переяславской летописи XIII века; но отсюда еще никак не следует, чтоб весь этот сборник в том виде, в каком дошел до нас, был составлен переяславским летописцем жившим в XIII веке.

С 1285 года по Лаврентьевскому списку нельзя не заметить следов тверского летописца: тверские события на первом плане, о тверском князе Михаиле рассказывается в подробности. 1305 годом оканчивается Лаврентьевский список, так важный для нас по своей относительной древности; любопытен он и по точному указанию, когда, кем и для кого он написан. Указания эти находятся в следующей приписи: "Радуется купец прикуп створив, и кормьчий в отишье пристав, и странник в отечьство свое пришед; тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентей мних. Начал есм писати книги сия, глаголемый летописец, месяца генваря в 14, на память святых отец наших аввад, в Синаи и в Раифе избьеных, князю великому Димитрию Константиновичю, а по благословенью священьнаго епископа Дионисья, и кончал семь месяца марта в 20, на память святых отец наших, иже в монастыри святаго Савы избьеных от Срацин, в лето 6885 (1377), при благовернем и христолюбивем князе великом Димитрии Константиновичи, и при епископе нашем христолюбивом священном Дионисье суждальском и новгородьском и городьском. И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла апостола глаголюща: не клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос бог наш, сын бога живаго, ему же слава и держава и честь и поклонянье со отцем и с пресвятым духом, и ныня и присно в векы, аминь". Таким образом, Лаврентий, составляя летопись свою в 1377 году, должен был окончить ее 1305 годом: значит, при всех средствах своих, пиша для князя, не нашел описания любопытных событий от начала борьбы между Москвою и Тверью.

В Никоновском сборнике и во второй половине XIII века видны следы ростовского летописца, который подробнее всего рассказывает о князьях ростовских, их поездках в Орду, женитьбах, характерах, усобицах. С девяностых годов XIII века заметны и здесь следы тверского летописца. В известиях о первой борьбе между Москвою и Тверью трудно распознать, какому местному летописцу принадлежат они; но с 1345 года подле московского летописца мы видим опять явственные следы тверского в подробностях усобиц между потомками Михаила Ярославича, и эти подробности продолжаются до двадцатых годов XV века. Но когда подробные известия о тверских событиях прекращаются в Никоновском сборнике, любопытные известия об отношениях тверских князей к московским в княжение Ивана Михайловича находим в так называемой Тверской летописи, еще не изданной и хранящейся теперь в императорской Публичной библиотеке. Этот чрезвычайно любопытный летописный сборник, составленный каким-то ростовцем во второй четверти XVI века, конечно, не может быть назван Тверскою летописью только потому, что его составитель для некоторого времени пользовался Тверскою летописью. Относительно тверских событий сборник этот важен для нас не только по известиям позднейшим, начиная с княжения Ивана Михайловича, но особенно по известию о восстании на Шевкала в Твери. Давно уже мы выразили сильное сомнение относительно справедливости известия, будто бы Шевкал хотел обращать русских в магометанскую веру, и вот в упомянутом сборнике Шевкалово дело рассказано подробнее, естественнее, чем в других летописях, и без упоминовения о намерении Шевкала относительно веры. Шевкал, по обычаю всех послов татарских, сильно притеснял тверичей, согнал князя Александра со двора и сам стал жить на нем; тверичи просили князя Александра об обороне; но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то, ожесточение тверичей дошло до такой степени, что они ждали только первого случая восстать против притеснителей; этот случай представился 15 августа; дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали ее у него отнимать, дьякон начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напали на татар.

Что существовало несколько летописей, в которых описывались события конца первой половины XV века, видно ясно из Никоновского сборника под 1445 годом: приведши краткое известие о приходе литовцев на Калугу, составитель вслед за этим помещает два других пространнейших известия о том же самом событии, прямо говоря: "От инаго летописца о том же". Что касается до современных понятий, религиозных, нравственных, политических и научных, высказываемых в летописи, то в описываемое время в северо-восточной летописи голос летописца слышится гораздо реже, чем прежде. Описавши мученическую кончину князя Романа рязанского в Орде, летописец обращается к князьям с таким наставлением: "Возлюбленные князья русские! не прельщайтесь суетною и маловременною прелестною славою света сего, которая хуже паутины, как тень проходит, как дым исчезает; не принесли вы на этот свет с собою ничего, ничего и не отнесете; не обижайте друг друга, не лукавствуйте между собою, не похищайте чужого, не обижайте меньших родственников своих". Тверской летописец, сказавши о примирении своих князей, прибавляет: "И радовахусь бояре их, и вси вельможи их, тако же гости и купцы и вси работники, людие роды и племена Адамова; вси бо сии един род и племя Адамово, и цари, и князи, и бояре, и вельможи, и гости, и купцы, и ремественницы, и работнии людие, един род и племя Адамово; и забывшеся друг на друга враждуют и ненавидят, и грызут, и кусают, отстоящи от заповедей божиих, еже любити искренняго своего яко сам себе". Особенно сильно раздается голос московского летописца при описании Едигеева нашествия, бедствие которого он приписывает неблагоразумной политике молодых бояр. "Подобает нам разуметь, - говорит он, - вследствие чего агаряне так восстали на нас; не явно ли, что за наши грехи наводит их господь бог, да обратимся и покаемся?.. Быть может, некоторым покажется неприятно написанное нами, быть может, найдут неприличным, что мы рассказали события, не очень для нас лестные; но все сказанное нами клонится к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы написали это не в досаду, не в поношение чье-либо, не из зависти к чести честных; мы пишем по примеру начального летословца Киевского, который все события земские не обинуясь показывает; да и первые наши властодержцы без гнева повелевали описывать все, что ни случится доброго или недоброго в земле; хочешь, прочти прилежно того великого Сильвестра Выдубицкого, без украшений писавшего при Владимире Мономахе. Блага временные и вечные приобретаются не гневом и гордостию, но простотою, умилением и смирением. Отцы наши безгневием, простотою и смирением обрели блага настоящего и будущего века и нам предали; мы же, поучаясь их примером, не преминули описать все приключившееся во дни наши, да властодержцы наши прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да почитают старцев, и сами одни без опытнейших старцев да не самочинствуют в земском правлении". Северный, теперь, как видно, московский, летописец продолжает неприязненно смотреть на Новгород и его быт, очень неблагосклонно отзывается о новгородцах, называя их людьми суровыми, непокорными, упрямыми и вместе непостоянными, вечниками, крамольниками. Из научных понятий летописца можем привести только следующее объяснение случаев, когда молния убивает и когда нет: "Если молния происходит только от столкновения облаков, то не вредит, проходит мимо и угасает, если же при столкновении облаков к ним сойдет небесный свет огненный, пламевидный, и соединится с молниею, то последняя спускается вниз, к земле, и сожигает все, к чему приразится".

Новгородская летопись отличается тем же самым характером, какой показан был и прежде. Примету летописца находим в ней под 1230 годом: сказавши о смерти юрьевского игумена Саввы, летописец прибавляет: "А дай бог молитва его святая всем крестьяном и мне грешному Тимофею пономарю"; в других же списках вместо этого имени читаем: "и мне грешному Иоанну попови". Под 1399 годом выказывается летописец-современник, принимавший теплое участие в церкви Покрова на Зверинце. В так называемой Новгородской четвертой летописи под 1384 годом при описании вечевой смуты в Новгороде летописец говорит: "И стояху славляне по князе, и звониша веча на Ярославли дворе по две недели, а здесе, на сей стороне, три князи другое вече ставиша". Под 1418 годом опять виден летописец-современник описанного события. При описании события 1255 года летописец прямо дает знать, что он принадлежит к стороне меньших: "И побежа Михалко из города к св. Георгию, како было ему своим полком уразити нашю сторону". Если московский летописец неблагосклонно отзывается о новгородцах, то и новгородский пользуется случаем сказать дурное о москвичах, упрекнуть их в трусости; так, при описании Батыева нашествия читаем: "Москвичи же побегоша, ничего же не видевше".

Мы упомянули о так называемой Новгородской четвертой летописи. Всякому с первого же взгляда на нее будет ясно, что это название неправильно, ибо означенная летопись есть довольно полный сборник разных летописей, в том числе и Новгородской; но, конечно, он не может получить названия от одной только составной части своей. Здесь под 1352 годом встречаем мы летописца псковского, распространяющегося о моровой язве в его городе; под 1371 годом встречаем летописца московского, который, рассказывая о сражении москвичей с рязанцами, называет первых нашими, видим явные сшивки из разных летописей; так, например, под 1386 годом два раза рассказано об одном и том же событии, именно о походе смоленских князей под Мстиславль, сначала короче, а потом пространнее; а под 1404 годом два раза рассказано о взятии Смоленска Витовтом.

Мы видели, что в конце XIV и начале XV века распространилось мнение о близком конце мира; мы видели, что новгородский владыка Иоанн в 1397 году уговаривал новгородцев помириться с псковичами, представляя им, что уже приходит последнее время. В этом отношении замечательно следующее место в сборнике, носящем название Новгородской четвертой летописи, под 1402 годом: "В великой пост, в марте месяце, являлось знамение на небеси: в вечернюю зарю, на западе, звезда не малая в виде копья, а на верху у нее как луч сиял. Это является ради наших грехов, преобразует и претит и велит нам покаяться; смею сказать, сбывается слово евангельское: знамения на небеси являются; встали и языки друг на друга: татары, турки, фряги, ляхи, немцы, литва. Но что мне говорить о татарах и турках и прочих языках неверных и некрещеных? Мы сами, называемые христиане, правоверные и православные, ведем между собою брани и рати. Случается так: встает правоверный князь на правоверного князя, на брата своего родного или на дядю и от вражды, непокорения и гнева доходит дело до кровопролития. Воины, с обеих сторон православные христиане, ратуют каждый по своем князе, волею и неволею; в схватке секутся без милости: поднимает руку христианин на христианина, кует копье брат на брата, острит меч приятель на приятеля, стрелами стреляет ближний ближнего, сулицею прободает сродник сродника, племенник своего племенника низлагает и правоверный единоверного рассекает, юноша седин старческих не стыдится и раб божий раба божиего не пощадит".

Начало псковских летописей можно отнести ко второй четверти XIII века. Относительно состава списков их, до нас дошедших, встречаем любопытное указание в так называемой второй Псковской летописи под 1352 годом: "Бысть мор зол во Пскове, и по селам, и по всей волости, хракотный: о сем пространне обрящеши написано в Русском летописци". Это пространное известие о море, написанное, как по всему видно, псковичом и современником, находится во Псковской первой и в Новгородской четвертой летописи; но какая летопись разумеется здесь под именем Русского летописца? Мы думаем только, что здесь не может разуметься местная Псковская. Что касается характера Псковских летописей, то рассказ их отличается особенным простодушием; при этом замечаем в Псковских летописцах сильную привязанность к одним и тем же обычным выражениям при описании известных событий. Легко заметить, на каких отношениях сосредоточивается преимущественно участие летописца - на отношениях к немцам ливонским и к Новгороду; мы заметили, что жалоба на непособие от новгородцев служит постоянным припевом псковского летописца.

В северо-восточной летописи вообще в описываемое время, именно с конца XIV века, замечаем важную перемену: годы мироздания перестают считаться с марта и начинают считаться с сентября. Заметим и перемену в веществе рукописей: с XIV века вместо пергамена стали употреблять бумагу, сделанную из хлопчатой, и тряпичную.

На юго-западе во второй четверти XIII века славился певец Митуса, которого летописец называет словутным и говорит, что он по гордости не хотел служить князю Даниилу; Митуса находился, как видно, в службе владыки перемышльского, ибо взят был в плен вместе со слугами последнего. До литовского владычества юго-западные русские князья - Рюриковичи в любви к книгам подражали, как видно, своим предшественникам: о Владимире Васильковиче волынском читаем, что он говорил ясно от книг, потому что был философ великий. Этот князь сам трудился над переписыванием книг: так, говорится, что он сам списал Евангелие и Апостол, другие священные и богослужебные книги велел переписывать и раздавал по церквам; молитвенник купил за 8 гривен кун.

Что касается юго-западной, т. е. Волынской, летописи, то к сказанному прежде мы должны прибавить теперь, что эта летопись любопытна отсутствием хронологии, ибо годы, выставленные в дошедших до нас списках, выставлены позднейшими переписчиками; первоначально же летопись составляла сплошной рассказ, как это, например, ясно видно между годами 1259 и 1260. Для объяснения этого служит следующее место летописи, находящееся под 1254 годом: "В та же лета, времени минувшу, хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же возступати в задняя; чьтый мудрый разумеет; число же летом вде не писахом, в задняя впишем по Антивохыйскым сором алумпиядам, грьцкыми же численицами, римськы же високостом, якоже Евсевий и Памьфил, инии хронографи списаша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишем росчетше во заднья". Здесь слова "овогда же (нужа) писати в передняя, овогда же возступати в задняя" показывают нам, что летописец тяготился хронологическим порядком, который заставляет прерывать нить однородных известий, понимал, что иногда нужно вести рассказ сплошь в продолжение нескольких лет и потом опять возвращаться назад к другого рода событиям. Должно прибавить также, что рассказ о кончине князя Владимира Васильковича обличает современника-очевидца, писавшего в княжение преемника Владимирова, Мстислава Даниловича; на это указывают следующие слова в обращении к Владимиру: "Возстани, видь брата твоего, красящаго стол земли твоея; к сему же вижь и благоверную свою княгиню, како благоверье держит по преданью твоему". Касательно образованности волынского Летописца мы должны заметить, что он знает Гомера; так, под 1232 годом читаем: "О лесть зла есть! Якоже Омир пишет, до обличенья сладка есть, обличена же зла есть". Русский язык остался господствующим, письменным и правительственным, и после утверждения власти князей литовских в Западной Руси. На русском же языке продолжались писаться и летописи, следы которых можно отыскать в XIV веке: до нас дошла летопись от первой половины XV века, в которой говорится, что она есть сокращение древнейших; рассказ ее отличается особенною наивностию.

Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу носит название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его общего значения, не показавши отношений его к следующему отделу, тем более что теперь каждое слово наше будет находить подтверждение в преждесказанном, читателю уже известном.

На великой Северо-Восточной равнине, на перекрестном открытом пути между Европою и Азиею и между Северною Европою и Южною, т. е. между новою Европою и старою, на пути из Варяг в Греки, основалось государство Русское. "Земля наша велика и обильна", - сказали племена призываемым князьям; но они не могли сказать, что великая и обильная страна их хорошо населена. То была обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется. Отсюда постоянное сильное движение народонаселения на огромных пространствах: леса горят, готовится богатая почва, но поселенец не долго на ней останется; чуть труд станет тяжелее он идет искать нового места, ибо везде простор, везде готовы принять его; земельная собственность не имеет цены, ибо главное дело в населении. Населить как можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые места, приманить всякого рода льготами; уйти на новые, лучшие места, на выгоднейшие условия, в более мирный, спокойный край; с другой стороны удержать население, возвратить, заставить других не принимать его - вот важные вопросы колонизующейся страны, вопросы, которые мы встречаем в древней русской истории. Народонаселение движется; славянский колонист, кочевник-земледелец с топором, косою и плугом, идет вперед все к северо-востоку, сквозь финских звероловов. От такой расходчивости, расплывчатости, привычки уходить при первом неудобстве происходила полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту, что ослабляло нравственную сосредоточенность, приучало к исканию легкого труда, к безрасчетливости, какой-то междоумочной жизни, к жизни день за день. Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся: легко понять, какие трудности должно было встретить государство при подчинении своим интересам интересов частных; легко понять происхождение этих разного рода льготных грамот, жалуемых землевладельцам, населителям земель.

Если колонизация имеет такое важное значение в нашей истории, то понятно, как должно быть важно для историка направление колонизации, ибо это направление будет вместе и направлением общего исторического движения. Направление колонизации мы узнаем из первых строк летописца, который говорит о движении славянских племен с юго-запада к северо-востоку, с берегов Дуная к берегам Днепра и далее на север и восток. Таким образом, два племени, которым принадлежит новая история Европы, славянское и германское, при разделении между собою европейской почвы, будущей исторической сцены, движутся путями противоположными: германское - от северо-востока к юго-западу, славянское, наоборот, - от юго-запада к северо-востоку. Судьба этих племен определилась означенным движением, определилась природою стран, занятых вследствие движения, прежним бытом этих стран, их прежними отношениями. Здесь прежде всего нам представляется вопрос, почему в древней истории главного славянского государства, представителя славянских государств по могуществу и самостоятельности, мы замечаем движение именно на северо-восток? Если германские племена при своем западном движении разрушили Западную Римскую империю, поселились в ее областях, основали здесь отдельные государства, то почему же славянские племена при восточном движении не разрушили Восточной Римской империи и не основали на ее развалинах новых государств? Почему вместо юго-восточного направления они приняли северо-восточное? Причин тому много.

При движении своем к юго-востоку славяне должны были сталкиваться со стремительным движением азиатских племен, прорывавшихся чрез Каспийские ворота, по нынешней Южной России к западу. Известны движения гуннов, аваров и судьба народов, которые подпадали их натиску. От среднего Днепра славянским племенам нельзя было двигаться к югу и юго-востоку; оставалось только направление северо-восточное, и мы видим, что племена от среднего Днепра двигаются в этом направлении к Десне, к Оке; по и здесь даже они не безопасны от азиатцев - и здесь они принуждены были платить дань коз арам. С другой стороны, однако, мы видим славянские племена на Нижнем Дунае, видим славянское народонаселение и гораздо южнее, на Балканском полуострове; но славяне здесь не господствуют, Восточная империя держится, на что есть также свои причины: во-первых, здесь империя была еще крепка, здесь были собраны все остальные жизненные силы ее, благодаря которым она и просуществовала до половины XV века; раньше этого времени ее не могли разрушить ни готфы, ни аравитяне; славяне были ближе, но у них не было достаточных сил. Азиатские народы, стремившиеся с востока на запад, постоянно разрезывали славян, мы видели, как азиатцы оттолкнули русских славян от юга и заставили их взять для своего движения северо-восточное направление; западных славян задерживали немцы; таким образом, к Нижнему Дунаю, на Балканский полуостров не приходили постоянно, новые массы славянских племен, которые бы теснили одни других, заставляя преждепришедших двигаться вперед, как это было на западе у германских племен. Мы видели, как мадьяры окончательно разрезали чехо-моравских славян от иллирийских нижнедунайских, порвали связь между ними, начинавшуюся было посредством народной славянской церкви. Основание Русского государства на великом восточном пути из Балтийского моря в Черное, соединение под одною властию славянских племен, живших по этому пути и около, могло, по-видимому, переменить дела на Востоке: лодки Олега являются под Константинополем, Святослав поселяется на Дунае. Но судьба Святослава показала ясно, что первые русские князья не могли иметь для Восточной империи того значения, какое Одоакры и Кловисы имели для Западной; славянские племена, вошедшие в состав Русского государства, раскинулись широко и привольно по огромной Северо-Восточной равнине Европы; они не получали никакого толчка с севера и северо-востока, ничто не побуждало их покидать землю великую и обильную и отправляться искать новых земель, как то делывали германские племена на западе; ничто не побуждало их предпринимать стремительного движения целыми массами с севера на юг, и Святослав вовсе не был предводителем подобных масс: он оставил назади громадное владение, редкое население которого вовсе не хотело переселяться на юг, хотело, чтоб князь жил среди него и защищал его от диких степных орд. "Ты, князь, чужой земли ищешь; а нас здесь чуть не взяли печенеги",говорят киевляне в предании, знак, что у киевлян была своя земля, а чужой искать они не хотели. Святослав был предводителем только небольшой дружины, которая, несмотря на всю свою храбрость, не могла произвести никакого важного переворота на Балканском полуострове. Вытесненный Цимисхием с берегов Дуная, Святослав погиб в степи от печенегов - знак, что, с одной стороны, империя имела еще довольно сил, чтоб отбиться от князей новорожденной Руси, а с другой стороны, степные варвары по-прежнему отрезывали северо-восточных славян отимперии; и действительно, мы знаем, с какими трудностями и опасностями вначале и после сопряжено было сообщение Руси с Византиею вследствие того, что печенеги, половцы, татары стояли между ними. Следствием столкновения первых русских князей с Византиею было не разрушение империи, но принятие христианства Русью из Византии: мы видели, какое великое влияние при образовании Русского государства имело церковное предание, заимствованное из Византии.

Таким образом, и после основания Русского государства, т. е. после соединения восточных славянских племен, главное направление движения оставалось прежнее, т. е. с юго-запада на северо-восток, потому что юго-восточная часть великой равнины по-прежнему занята кочевыми азиатскими ордами, на которые новорожденная Русь не в силах предпринимать наступательное движение. Правда, вначале, когда средоточие правительственной деятельности утвердилось в Днепровской области, мы замечаем в князьях стремление переводить народонаселение с севера на юг, населять людьми севера южные украинские города, долженствовавшие защищать Русь от степных варваров. Но скоро господствующие обстоятельства взяли свое: степная украйна, область Днепровская, подвергается постоянным, сильным опустошениям от кочевников; ее города пусты: в них живут псари да половцы, по отзыву самих князей; куда же было удалиться русским людям от плена и разорения? Конечно, не на юго-восток, прямо в руки к половцам; конечно, не на запад, к иноверным ляхами венграм; свободный путь оставался один - на северо-восток: так, Ростовская, изначала финская, область получила свое славянское население. Мы видели, как северные князья воспользовались приплывом народонаселения в свою область; мы видели, какое значение в русской истории имела колонизация севера, совершившаяся в историческое же время под влиянием, под распоряжением князей.

Так было в XII веке; в XIII и последующих веках побуждения, заставлявшие народонаселение двигаться от юго-запада к северо-востоку, становятся еще сильнее; с юго-востока - татары, с запада - литва; крайний северо-восток, еще не подвластный русским князьям, населенный зырянами и вогуличами, не привлекателен и опасен для поселенцев невоинственных, идущих небольшими массами; таким образом, теперь с востока, юга и запада население, так сказать, сгоняется в средину страны, где на берегах Москвы-реки завязывается крепкий государственный узел. Мы видели, как московские князья воспользовались средствами, полученными от увеличившегося населения их области, как умели доставить этой области безопасность и тем более привлечь в нее насельников, как Москва собрала около себя Северо-Восточную Русь.

Таков был в общих чертах ход древней русской истории. Уже давно, как только начали заниматься русскою историею с научною целию, подмечены были главные, особенно выдающиеся в ней события, события поворотные, от которых история заметно начинает новый путь. На этих событиях начали останавливаться историки, делить по ним историю на части, периоды; начали останавливаться на смерти Ярослава 1, на деятельности Андрея Боголюбского, на сороковых годах XIII века, на времени вступления на московский престол Иоанна Калиты, на смерти Василия Темного и вступлении на престол Иоанна III, на прекращении старой династии и восшествии новой, на вступлении на престол Петра Великого, на вступлении на престол Екатерины II. Некоторые писатели из этих важных событий начали выбирать наиболее, по их мнению, важные: так явилось деление русской истории на три больших отдела: древнюю - от Рюрика до Иоанна III, среднюю - от Иоанна III до Петра Великого, новую - от Петра Великого до позднейших времен; некоторые были недовольны этим делением и объявили, что в русской истории может быть только два больших отдела: история древняя - до Петра Великого и новая - после него. Обыкновенно каждый новый писатель старался показать неправильность деления своего предшественника, обыкновенно старался показать, что и после того события, при котором предшествующий писатель положил свою грань, продолжался прежний порядок вещей, что, наоборот, перед этою гранью мы видим явления которыми писатель характеризовал новый период и т. д. Споры бесконечные, ибо в истории ничто не оканчивается вдруг и ничто не начинается вдруг; новое начинается в то время, когда старое продолжается.

Но мы не будем продолжать этих споров, мы не станем доказывать неправильности деления предшествовавших писателей и придумывать свое деление, более правильное. Мы начнем с того, что объявим все эти деления правильными; мы начнем с того, что признаем заслугу каждого из предшествовавших писателей, ибо каждый в свою очередь указывал на новую сторону предмета и тем способствовал лучшему пониманию его. Все эти деления и споры о правильности того или другого из них были необходимы в свое время, в первое время занятия историею: тут необходимо, чтобы легче осмотреться, поскорее разделить предмет, поставить грани по более видным, по более громким событиям; тут необходим сначала внешний взгляд, по которому эти самые видные, громкие события и являются исключительными определителями исторического хода, уничтожающими вдруг все старое и начинающими новое. Но с течением времени наука мужает, и является потребность соединить то, что прежде было разделено, показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое, является потребность заменить анатомическое изучение предмета физиологическим.

Впервые обыкновенно останавливаются на половине XI века, на смерти Ярослава I; здесь полагают грань между первым и вторым периодом русской истории. Грань поставлена совершенно правильно; но какая же непосредственная связь между первым и вторым периодами, как второй произошел из первого? В XVIII веке в первом периоде видели Русь рождающуюся, во втором - разделенную; связи между периодами не было показано, но удачные названия по крайней мере указывали на естественную связь между рождением и разделением. Позднейшие писатели, однако, не воспользовались этими удачными названиями: они старались уничтожить всякую мысль о связи, естественном переходе, мысль, случайно выразившуюся в названиях, опровергая последние как неправильные. "Век св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения, - объявили они. - Государство (в первый период), шагнув в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет (во второй период)". Читая эти слова, мы невольно начинаем думать, что имеем дело с Ассириею, Вавилониею, Мидиею, теми восточными государствами, которые, шагнув внезапно от колыбели до величия, начинали потом разрушаться; и каково же должно быть наше удивление, когда после узнаем, что государство, о котором идет речь, после трехсотлетнего разрушения вдруг опять обновилось и явилось могущественнее прежнего! Потом первому периоду дали название норманского, второму - удельного; в первом выставили на главный план норманнов, все явления приписали их деятельности; во втором - разделение России на части, борьбу между князьями, владельцами этих частей. Но мы спросим: какая же связь между норманским и удельным периодами? Как второй произошел из первого? Некоторые писатели попытались было указать на связь между норманизмом и уделизмом, объявив, что удельная система, те княжеские отношения, какие мы видим во время ее господства, были заимствованы от норманнов, - попытка похвальная, но вполне неудачная, потому что ни у скандинавов, ни вообще у всех германских племен не найдем ничего похожего на отношения, какие видим между русскими князьями, нигде не видим, чтобы после князя наследовал брат, а не сын, нигде не видим, чтобы главный стол принадлежал старшему в целом роде; подобные отношения видим только в славянских государствах и потому должны заключить, что явление это есть чисто, исключительно славянское. Теперь спрашивается: каким же образом случилось, что в продолжение целого периода, до самой смерти Ярославовой, на первом плане действуют норманны, действуют по-нормански, отсюда все норманское, и вдруг при переходе в следующий период встречаем господствующее явление - отношения между князьями, потомками норманнов, и это явление есть чисто, исключительно славянское? Ищем норманнов всюду и нигде не находим.

Это самое отсутствие связи между первым и вторым периодами, если первый обозначим именем норманского, всего лучше показывает нам неверность последнего названия. Норманны основали государство, норманны действуют преимущественно, даже исключительно, в продолжение двухсот лет и вдруг исчезают, и вдруг государство является славянским! Дело в том, что основалось государство славянское, в основании его участвуют и финны, и норманны; но потом сцена действия немедленно же переносится на юг, в область Днепровскую, в сторону славян исключительно, утверждается здесь, и потому славянское начало господствует вполне; в первых князьях мы не должны видеть варягов, предводителей варяжских дружин, морских королей; мы должны видеть в них князей известного владения, имеющего свои особенности, свои условия, которые и определяют характер деятельности исторических лиц. Два раза является по нескольку князей в новом владении, но немедленно исчезают в пользу одного; в третий раз является опять несколько князей, которые начинают владеть в разных областях, и такой порядок вещей утверждается надолго; говорят, Россия разделилась. Посмотрим же теперь, что это за явление, какое отношение его к явлениям предыдущим, к первому, начальному периоду?

История знает различные виды образования государств: или государство, начавшись незаметною точкою, в короткое время достигает громадных размеров, в короткое время покоряет себе многие различные народы; к одной небольшой области в короткое время силою завоевания привязываются многие другие государства, связь между которыми не условливается природою. Обыкновенно такие государства как скоро возросли, так же скоро и падают: такова, например, судьба азиатских громадных государств. В другом месте видим, что государство начинается на ничтожном пространстве и потом вследствие постоянной напряженности сил от внутреннего движения в продолжение довольно долгого времени распространяет свои владения на счет соседних стран и народов, образует громадное тело и наконец распадается на части вследствие самой громадности своей и вследствие отсутствия внутреннего движения, исчезновения внутренних живительных соков: таково было образование государства Римского. Образование всех этих древних громадных государств, какова бы ни была в других отношениях разница между ними, можно назвать образованием неорганическим, ибо они обыкновенно составляются нарастанием извне, внешним присоединением частей посредством завоевания. Иной характер представляется нам в образовании новых, европейских, христианских государств: здесь государства при самом рождении своем вследствие племенных и преимущественно географических условий являются уже в тех же почти границах, в каких им предназначено действовать впоследствии; потом наступает для всех государств долгий, тяжкий, болезненный процесс внутреннего возрастания и укрепления, в начале которого государства эти являются обыкновенно в видимом разделении, потом это разделение мало-помалу исчезает, уступая место единству: государство образуется. Такое образование мы имеем право назвать высшим, органическим.

Какое же образование нашего государства?

Громадность русской государственной области может привести некоторых в заблуждение, заставить подумать, что Россия - колоссальное государство вроде древних: Ассирийского, Персидского, Римского; но стоит только внимательнее вглядеться в явления начальной русской истории, чтоб увидеть, как неверно подобное мнение. Мы видели, как прежние историки обозначали древнюю русскую историю: "Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет". Так должны были смотреть прежде, при внешности взгляда; для нас же теперь это явление имеет совершенно обратный смысл. Что значит: "государство шагнуло в один век от колыбели своей до величия"? Это значит, что государство при самом рождении своем является уже в громадных размерах и что эти громадные размеры условливаются природою: для области нового государства была определена обширная Восточная европейская равнина, которая, как обширная равнина, орошаемая в разных направлениях бегущими великими реками, но берущими начало в одном общем узле, необходимо долженствовала быть областью единого государства. Страна была громадна, но пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах, по рекам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей во всех направлениях, быстро обхватило племена, быстро наметило громадную для себя область; но эта область по-прежнему оставалась пустынною; данного, кроме почвы, большею частию не было ничего, нужно было все населить, все устроить, все создать: "Земля была велика и обильна, но наряду в ней не было", и вот Русское государство, подобно другим органически образованным государствам, вступает в долгий, тяжкий, болезненный период внутреннего возрастания, окрепления.

В этот период мы видим и у нас, как в других органически образованных государствах, что страна как будто бы разделилась на части, находящиеся под властию разных владетелей. Всматриваясь внимательнее, однако, мы видим, что при этом наружном разделении государство сохраняет единство, ибо владельцы частей находятся в связи друг с другом и в общей зависимости от одного главного из них. Эти-то отношения владельцев, характер их зависимости от владельца верховного и должны стать на первом плане для историка, ибо они держат от себя в зависимости все прочие отношения, определяют ход событий не только в то время, в которое господствуют, но и надолго вперед. Касательно этих внутренних владельческих отношений новые европейские государства разделяются на две группы: на группу государств германских и на группу государств славянских; в первых мы видим господство так называемых феодальных отношений, во вторых, и преимущественно в России, сохранившей в большой чистоте славянский характер, видим господство родовых княжеских отношений. Там, на Западе, связью между частями государства служила зависимость владельца каждой из этих частей от своего высшего (вассала от сюзерена), зависимость, развивавшаяся из первоначальной зависимости членов дружины к вождю; здесь, на Востоке, связью между частями государства служило родовое отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них, отношение, основанное не только на происхождении всех владельцев от одного общего родоначальника, но и на особенном способе владения, которым поддерживалось единство рода княжеского; этот особенный способ состоял в том, что главный, старший стол переходил постоянно во владение к старшему в целом роде княжеском. Явления в высокой степени любопытные представляют нам феодализм на Западе, родовые княжеские отношения на Востоке: единство государства, по-видимому, расторгнуто, на сцене множество владельцев, из которых каждый преследует свои личные цели с презрением чужих прав и своих обязанностей: там вассал воюет против своего государя, здесь младший князь вооружается против старшего; феодальная цепь на Западе и родовая связь на Востоке кажутся так слабы, так ничтожны при страшной борьбе материальных сил, и, несмотря на то, благодаря известной экономии человеческих обществ эти две нравственные связи, нравственные силы так могущественны, что в состоянии охранить государственное единство; несмотря на частные нарушения обязанностей феодальных - на Западе, родовых - на Востоке, вообще эти обязанности признаются безусловно, юные государства крепко держатся за них как за основы своего единства; феодализму на Западе и родовым княжеским отношениям на Востоке, бесспорно, принадлежала опека над новорожденными европейскими обществами в опасный период их младенчества.

Но этот период начал проходить для Руси: стало заметно образовываться крепкое государственное средоточие; родовые княжеские отношения должны уступить место единовластию. Мы видели, где и как, при каких условиях образовалось это государственное средоточие, как нанесен был первый удар господствующим отношениям, как началась, продолжалась и окончилась борьба между старым и новым порядком вещей. Мы видели, как первоначальная сцена русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в Греки, в конце XII века оказалась неспособною развить из себя крепкие основы государственного быта. Жизненные силы, следуя изначала определенному направлению, отливают от юго-запада к северо-востоку; народонаселение движется в этом направлении, и вместе с ним идет история. Область Верхней Волги колонизуется; мы видели, под влиянием какого начала произошла эта колонизация, какой характер вследствие этого приняли здесь отношения нового народонаселения ко власти, его призвавшей, новых городов к князьям, их построившим, отношения, определившие характер нового государства. Мы видели, как эти отношения немедленно же обнаруживают свое действие, как, основываясь на них, начинается борьба нового порядка вещей со старым, государственных отношений с родовыми и оканчивается торжеством первых над последними, вследствие чего Северо-Восточная Русь собирается в одно целое; мы видели причины, почему она собирается около Москвы; видели, как московские князья пользуются выгодным положением своей срединной области, наибольшим стечением в нее народонаселения, богатеют, усиливаются, подчиняют себе остальных князей, отбивают и татар, и Литву.

Препятствий им при этом мало, пособий много. Способствовало им отсутствие сильных областных привязанностей, что условливалось природою страны, передвижкою народонаселения, привычкою переходить из одного княжества в другое при первых затруднительных обстоятельствах и везде находить одинакие удобства, одинакий быт; неразвитость самостоятельной жизни в городах Северо-Восточной Руси, вследствие чего голоса их при важных событиях, при важных борьбах не слышно; характер северного народонаселения вообще, изначала неохотно принимавшего участие в усобицах, склонного к мирным занятиям, не легко увлекающегося, рассудительного: народонаселению с таким характером скорее, чем какому-либо другому, должны были наскучить усобицы, сопряженные с ними беспокойства, бедствия, такое народонаселение должно было скорее другого понять, что единственным выходом из этого положения было единовластие, подчинение всех князей одному - сильнейшему, причем, как видно, народонаселение присоединяемых к Москве княжеств ничего не теряло, не имело повода жалеть о своей прежней особности. Не могло быть сильных препятствий со стороны дружин, ибо дружинники, как мы знаем, не были тесно связаны с известным князем, с известным княжеством, имели право перехода от слабейших князей к сильнейшему, служба которому была выгоднее. Наконец, сословие, пользовавшееся могущественным нравственным влиянием, - сословие духовное изначала действовало в пользу единовластия.

Извне Литва не могла мешать Москве усиливаться, сильно и долго защищать от нее слабейшие княжества; сначала Тевтонский орден, еще могущественный, постоянно отвлекал внимание литовских князей на запад; потом, после брака Ягайлова на Ядвиге, внимание их было поглощено отношениями к Польше, к которым присоединились еще отношения к падающему и распадающемуся Ордену, к Богемии, Венгрии. Натиски Швеции и Ордена Ливонского были таковы, что отдельных сил Новгорода и Пскова было достаточно для противоборства им. Продаваемая за деньги помощь татарская была постоянно готова для каждого сильного и богатого князя.

Между тем в Европе происходят великие явления: если на север от Черного моря владычеству азиатцев нанесен сильный удар от новорожденного Московского государства; если Куликовская битва предвозвестила конец давнего господства кочевых варваров на великой Восточной равнине вследствие начавшегося здесь сосредоточения и усиления европейского государства, то на юге одряхлевшая окончательно Византия пала пред турками. Европейские христианские народы не поддержали Греческой империи: подобных государств нельзя поддержать при всем желании и при всех средствах; кроме того, европейские народы в описываемое время были сильно заняты у себя: то был знаменитый XV век, когда юные европейские государства после тяжелого внутреннего процесса, знаменующего так называемую среднюю историю, стремились к окончательному сосредоточению как на Западе, так и на Востоке. На Востоке единственно видим сосредоточение северных русских областей около Москвы, сосредоточение Полыни и образование Литовского государства преимущественно из областей Руси Юго-Западной. Польша соединяется с Литвою под одной династией, но соединяется внешним соединением, ибо внутреннему препятствует разность вероисповеданий. И вот Рим, пользуясь бедствием Византии, устраивает дело соединения церквей; Исидор в звании митрополита всея Руси подписывает во Флоренции акт соединения; но в Москве этот акт отвергнут, здесь решили остаться при древнем благочестии - одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбы народов! Если борьба между католицизмом и протестантизмом, борьба, предвозвещенная в описываемое время Гусом, определила надолго судьбы Западной Европы, то борьба между католицизмом и православием, борьба, условленная отринутием флорентийского соединения в Москве, определила судьбы Европы Восточной: верность древнему благочестию, провозглашенная великим князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность Северо-Восточной Руси в 1612 году, сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великою, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова.

При таких обстоятельствах образовалось Московское государство. Формы, в которых оно образовалось, условливались отношениями к духовенству, дружине и остальному народонаселению; отношения духовенства условливались византийскими преданиями; дружина не была дружиною завоевателей; сначала на юге при многочисленности членов княжеского рода члены дружины не могли приобресть значения постоянных областных правителей; при господстве родовых княжеских отношений, при переходе князей из одной области в другую члены дружины не могли приобресть в областях значения постоянных знатнейших землевладельцев; на севере при оседлости князей члены дружины получили возможность приобресть последнее значение; здесь видим богатые и могущественные фамилии; но сначала уже замечаем, что при самых богатых и могущественных из них богатство и могущество не остаются долго; Алексей Петрович Хвост гибнет, как видно, от соперников своих, от Вельяминовых; значение последних никнет при Димитрии Донском; при Василии Дмитриевиче поднимаются Кошки, но не сохраняют своего первенствующего положения при Василии Темном; Всеволожский, поднявшийся было в малолетство последнего, скоро падает, имение его также переходит к великому князю, равно как имения Свибловых и Константиновичей. Соперничество фамилий, бесспорно, много помогло и при уничтожении сана тысяцкого и вообще помогало князьям управляться с отдельными членами дружины, опасными или почему бы то ни было неугодными, тем более что вообще очень важное значение дружины не затрагивалось. С другой стороны, значение старых фамилий постоянно ослаблялось приплывом знатных выходцев, искавших службы при дворе сильных князей московских; особенно в последнее время приезжает много князей, Рюриковичей и Гедиминовичей, которые в описываемый период сохраняют свое первенствующее положение, именуются прежде бояр; пришельцы заезжают, оттесняют членов старых фамилий, неудовольствие последних не может вести ни к чему: без них обойдутся, других слуг много; не выгодно променять службу в сильной, богатой Москве на службу в другом княжестве; если же недовольный и отъедет, начнет крамолить, поджигать усобицы, то все эти усобицы оканчивались торжеством князя московского, причем известна участь Вельяминова, Всеволожского, Константиновичей. При постоянном движении, приезде отовсюду новых слуг, трудно было образоваться каким-нибудь постоянным отношениям и положениям, и потому видим смены, перемещения; в конце описываемого времени видим на первом плане или князей, или членов таких родов, которых не видим прежде на первом месте. Касательно отношений остального народонаселения нам не нужно ничего прибавлять к тому, что было прежде сказано о значении городов Северо-Восточной Руси.

Так образовалось Московское государство.